— Папа, ты где? Я боюсь…
Кострюков издал неопределенный звук, словно ему с размаху наступили на пятку, дернулся в сторону и рванул прочь. Вслед ему долго несся несколько истеричный хохот Максима, так и оставшегося посреди комнаты с тарелками в руках…
Из каждой командировки он теперь привозил книги, но мимо секций игрушек всегда проходил не задерживаясь.
Память у малыша была прямо-таки магнитофонная, и стоило Максиму только начать: «Зайку бросила хозяйка…», как он тут же продолжал: «Под додем осталься зайка…». Максим прислонял голову к теплому боку магнитофона, нежно водил пальцами по его поверхности, потом обнимал его, как ребенка, и долго-долго, порой до самой полуночи, взрослый голос и детский лепет, перебивая друг друга, читали на память все известные им стишки.
Разлуки становились все болезненнее, и Максим начал думать о перемене работы. Жаль ему было терять хорошую зарплату, но, в конце концов, зачем ему нужны были деньги? Максим подал заявление и с легким сердцем отправился в командировку, зная, что она последняя.
Дни на работе летели быстро, вечеров не было, Максим приходил в гостиницу поздно и валился спать. В конце концов он с удивлением обнаружил себя в вагоне поезда, который вез его к сыну! Соседство по купе ему составила симпатичная молодая пара с очаровательным мальчишкой лет трех-четырех. Малыш сразу проникся к Максиму доверием и сообщил, что его зовут Паровозик и что они с мамой и папой едут в город, и что в деревне у бабы их все время хотел съесть волк. Максим не спускал мальчугана с рук, а родители, положившись на добровольную няньку, уснули вдвоем на нижней полке — вставать на следующее утро предстояло часов в пять.
А начало следующего дня и в самом деле выдалось тяжелым. Невыспавшийся Паровозик хныкал и вредничал, и, если бы не Максим, молодые родители совсем бы растерялись. Утро лопалось дождевыми брызгами, с неба тянуло ледником, и люди, стоявшие на остановке такси, нахохлились, укрылись зонтами. Паровозик снова раскапризничался, засопливил. Мать полезла в сумку за платком, отпустила на миг его руку, и тут произошло неожиданное.
Почувствовав свободу, Паровозик как-то взвизгнул на манер жизнерадостного поросенка и выбежал на дорогу.
Истошный крик матери покрыл все звуки. На малыша мчался огромный «Икарус». За широким стеклом мелькнуло побелевшее лицо водителя, пытавшегося то ли затормозить, то ли повернуть в сторону, но тяжелую машину заносило на мокрой дороге, как конькобежца, впервые ставшего на лед.
Максим прыгнул вперед, прыгнул так, как никогда в жизни еще не прыгал, словно старался достать безнадежно уходящий баскетбольный мяч, подхватил Паровозика и, мгновенно развернувшись, выстрелил им в сторону тротуара, словно мячом по кольцу. В последнюю секунду, до того, как на него боком налетел автобус, успел заметить, что малыша ловко поймал какой-то лохматый парень, стоявший на самом бордюре, а затем мир вспыхнул, треснул и развалился, рассыпался на части миллионами угасающих искр…
Нагловатый молодой человек, родственник Максима, вступал во владение наследством. Подогнав фургон, он споро перегружал в него старый, затоптанный ковер, стулья, сервант со щербатыми тарелками. Кострюков не столько помогал, сколько подпирал дверной косяк, разглядывая полузнакомые вещи и мысленно прощаясь с их былым хозяином…
— А эт че? — спросил вдруг родственник, ткнув пальцем в сторону окна.
Кострюков посмотрел. На столе в теплом луче солнца томился магнитофон. Кострюков подошел поближе.
Это была кассетная «Весна», но какая-то странная, вроде бы побольше обычного, и компакт-кассета в ней определенно была больше, чем положено. Кострюков смотрел на нее остановившимся взглядом, и в душе его зрело невероятное подозрение.
— Ты че, оглох, батя? — родственник хлопнул Кострюкова по плечу. — Это че, новая модель?
Повинуясь безотчетному порыву, Кострюков нажал на клавишу. Магнитофон молчал. Жестом хозяина отстранив Кострюкова, парень подергал шнур, вынул вилку из розетки и снова вставил, защелкал всеми клавишами по очереди. Магнитофон не издал ни звука, но Кострюкову почудилось вдруг, что это молчание затаившегося, загнанного в угол существа. У него вырвалось неосторожное:
— Отдайте его мне!
— Еще чего! — Руки стальным хватом защелкнулись на магнитофоне. — В комиссионку отволоку!
— Да кто такую рухлядь примет? — сделал Кострюков последнюю отчаянную попытку, заранее холодея от возможной неудачи. Родственник презрительно фыркнул:
— А не примут — разберу на запчасти!
Юрий Брайдер, Николай ЧадовичАдминистрация леса
Парус №12 1989 г.
В первый из назначенных им кабинетов они вошли решительным шагом и можно было бы даже сказать: плечом к плечу, если бы только плечо младшего не находилось на одном уровне с брючным ремнем старшего.
Хозяин кабинета молча водрузил на нос роскошные очки и принялся изучать заявление с таким видом, словно намеревался обнаружить между строк некий другой, выполненный тайнописью, текст. Оставив на бумаге добрую дюжину загадочных карандашных пометок, он закончил чтение и заговорил, но почему-то не с отцом, а с сыном. Это была плохая примета.
— Как тебя зовут, малыш?
— Никак, — ответил тот.
— А почему ты такой сердитый? Хочешь конфетку?
— Нет, — ответил сын, стараясь не смотреть в белые, как у вареной рыбы, жутко увеличенные мощной оптикой глаза. — Конфетки я не хочу. Я хочу резолюцию.
Отец незаметно дернул его за рукав — не зарывайся!
— Какие мы все серьезные! — Физиономия чиновника сразу сделалась брезгливо-кислой, как будто он случайно раскусил клопа. — Ваша просьба будет рассмотрена. Результат будет сообщен письменно.
— Прошу прощения, — то, каким тоном это было сказано, свидетельствовало о наличии у отца бесконечного запаса терпения. Перед визитом сюда он закончил курсы аутогенной тренировки и проштудировал всю литературу по самовнушению. — Вы, очевидно, прочитали мое заявление невнимательно. Там сказано, что я уже стою на очереди. Без малого восемь лет. В позапрошлом году я был двадцатым, в прошлом — третьим. В этом году двое, значившихся в списке позади меня, уже получили положительный ответ. Судя по всему, здесь имеет место какое-то недоразумение.
Лицо чиновника окаменело. По скулам загуляли желваки. Верхняя губа хищно на-топырилась, обнажив желтоватые, сточенные казенной пищей резцы. Дохлый карась в мгновенье ока обернулся беспощадной пираньей.
— Не хотите ли вы сказать, что причиной этого являются служебные злоупотребления? — процедил он зловеще.
— Нет, не хочу, — по-прежнему спокойно ответил отец. — Я выразился вполне определенно: недоразумение. Но если это недоразумение немедленно не разрешится, я буду вынужден принять определенные ответные меры. Полюбуйтесь! — он расстегнул молнию пухлой дерматиновой папки. — Это заказные письма. Каждое из них является копией моего заявления. Адресаты самые разные: все ваши непосредственные начальники, некоторые другие ведомства, так или иначе связанные с Администрацией леса, Генеральный прокурор, Верховный суд, с десяток наиболее влиятельных газет, комиссия ООН по правам человека, Всемирный совет церквей, Международная лига женщин-феминисток и так далее. Если вы мне откажете, я прямо отсюда иду на почту.
Криво усмехнувшись, чиновник взял телефонную трубку и принялся небрежно крутить диск. Набранный номер был подозрительно коротким, скорее всего, он и не собирался никуда звонить, а попросту ломал гнусную, годами отрепетированную комедию.
— Здравствуйте, — строго сказал чиновник самому себе. — Поищите мне списки… Те самые… Кто меня интересует? Сейчас… — Безбожно коверкая, он назвал фамилию отца. — Есть такой?.. Номер третий? Почему? Номером третьим он был еще в прошлом году. Ах, вкралась ошибка! Понятно! Впредь попрошу вас быть аккуратней!
Из великого множества разнообразных карандашей, ручек, фломастеров и стеклографов, украшавших его письменный прибор, чиновник выбрал один, наиболее подходящий к такому случаю, и в левом верхнем углу заявления наискосок начертал — «Не возражаю». Затем, полюбовавшись своей работой, он выставил неразборчивую дату и еще более неразборчивую подпись.
— Вот видите, как быстро все уладилось, — с подозрительной благожелательностью сказал чиновник. — Администрация леса старается работать без ошибок и проволочек… А теперь пройдите в одиннадцатый кабинет.
Одиннадцатый кабинет служил узилищем для референта по общим вопросам, мужа необычайно подвижного и энергичного. На заявление он накинулся с таким энтузиазмом, как будто целый день только его одного и дожидался. Читал референт быстро, с нескрываемым интересом, то морщась, как от зубной боли, то удовлетворенно кивая головой.
— Нет! — трагическим голосом вскрикнул вдруг референт. Можно было подумать, что он прочел как минимум свой смертный приговор. — Нет! Нет, нет и еще раз нет! Не могу! Даже и не просите! Я принципиально против! То, что вы затеваете, — опасно! Особенно в эту пору года! Особенно вам! Я прекрасно помню ваше личное дело! С таким личным делом вас на кладбище не возьмут! Сейчас вы в этом сами убедитесь! Достаточно заглянуть в медицинскую карту!..
Он принялся лихорадочно рыться в кучах бумаг, загромождавших не только его стол, но также стулья и подоконники. Не обнаружив искомого, референт полез в сейф, где эти бумаги громоздились уже целыми монбланами.
— Здесь нет… И здесь… Куда же оно, черт побери, подевалось!.. В общем, я его потом обязательно найду! Но анализы у вас были очень плохие! Это я точно помню!
— Медицинская карта, которую вы имеете в виду, заполнена восемь лет назад, еще до того, как я стал на очередь. С тех пор многое изменилось. Я бросил курить, прошел курс специальной подготовки, изменил образ жизни. Вот самые последние анализы. Как видите, все в полном порядке.