— А это вам зачем? — насторожился Косой. Даже побледнел. Но, быстро собравшись, заговорил угрожающе: — Исследуете наши, так сказать, ресурсы, значит. Ландшафтом интересуетесь?
— Нет, что вы, просто деревья для меня — символ.
— Символика должна быть символичной! — обличающе вскричал Косой, затем набрал в легкие побольше воздуха и затараторил деловым тоном: — Деревья являются важнейшей отраслью нашего хозяйства. В нынешнем году валовый привес древесины на тринадцать процентов превысил уровень тринадцатого года, что, несомненно, является величайшим достижением наших лесных братьев, все передовое человечество рукоплещет их трудовому подвигу...— Он остановился и, передохнув, сказал: — Мы из них материальную базу строим. И мы достроим. И... перестроим.
— А какие они у вас? — настаивал я.— Высокие или низкие? Я люблю высокие...
— Это вы мне бросьте,— сказал Косой.— Вопросы тут я, так сказать, задаю. Вы нам все расскажете. Мы добьемся...
— И перебьемся,— подсказал я.
— Вы и за эти ваши шуточки ответите! — взбесился Косой,— у нас тут все записывается. И... переписывается.— Он постучал пальцем по крышке диктофона.— Электроника должна быть электронной.
В этот момент лязгнуло стекло в маленьком окошке под потолком. Косой, не сводя с меня одного глаза, другой оборотил туда. И увидел то же, что и я: в проем, пожелтев от натуги, лез Лаэль.
— Эт-то что такое? — привстал озадаченный Косой.
— Это я,— объяснил Лаэль, спрыгнул на пол и принялся, как большая курица, отряхивать крылья. А в углу комнаты, возле двери, начал шевелиться, взбухать паркет.
— Государственность должна быть безопасной! — воскликнул Косой и потянулся к ящику стола.
— Руки вверх! — взламывая паркет, вынырнул наверх Мёрцифель и, вытянув за собой громадную, облепленную глиной допотопную пушку, пуганул:
— Ба-бах!
— Товарищи химеры,— пролепетал Косой,— прошу учесть тот факт, что всю свою сознательную жизнь службу я нес достойно. И... перестойно.
Но его уже никто не слушал. Лаэль подсадил меня к окну. А затем, взяв меня к себе на спину, кинулся вниз с седьмого этажа, на котором мы, оказывается, были. Где-то в районе четвертого, когда я уже попрощался с жизнью, он расправил крылья, и мы круто взмыли в поднебесье.
— Смотри вниз,— сказал мне Лаэль.— видишь хоть одно дерево? Так-то. Все уже давно на материальную базу пошло. А что, может, на базу и полетим?
— Нет, давай в следующий город.
— Хозяин — барин.
Тут только я заметил, как он изменился. А мне казалось, что времени прошло совсем-совсем мало. Сейчас ему, старику, наверное, очень тяжело.
— Может, я лучше пешком? — спросил я,— Что-то ты не очень выглядишь.
— Ничего,— усмехнулся он,— дотянем.
— И перетянем,— не удержался я.
Мы долго летели. А в конце пути Лаэль сказал:
— Тебе привет от Дины.
— И ей от меня привет,— сказал я. И вспомнил, как мы прощались.
Я видел в глазах ее слезы.
В слезах — беззащитность свою.
Видел я, как будто я стою
Неба на самом краю.
(Музыка та же).
В этом городе деревья ценили очень. Были они густыми, ветвистыми, широкими. Но очень низенькими. Оказалось, это — специально. Деревья тут нужны были такие, чтобы побольше листьев и легко было собирать. Листья квасили в кадках.
По прибытии я был определен помощником бригадира четвертого участка. В мои обязанности входило докладывать бригадиру о готовности бригады к укладке листьев в кадки. Ставки и ежемесячной десятипроцентной надбавки за честность вполне хватало мне на то, чтобы трижды в день покупать в столовой свою порцию квашеных листьев.
На работе у меня было много свободного времени, потому что после доклада я был абсолютно свободен. Порой мне казалось, что я ничего не делаю. Но от чего же тогда я так смертельно уставал к вечеру? Уставал до полной потери памяти.
И вот по ночам я стал говорить себе: «Ты свободен. Ты можешь двигаться куда пожелаешь. Ты человек. Ты светел». А по утрам меня стало тошнить от квашеного, и я стал пить по утрам ключевую воду. А вскоре пить воду я стал вместо обеда и вместо ужина.
И память возвращалась ко мне по мере того, как высыхало тело мое. И я почувствовал силу. И способность сказать. И я вставал и шел в лес. Там, на поляне, я воздымал очи к звездам и кричал деревьям что есть силы: «Вы свободны! Вы можете расти сколько хотите! Вы — деревья! Вы светлы!»
И я делал так каждую ночь.
Как-то бригадир пришел от начальства хмурый и сообщил, что срывается график. Недопоставка сырья. По неизвестной причине деревья становятся выше, листосбор затруднился. Да и лист становится тонким, прозрачным. Оттого, наверное, что деревья перестали принимать удобрение (измельченные отходы деревообработки), а признают теперь только чистую воду.
Вечером та, что делила ложе со мной, сказала:
- Если ты и в эту ночь исчезнешь, тебя будут искать специальные люди.
Я испугался. Но когда звезды из окна заглянули мне в глаза, я ничего не смог поделать. Я поднялся и в страхе побрел в лес.
Физически я очень ослаб за эти дни. Я еле добрался до деревьев. Но когда я снова увидел, как за это время вытянулись они, мне стало полегче.
— Здравствуйте! — крикнул я.
— Здравствуйте,— эхом откликнулись специальные люди в черных плащах, выходя из-за стволов.
— Деревья должны быть высокими! — крикнул я им. Они придвинулись чуть ближе.
— Люди живут, чтобы жить! Люди свободны! — крикнул я, и они приблизились еще.
Я сел на траву и прокричал:
— Вы такие же, как я, но вы себя боитесь!
Кольцо сжалось невыносимо.
Я позвал:
— Мёрцифель, Лаэль! — Я был уверен, что они тут же возникнут передо мной. Но этого не случилось. Неужели они уже так стары? Тут только я испугался по-настоящему. И растерялся. Что-то нужно было делать. Откуда-то из детства выползло спасительное заклинание. И я сказал в нависшие надо мной маски:
— Уходите, это мой лес. X... вам, а не деревья.
Крепкие руки, руки, на которые можно положиться, осторожно подняли меня, ласковыми движениями сняли с меня одежду и бережно облачили в белую рубашку с такими длинными рукавами, что они несколько раз обвились вокруг моего тела.
И красивая белая машина понесла меня в следующий город.
И красивый белый свет втекал в меня, попадая в машину через стекло.
То брат мой — сияющий месяц
В облезлых гнилых облаках.
Нежен, как в бледных твоих руках,
Жемчуга белого прах.
(Музыка та же).
— Почему они корнями вверх? — спросил я у одного.
— Потому что они такие, как мы. А мы тут все такие.
— А можно ли уйти отсюда?
— Можно. Но прийти куда-либо нельзя.
Сразу они такими были или стали расти вниз оттого, что их удобряют здесь специальными таблетками?
А мне задавали дурацкие вопросы, я же делал вид, что не понимаю, ибо иначе пришлось бы мне давать дурацкие ответы.
Ночами же я думал. И понял я, что побег — долг мой. Что ошибся. Нигде нет выше.
Никто и не думал, что я могу. Все думали, что я уже исчез. А я вылез из окна, пробежал мимо торчащих из земли уродливых корней перевернутых деревьев, забрался на высоченный забор.
Брат мой — месяц — помогал мне искать дорогу. Но главным моим вожатым была сестра моя — тоска по дому. Я бежал и бежал, продираясь сквозь грязные лохмотья жизни, которыми обросла дорога назад.
...Вот он. Это он? Эта покосившаяся хибара? И этот выживший из ума старый голубь на чердаке — Лаэль?
Подвал.
— Мёрцифель! — позвал я. Но звук без сил упал на пол. Я посмотрел на то место, куда он упал, и увидел крысу. Она улыбалась мне и, мертвенея, силилась что-то сказать... Я похоронил ее возле крыльца.
Пробежав через запущенный сад — через заросли крыжовника и малины,— я миновал то место, где раньше был забор, и очутился в соседнем дворе.
— Дина! — крикнул я.
Тишина поспешила ко мне на зов.
— Дина!!! — крикнул я снова, вкладывая в этот крик всего себя.
Вновь только тишина назойливо вторила мне. И я подумал в этой тишине: «Нет! Не может быть, чтобы все было зря! Все было зря?!» Или это я кричу? Да, я кричу.
Что я видел: деревья здесь точно такие же, как и везде. Вот — из-за крон их испуганно глядит на меня брат мой. А кроны — так близко...
И опять приехала красивая машина, и опять мы двинулись в город корней.
...Я открыл глаза. За окном — вечер. В комнате — тусклое электричество. Я хотел подняться, но, оказалось, я привязан к койке. Но не прочно и не хитро, а так, как привязывают беспомощных и беспамятных. Я легко снял с себя путы и сел на постель.
Что же делать?
Что же делать?
И вдруг я вспомнил. Я сунул руку в карман. Тут. Вот оно — семечко подсолнуха, которое дала мне Дина. А куда же ему деться, ведь прошло каких-то дня три. Или три года? Или тридцать? Или вся жизнь?
В палате стонали. Дежурная сестра спала. Я осторожно вышел в сад и, чувствуя комок, подкатившийся к горлу, закопал семя: «Если ты подведешь меня, я умру...»
Ночью началась гроза. Я проснулся и почувствовал свежесть. Я вышел в сад и увидел огромный светящийся зеленый ствол. Он шел прямо из неба. И я побежал. Я бежал к нему, как пьяный, смеясь сквозь слезы. Под ногами хлюпала грязь, а я кричал: «Ты поверил мне, поверил!»
И я, не боясь соскользнуть в кипящую подо мной грязь, петля за петлей пополз вверх по стволу. Он прохладен и покрыт короткими жесткими волосками.
Что там наверху? Пока что я еще не знаю, ведь еще не взошло солнце. А может, я уже так высоко, что, взойдя, оно испепелит меня? А может быть, как раз солнцем-то и цветет этот ствол? Но ведь я с самого начала понимал, что добром это не кончится, так чего же мне бояться теперь?..
А что там, внизу? Я опустил глаза вниз:
Я видел большие деревья.