— Холод?
— Да.
— И теперь.
— Да, снова холод. Странно. Что-то было со светом, с горами, с дорогой — что-то необычное. И свет, и дорога словно не те, и у меня на мгновение появилось такое чувство, будто я последний из живущих во вселенной…
— И со мной так было! — воскликнул Томас горячо, как если бы поверял свои мысли близкому старому другу, все больше увлекаясь темой разговора.
Марсианин закрыл глаза и снова открыл их.
— Тут может быть только одно объяснение. Все дело во Времени. Да-да. Вы — создание Прошлого!
— Нет, это вы из Прошлого, — сказал землянин, поразмыслив.
— Как вы уверены! Вы можете доказать, кто из Прошлого, а кто из Будущего? Какой сейчас год?
— Две тысячи второй!
— Что это говорит мне?
Томас подумал и пожал плечами.
— Ничего.
— Все равно что я бы вам сказал, что сейчас 4462853 год — какой эры? Слова, ничто, меньше, чем ничто! Где часы, по которым мы бы определили положение звезд?
— Но развалины — доказательство! Они доказывают, что я — Будущее. Я жив, а вы мертвы!
— Все мое существо отвергает такую возможность. Мое сердце бьется, желудок требует пищи, рот жаждет воды. Нет, никто из нас ни жив, ни мертв. Впрочем, скорее жив, чем мертв. А еще вернее, мы как бы посередине. Вот: два странника, которые встретились ночью в пути. Два незнакомца, у каждого своя дорога. Вы говорите, развалины?
— Да. Вам страшно?
— Кому захочется увидеть Будущее? И кто его увидит! Человек может лицезреть Прошлое, но чтобы… Так вы говорите, колонны обвалились? И море высохло, каналы пусты, девушки умерли, цветы завяли? — Марсианин помолчал, но затем снова посмотрел на город. — Но вон же они! Я их вижу. И мне этого достаточно. Они ждут меня, что бы вы ни говорили.
Точно так же ждали Томаса ракеты, и поселок, и женщины с Земли.
— Мы никогда не согласимся друг с другом, — сказал он.
— Согласимся не соглашаться, — предложил марсианин. — Прошлое, Будущее — не все ли равно, лишь бы мы оба жили, ведь чему суждено быть, то будет, завтра или через десять тысяч лет. Откуда вы знаете, что эти дворцы — не памятники вашей цивилизации через сто веков? Не знаете. Ну так и не спрашивайте. Однако ночь коротка. Вон рассыпался в небе праздничный фейерверк, взлетели птицы.
Томас протянул руку вперед. Марсианин повторил его жест.
Их руки не соприкоснулись — они растворились одна в другой.
— Мы еще встретимся?
— Кто знает? Возможно, когда-нибудь.
— Хотелось бы мне побывать с вами на вашем празднике.
— А мне — попасть в ваш новый поселок, увидеть корабль, о котором вы говорили, увидеть людей, услышать обо всем, что случилось.
— До свидания,— сказал Томас.
— Доброй ночи.
Марсианин молча исчез в горах на своем зеленом металлическом экипаже, землянин развернул свой грузовик и безмолвно повел его в противоположном направлении.
— Господи, что за сон, — вздохнул Томас, держа руки на баранке и думая о ракетах, о женщинах, о крепком виски, о вирджинских плясках, о предстоящем веселье.
«Какое странное видение», — мысленно произнес марсианин, прибавляя скорость и думая о празднике, каналах, лодках, золотоглазых женщинах, песнях…
Ночь была темная. Луна зашла. Лишь звезды мерцали над пустым шоссе. Ни звука, ни машины, ни единого живого существа, ничего. И так было до конца этой прохладной темной ночи.
БУДЕТ ЛАСКОВЫЙ ДОЖДЬ
В гостиной говорящие часы пропели: Тик-так, семь часов, семь утра, вставать пора! — словно боясь, что их никто не послушает. Объятый утренней тишиной дом был пуст. Часы продолжали тикать и твердили, твердили свое в пустоту: девять минут восьмого, к завтраку все готово, девять минут восьмого!
На кухне печь сипло вздохнула и исторгла из своего жаркого чрева восемь безупречно поджаренных тостов, восемь глазуний, шестнадцать ломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана холодного молока.
— Сегодня в городе Эллендейле, в Калифорнии, четвертое августа две тысячи двадцать шестого года, — произнес другой голос, с потолка кухни. Он трижды повторил число, чтобы запомнили. — Сегодня день рождения мистера Фезерстоуна. Годовщина свадьбы Тилиты. Подошел срок страхового взноса, пора платить за воду, газ, свет.
Где-то в стенах щелкали реле, перед электрическими глазами скользили ленты-памятки.
Восемь одна, тик-так, восемь одна, в школу пора, на работу пора, живо, живо, восемь одна! Но не хлопали двери и не было мягкой поступи галош по коврам.
На улице шел дождь. Метеокоробка на наружной двери тихо пела: «Дождик, дождик целый день, плащ, галоши ты надень…» Дождь барабанил по пустому дому.
Во дворе зазвонил гараж, поднимая дверь, за которой стояла наготове автомашина. Подождав, дверь опустилась на место.
В восемь тридцать яичница сморщилась, а тосты стали каменными. Алюминиевая лопаточка сбросила их в раковину, оттуда струя горячей воды увлекла их в металлическую горловину, которая всё растворяла и отправляла дальше через канализацию в море. Грязные тарелки нырнули в горячую мойку и вынырнули из нее, сверкая сухим блеском.
Девять пятнадцать, пропели часы, надо уборкой заняться.
Из нор в стене высыпали крохотные роботы-мыши. Во всех помещениях кишели маленькие суетливые уборщики из металла и резины. Они стукались о кресла, взмахивая косматыми усиками, ерошили ковровый ворс, тихо высасывая скрытые пылинки. Затем исчезли, словно неведомые пришельцы, — юркнули в свои убежища. Их розовые электрические глаза потухли. Дом был чист.
Десять часов. Выглянуло солнце, тесня завесу дождя. Дом стоял одиноко среди развалин и пепла. Во всем городе он один уцелел. Ночью разрушенный город излучал красное радиоактивное сияние, видное на много миль вокруг.
Десять пятнадцать. Распылители в саду извергли золотистые фонтаны, наполнив ласковый утренний воздух волнами сверкающих водяных бусинок. Вода струилась по оконным стеклам, стекала по обугленной западной стене, на которой совсем не осталось белой краски. Вся западная стена была совершенно черной, если не считать пяти пятен. Тут краска обозначила фигуру мужчины, катящего травяную косилку. Там, точно на фотографии, женщина нагнулась за цветком. Дальше — еще силуэты, выжженные на дереве в один титанический миг… Мальчишка вскинул вверх руки, над ним застыло изображение подброшенного мяча; напротив мальчишки — девочка, ее руки подняты, ловят мяч, который так и не опустился.
Только пять пятен краски — мужчина, женщина, дети, мяч. Все остальное — тонкий слой древесного угля.
Тихий дождь из распылителя наполнил сад падающим светом…
Сколь надежно оберегал дом свой покой вплоть до этого дня! Как осторожно он спрашивал: «Кто там? Пароль!» И не получая нужного ответа от одиноких лис и жалобно мяукающих котов, затворял окна и опускал занавески со щепетильностью старой девы. Самосохранение, граничащее с психозом, — если у механизмов может быть мания преследования.
Дом вздрагивал от каждого звука. Стоило воробью задеть окно крылом, как тотчас громко щелкала занавеска и перепуганная птица летела прочь. Никто — даже птица — не смел прикасаться к дому!
Дом был алтарем, перед которым десятки тысяч прихожан, больших и маленьких, хором молились и пели славу. Но боги исчезли, и ритуал продолжался без смысла, без толку.
Двенадцать.
На крыльце у наружной двери заскулил продрогший пес.
Дверь сразу узнала собачий голос и отворилась. Пес, некогда здоровенный, сытый, а теперь кожа да кости, весь в парше, вбежал в дом, печатая грязные следы. За ним суетились сердитые мыши — сердитые, что их потревожили, что надо снова убирать!
Ведь стоило малейшей пылинке проникнуть внутрь сквозь щель под дверью, как стенные панели мигом приподнимались и выскакивали маленькие возмущенные уборщики. Клочок бумаги, пылинка или волосок, вызвавшие тревогу, исчезали в стенах, пойманные крохотными стальными челюстями. Оттуда по трубам мусор спускался в подвал, в гудящее чрево мусоросжигателя, который злобным демоном притаился в темном углу.
Пес побежал наверх, истерически лая перед каждой дверью, пока не понял — как это уже давно понял дом, — что никого нет, есть только мертвая тишина.
Он принюхался и поскреб кухонную дверь, потом лег возле нее, продолжая нюхать. Там, за дверью, печь пекла блины, от которых по всему дому шел сытный дух и заманчивый запах кленовой патоки.
Собачья пасть наполнилась пеной, в глазах вспыхнуло пламя. Пес вскочил, заметался, кусая себя за хвост, бешено завертелся и умер. Почти час пролежал он в гостиной.
Два часа, пропел голос.
Учуяв едва приметный запах разложения, с жужжанием выпорхнул из нор полк мышей, легко и стремительно, словно сухие листья перед электрическим веером.
Два пятнадцать.
Пес исчез.
Вдруг ожила печь в подвале, и через дымоход вихрем промчался сноп искр.
Два тридцать пять.
Из стен внутреннего дворика выскочили карточные столы. Игральные карты, мелькая очками, разлетелись по местам. На дубовом прилавке возникли коктейли и сэндвичи с яйцом. Заиграла музыка.
Но столы хранили молчание, и никто не брал карт.
В четыре часа столы, словно огромные бабочки, сложились и вновь ушли в стены.
Половина пятого.
Стены детской комнаты засветились.
Стали появляться животные; желтые жирафы, голубые львы, розовые антилопы, лиловые пантеры скакали в хрустальной толще. Стены были зеркальные, восприимчивые к краскам и игре воображения. Скрытые киноленты заскользили по зубцам с бобины на бобину, и стены ожили. Пол детской колыхался, напоминая волнуемое ветром поле, и по нему бегали алюминиевые тараканы и железные сверчки, а в жарком неподвижном воздухе, в остром запахе звериных следов, порхали бабочки из тончайшей розовой ткани! Слышался звук, как от огромного, копошащегося в черной пустоте кузнечных мехов роя пчел: ленивое мурлыканье сытого льва. Слышался цокот копыт окапи и шум освежающего лесного дождя, шуршащего по хрупким стеблям жухлой травы. Вот стены растаяли, растворились, ушли в необозримые просторы опаленных солнцем лугов и бездонного жаркого неба. Животные рассеялись по колючим зарослям и водоемам.