— Именем Короны приказываю расступиться!
— Вы не можете приказывать. Университет не подчиняется никому, кроме ее величества. Шпагу!
Бэкфилд угрожающе поднял острие, но никто даже не пошевелился. Десятки свирепых взглядов сверлили его. Бэкфилд выдержал с полминуты. Пожалуй, это долгое время в такой ситуации. Потом он дрогнул и швырнул шпагу на пол. Один из студентов положил ее наискось и ударом ноги сломал, а рукоять швырнул в окно. Люди расступились, Бэкфилд прошел между ними, втянув голову в плечи.
Еще долго студенты гомонили, празднуя победу. Поздравляли друг друга, соболезновали Николасу, высмеивали поверженных врагов, обдумывали коллективное письмо владычице. Элис никак не проявила себя в драке, но все равно стала героиней и была осыпана комплиментами, а кто-то даже признался ей в любви. Затем студенты водрузили обломок шпаги на стену в качестве символа победы, спели бравый гимн факультета физики, и лишь тогда были разогнаны по аудиториям. Элис тоже ушла, поскольку начиналась лекция по ее любимейшему предмету — философии мироздания. Она поклялась, что после занятий вернется наводить порядок.
В оскверненной лаборатории остался лишь Николас — и привратник. Бородач сказал:
— Да я, пожалуй, это… Пора мне. Дверь-то сама за собой не присмотрит.
— Постойте…
Профессор хотел поблагодарить его, но запнулся о незнание имени. Обругал себя: какое высокомерие! Честный привратник уже несколько месяцев открывает дверь для Николаса, помогает с багажом — а ученый так и не удосужился познакомиться.
— Простите меня, бога ради. Как вас зовут?
— Эжен.
— Красивое имя.
— Это да. У меня еще прозвище есть, очень забавное… — Мужик хихикнул в бороду. — Но оно не для ученых кругов. Зовите просто Эженом.
— Я вам очень благодарен, Эжен. Возьмите, пожалуйста.
Профессор дал ему банкноту из пачки.
— Ого!.. Ну, это… Мне неловко. Лучше не того, помельче бы…
— Прекратите спорить. Вы спасли мою научную работу, она для меня гораздо дороже этой бумажки.
Тут у привратника блеснули глаза.
— А позволите, ваша милость, задать вопрос? Может, оно дерзко, но больно уж любопытно.
— Спрашивайте, конечно.
— Что было в украденном блокноте?
— Чертежи этого устройства, — профессор поднял саквояж.
— Ну да, это я догадался, но что за прибор-то?
Николас Олли колебался недолго. Вернул на место один из опрокинутых столов, собрал прибор и произвел показ — в третий раз за последние два дня. Эта демонстрация оказалась единственной, что доставила ему удовольствие.
От звуков голоса Эжен пришел в бесхитростный восторг.
— А можно снова поставить?.. А еще разок?.. Простите, ваша милость, а в самый последний?..
Голос Эжена был низок и размерен, прибор воспроизводил его, почти не срываясь на визг.
— Это чудо, ваша милость. Взаправдешнее чудо. Я-то поколесил по свету, несколько чудес видал. Ваше — ничуть не хуже любого из них!
— Благодарю вас, — ответил Николас растрогано.
— Знаете, у меня дочурка в пансионе. То бишь, приемная дочурка. Вижу ее редко, скучаю… Как бы славно было, если б такие приборы появились везде. Я бы мог записать ей пару слов и отправить. А в ответ она мне своим голоском…
Эжен шмыгнул носом:
— Пойду лучше, пока совсем не расквасился. Дверь-то открыта, заходи кто хочешь…
И, шагнув в коридор, он чуть не налетел на женщину. Белая сутана и медальон в виде пера не оставляли сомнений: факультет посетила монахиня Светлой Агаты, причем не самого низкого ранга. Правда, она держала на сгибе локтя мокрую шубу, что портило величественный вид.
— Профессор Николас Олли?.. — уточнила монашка.
— Да, святая мать.
— Ради всех богов, что здесь произошло?
Она испуганным взглядом обшарила лабораторию. Профессор развел руками:
— Пути науки извилисты и полны угроз.
— Какой-то эксперимент прошел неудачно?..
— Смотря что считать экспериментом. Если целью было познание человеческих душ, то опыт оказался весьма информативен.
— Надеюсь, вы не пострадали?
— Моя вера в людей была изувечена, но тут же исцелена… Святая мать, чем могу служить?
— Я аббатиса Изабелла, пришла по поручению высшей матери Алисии. Ее светлость заинтересовалась вашим изобретением и просит провести показ для служителей Церкви.
— Завтра утром, я полагаю? Или прямо сегодня вечером?
— Это было бы вполне…
И тут профессор Олли испытал сильное желание отказать ей. Нужно было именно так поступить позавчера, и вчера тоже. Адриана, Мориса с дочкой, всех вельмож — отложить на май. Пускай сидят и ждут момента, когда прибор будет окончен!
— Из наблюдаемой вами картины, святая мать, легко сделать вывод, что я занят. Для начала мне нужно повторить первое деяние богов и сотворить из хаоса порядок. Убрать разгром и провести несколько дней в полной тишине, чтобы вернуть минимальный контроль над собственными мыслями. Затем наверстать долги по лекциям, коих накопилось четырнадцать часов. Потом перечесть свои бумаги и хотя бы отдаленно вспомнить, чем я занимался. Только после этого — если больше ничего не приключится — я смогу что-либо кому-нибудь показать.
Аббатиса подняла руки жестом смирения:
— Конечно, профессор. Я не хотела торопить. Назначьте удобную вам дату…
— Заметьте, что наш факультет наилучшим образом подходит для демонстрации. Кто желает увидеть мой прибор, пускай приедет сюда в назначенное мною время.
— Да, профессор, именно так и предполагалось. Мы не желали вас обременить…
— Вы ничуть меня не обремените, если приедете на показ. В то время, которое сообщу позже.
— Благодарю вас. Пришлите записку в здание капитула для аббатисы Изабеллы. Буду ждать.
Монашка удалилась, Эжен поглядел вслед:
— Ух вы ее!
Взмахом кулака он показал, как именно «ух».
— Слишком жестко?.. — смутился профессор.
— Да не, в самый раз. Я пойду, ваша милость. А то дверь же, заходят всякие…
Есть сословие, коему по роду службы полагается питать надежды. Конечно, речь о духовенстве. В виду близости его к богам предполагается, что последние сами разрешат все проблемы, стоящие перед служителями. Более того, если священник слишком занят мирскими делами, слишком деловит или практичен — это почитается простым людом за порок. Хороший церковник спокоен и безмятежен, а его дела решаются сами собой.
Но так может думать лишь тот, кто мало знаком с духовенством. А посвященный человек знает, как много проблем встало перед обеими Церквями в начале сего года. И боги, увы, даже не подумали чем-нибудь помочь своим слугам. Наоборот: именно боги-то и вызвали те беды, разгребать которые пришлось смертным.
Для начала, обе ветви Церкви лишились головы. Архиматерь Эллина выжила из ума, ее правая рука Корделия была убита Гной-гантой, а приарх Галлард погиб буквально через неделю. Ситуация осложнилась тем, что оба расстались с жизнью, сражаясь за противоположные цели. Корделия билась против Гной-ганты, Галлард дружил с ним и величал Праотцом. Какой из этого вывод? Боги все-таки за Ориджинов или за Кукловода? Паства желала знать, священники не имели однозначного ответа.
Затем стало хуже. Епископ Амессин, предводитель Боевого братства, повел монахов на Первую Зиму и лично благословил стрелков с Перстами. То есть, нарушил табу Праотца Вильгельма и попытался переписать святой закон. Монахи были разбиты, большинство ханидов погибло, что напоминало праведное возмездие. Епископы других Праотцов, по горло сытые надменностью вильгельминцев, обвинили Амессина в ереси. Но тот справедливо заметил, что на стороне Ориджинов также бились два носителя Перстов, один из коих, ни много ни мало, — Северная Принцесса. Сам-то Амессин Перста в руки не брал, так что выходил он более святым, нежели Ориджины. А доблесть и отвагу вильгельминцев признали даже северяне… Ну, и как тут разберешься — на чьей же стороне божья истина?
Еще был некий малоизвестный юнец, который дерзко называл себя богом — и ряд уважаемых людей почему-то ему верили. Затем, Гной-ганта — не то дух степи, не то чудище из шаванских легенд. И, конечно, Избранный — этот белолицый тип, который слетал на Звезду, поболтал с Ульяной и вернулся живехоньким. По общему итогу, возникло штук пять версий того, чья правда правдивее, и кто кому отныне должен поклоняться. Каждая из ветвей Церкви распалась на фракции, между коими вспыхнули конфликты и политического, и религиозного свойства.
Вильгельминцы Амессина и дружественные им ордена упорно стояли за святость Галларда и Пауля. Их позицию пошатнула бесславная гибель обоих святых, но Амессин отстреливался выпадами в адрес порочной Ионы и прославлял мученичество Галларда.
Максимианцы и эвриановцы во главе со Вторым из Пяти нарекли богом этого странного паренька, а святым делом объявили то, чем занят Адриан. Им сильно вредило логическое противоречие: ведь Нави помогал не Адриану, а Минерве, Адриан же преследовал их обоих.
Могучий культ Павшей, распространенный на северо-западе, обожествил и Пауля, и Нави: дескать, они оба — павшие боги. Некоторые закатники даже молились на Рихарда Ориджина — а что, он тоже был великим перстоносцем, павшим в бою.
А вот шаваны живо отреклись от Гной-ганты: раз погиб, то не так был велик, как казалось. Они могли бы сплотиться вокруг Избранного, но тот пропал без следа, и шаваны рассыпались в бесчисленные стаи. Самая крупная примкнула к ганте Корту, который без лишней скромности нарек себя потомком Праматери Елены. Дескать, она долго жила с Духами Степи и дала обильное потомство, и все великие шаваны — Пауль, Моран, ганта Корт — происходят от нее.
Праматеринский капитул казался островком порядка в этом бурном океане. Монахини тоже путались в понимании событий, но, по крайней мере, они сделали верную ставку. Корделия сражалась на стороне Ориджина, а Эллина благоволила к нему — бывало, гладила по голове и называла Мурчиком. И Ориджин достиг триумфа — разумеется, как раз потому, что Праматери ему помогали. Верховные монашки наслаждались своею правотой ровно два месяца: от Сошествия до второго февраля. Стояла холодная ночь, служанка в покоях архиматери сильно вкрутила отопление. И дряхлая старушка Эллина не вынесла духоты. Дернулась во сне, перекатилась на бок, обняла маленькую подушечку, сказала ясно: