Она вспомнила, как мать дала ей пощечину и гонялась за ней с тапочком. Но пребывание Марты в Ченаколо было лишь чередой обрывочных кадров. Например, момент, когда мать отправилась на ее поиски и Марта мельком увидела ее через забор.
– Я помню голос, который меня окликнул, и я сразу ее узнала, пусть и не особо могла ее рассмотреть из-за каких-то деревьев или кустов между нами, и… Ну, я не особо помню свою реакцию… То есть я не помню, обрадовалась я или расстроилась… Наверное, я была рада, но мне было тревожно… Вроде бы я сразу подошла к монахине и сказала: «Смотри, моя мама пришла!» Помню, что она дала монахине куклу с рюкзаком и… внутри было письмо. Не помню, что в нем было сказано, что-то вроде «Я тебя люблю и скоро вернусь» или что-то в этом духе. Но после этого я никогда… Больше мы с ней не виделись.
Тем временем в жизни Марты появилась Валерия Донати. Они начали проводить встречи.
– Бесконечные, утомительные… – описывала их Марта. – Я помню, как лежала головой на столе и хотела, чтобы все замолчали, потому что они постоянно просили: «Расскажи нам, что с тобой произошло. Если расскажешь, тебе полегчает…» Поначалу я вообще не понимала, что им сказать, потому что знала, что ничего со мной не произошло.
Вопреки всему сказанному доктором Донати в ходе суда, Марта постоянно спрашивала, когда она сможет снова увидеться с мамой.
– Она постоянно говорила, что мы больше не увидимся… Потому что она говорила мне ужасные вещи и… что сначала надо решить эту проблему, а вот потом, может быть… Но это «потом» так и не наступило.
Марта помнила кое-что и об осмотре у доктора Маджиони. После него доктор сказала: «Кто-то сделал тебе больно. Если хочешь, можешь рассказать». Так и было в отчете со слушания, который я показал Марте. Марта покачала головой:
– Я ей не верила, но что я могла сделать? Разве доктор может врать?
Она осознавала, что выдумала все истории, которые использовали как улики против обвиняемых. Но даже так она не переставала думать о том, что же на самом деле произошло, когда она росла с матерью, и эти сомнения приводили ее в замешательство.
– Я годами думала об этом. Думала о вещах, которые кажутся абсурдными… Что, может быть, они накачали меня наркотиками… Может быть, мои воспоминания исчезали, а потом возвращались. Ну, например, я искала в интернете «наркотики для изнасилования», чтобы разобраться.
Только так, по мнению Марты, можно было понять, как все эти кошмары испарились из ее памяти.
Через несколько дней после ее осмотра у доктора Маджиони психологи позвали Марту в одну из комнаток Ченаколо.
– Помню, что они сказали: «Твоей мамы больше нет», и я спросила: «А куда она ушла?» – «Она не ушла, она умерла». А потом… не помню ничего больше. Помню, что плакала.
Одетт Магри, социальный работник, поделилась с судом тем, что она сказала Марте: «Это произошло потому, что после осмотра, после того, как девочку забрали, ее мать поняла, что тайное стало явным. Она ничего не могла поделать и, вероятно, думала, что у нее нет выхода». Абсолютно предвзятая интерпретация эксперта, который уже решил, какую историю Марта должна будет рассказывать всю оставшуюся жизнь.
Марта добавила:
– Я тоже всегда об этом думала. То есть если моя мама знала, что невиновна, что она ничего не делала, зачем она бросилась с пятого этажа?
После смерти Франчески Марта все чаще бывала у психолога. Доктор Донати хотела знать, были ли они знакомы с Дарио и может ли девочка подтвердить его рассказы. Но Марта никогда с ним не виделась. Ее никогда не возили «в дом священника, который их насиловал», вместе с ним. Что это был за священник? Она никого не знала в Масса-Финалезе. Доктор Донати не верила: «Должна тебе сказать, это он назвал твое имя… так что ты была там… Была в той ситуации». Они повторяли это снова и снова, заставляя девочку сомневаться в собственных словах.
– Я помню… стол. С одной стороны сидела я, а она – с другой, как на допросе… Они постоянно заставляли меня рисовать. Хотя я и сама хотела, потому что понимала, что, пока я рисую, можно не говорить.
Однако надолго этого способа не хватило – Марту продолжали донимать весьма конкретными вопросами, желая получить определенные ответы. Спустя время она не выдержала и сдалась.
Когда Марте было около 10 лет, социальные службы нашли ей приемную семью. Она переехала жить к супружеской паре лет пятидесяти со взрослыми детьми. Проблемы начались с Эммы, ее новой матери. Женщина «всегда была очень холодной». Их отношения с самого начала были напряженными: никаких объятий, никаких выражений привязанности, только ссоры из-за миллионов мелочей. Эмма часто называла Марту лгуньей и напоминала, как ей «повезло», что они оставили ее у себя. Некоторые другие дети меняли семьи одну за другой.
– С приемной матерью я так и не почувствовала себя дочерью, – призналась она.
Свой восемнадцатый день рождения Марта провела дома, смотря на улицу за окном. В CAB ее предупредили: теперь, когда она выросла, ей надо быть осторожнее, ведь Они могут прийти за ней. Они. Те люди, которых они с другими детьми отправили в тюрьму, чьи жизни разрушили. Несколько дней Марта не могла справиться с тревогой, но затем пришла в себя и начала думать о будущем. Она понятия не имела, чем хочет заниматься, но ей нравились дети, так что она решила стать учительницей.
Если бы я не смотрел на нее на протяжении всей нашей встречи, если бы Марта была лишь голосом, я бы подумал, что она рассказывает мне чужую историю. В ее тоне я не слышал и следа боли. Она говорила отрешенно, словно ее прошлое – всего лишь крошечная точка на другом конце нашей вселенной, звезда, находящаяся в световых годах от нее. Никаких колебаний, никакого гнева. Марта была той же самой девочкой в красном свитере, которая 20 лет назад спокойно, словно выполняя домашнее задание, рассказывала психологу о жестоком обращении. Все мои вопросы, даже самые тяжелые, нисколько ее не волновали. Марта отвечала так, словно говорила об этом сотни или даже тысячи раз. Не как человек, который впервые все это рассказывает, сидя на какой-то парковке за пределами Реджо-Эмилии с единственными незнакомцами, способными понять эту абсурдную историю и не осудить ее.
Мне показалось, что Марта только начинает приходить в себя после длительной и глубокой эмоциональной спячки. Возможно, годами это помогало девушке сохранить рассудок, приглушая ее чувства к людям, которые любили ее и заботились о ней в детстве. Марта не скучала по своему брату, Карло. Для нее он был посторонним, которого она едва помнила. Он не был рядом, когда в ее жизни происходили важные для нее события, и она не особо хотела с ним видеться. Каждый раз, когда разговор заходил о ее матери, Марта тоже не проявляла особых эмоций.
Но ее глаза говорили о другом. В них отражались эмоции и чувство бессилия, которое Марта всегда сдерживала, но от которого не могла избавиться до конца. Вероятно, оно продолжало расти в ней и сейчас, когда она сама была взрослой, каждый день работала с детьми, наблюдая, как мамы прилежно забирают их домой.
Я не знал, стоит ли задавать этот вопрос. Долго сомневался и чувствовал себя виноватым, но все же решился спросить:
– Если бы все сложилось иначе и твоя мать была бы жива, ты бы к ней вернулась?
Впервые за наш разговор мне показалось, что Марта растерялась.
– Надеялась, вы не спросите. Потому что я не знаю… Может быть, может быть. Может, если бы она была жива, я бы хотела увидеть ее, пусть и издалека, даже не разговаривая с ней.
Когда я позвонил Карло и рассказал о встрече с его сестрой, сначала он замолчал.
– Господи, мне плохо, – произнес он спустя время. Ему не терпелось побольше узнать о Марте, и он засыпал меня вопросами: – Как она? Что она говорит? Как думаете, она захочет со мной увидеться?
Я соврал:
– Не знаю, может быть, и захочет.
22
Одним воскресным утром в начале мая Даниэла Рода бродила по своей квартире с тремя спальнями, находящейся на первом этаже жилого комплекса к северу от Финале-Эмилии, и занималась домашней работой: стирка, мытье посуды и полов, мусор. По утрам Даниэле было трудно собраться с силами: так влияли мощные бензодиазепины, которые она принимала перед сном. Препараты усыпляли ее, помогая пережить ночь. Без них Даниэла в ужасе просыпалась за 3–4 часа до будильника и начинала рыдать в подушку. Таблетки помогали ей отвлечься от мыслей о дочери – Соне, чья фотография стояла на кухонном шкафу в рамке. Она была сделана как раз осенью 1998 года, перед тем, как Соню забрали. На снимке, застенчиво глядя в камеру, стояла высокая девочка с длинными прямыми каштановыми волосами и зелеными глазами.
Даниэла была так сосредоточена на тысяче дел по дому, с которыми она еле справлялась каждую неделю, что не сразу поняла, что звонит домашний телефон. Никто так давно ей не звонил, не считая торговых представителей, которые хотели что-то продать, что она почти забыла этот звук. Даниэла оставила его, цепляясь за ниточку, которая связывала их с дочерью. Она была уверена, что если Соня захочет однажды с ней связаться, то вспомнит старый номер. Но теперь женщина даже не знала, стоит ли отвечать. Кто мог звонить утром в воскресенье?
– Даниэла Рода? – голос молодого мужчины.
– Слушаю.
– Подождите секундочку. Кое-кто тут хочет с вами поговорить, – сказал он и передал трубку девушке.
– Мам, это я.
Это была Соня.
Даниэла почувствовала слабость, колени подкосились, дыхание сперло. Она опустилась на диван, будучи в абсолютном шоке, и могла лишь рыдать. Даниэла не понимала, что сказать, что спросить. Соня сделала первый шаг: у одной из ее дочерей были проблемы со зрением, и врач хотел узнать, не наследственное ли это.
Договорившись как-нибудь встретиться, они попрощались. Даниэла оставила Соне номер своего мобильного. После этого она начала нервно проверять телефон со смесью эйфории и тревоги – вдруг дочь снова исчезнет.