Однако добрались.
— И вы пожаловали? — обрадовался при виде нас косой бригадир, правая рука заведующего фермой.
— Нам только работу подходящую подыщите. Не то сами понимаете: доить коров мои ребята не умеют, — сказал я, глядя в его хитрый глаз, уставившийся на меня; другой глаз глядел куда-то на облака.
— Само собой разумеется, дорогие, — засуетился бригадир. — Найдём для вас подходящую мужскую работу.
Тут на ферме замычал бугай.
— Айда, ребята, за дело! — обернулся я к своим молодцам.
— Ну, ну, не подкачайте! — крикнул нам вслед бригадир.
В длинном низком помещении фермы стоял такой резкий запах, что мне будто шило воткнули в ноздри.
Сотни коров вздыхали, пыхтели, топтались и мычали.
Бугай опять замычал. Тут мы его увидели. Он был привязан в углу у стенки. Ну и зрелище! Жирный, огромный, с загривком, огненно-рыжий, а из широких ноздрей кровь сочится. Мы подумали было, что он ударился обо что-то, по нет — пастух с засученными рукавами пытался продеть ему железное кольцо в ноздри.
Шестиклассников мы нашли в телятнике. Они кормили новорождённых телят, силой совали им в рот бутыли с сосками.
Кукури Апхадзе свернул на сторону шею несчастному телёнку и усердно вливал в него молоко.
— Э-э, ты что с ним делаешь! — прикрикнул я. — Он же видеть твоего молока не может!
— Это сначала так… — объяснил «кормилец». — И вчера не хотел, да если ждать когда захочет, он с голоду подохнет.
— А вы и вчера на ферме были?
— Мы тут каждый день часа по два работаем.
— Кому вы тут нужны?
— Хм… — Он взглянул на меня. — Ты знаешь, что такое шефство?
— Знаю. Это когда телята не хотят есть, а в них силком вливают молоко.
— Во, во, примерно! — со смехом согласился он.
— А Залико не шефствует? — спросил я.
— А как же, конечно, шефствует.
— Что-то его не видно. Наверное, он над поросятами шеф, а?
— Нет, он в дежурке, где бугай привязан.
— В дежурных, что ли. молоко вливает?
— А ты думаешь, тут другого дела нету? Он художник, у него своя работа. Красный уголок оформляет, потом диаграммы будет делать.
— Что ещё за диаграммы? — разинул рот Гиви.
— Вместо того чтобы без дела мотаться по проулкам, сходите на ферму, всё и узнаете, — посоветовал нам «кормилец».
Мы, конечно, могли ему ответить как следует, но сейчас перед нами стояла другая задача. И я повёл своих ребят к дежурке.
Мы обошли дежурку сзади, чтобы не связываться со свирепым бугаём, топчущимся у дверей, и вошли в помещение.
— Вот он, художник, — обернулся я к своим, заметив в углу комнаты увлечённого работой Залико. — Опередил-таки нас: смотрите, мол, какой я работяга!
То ли он очень был увлечён, то ли бугай за дверью слишком громко мычал, но Залико не поднял головы.
— Да он издевается над нами! — не унимался я.
— Как он смеет! — заорал Головастик и шагнул к нему.
— А…Что вам, ребята? — растерялся Залико и заморгал глазами. — Помочь пришли?
— Кому помогать? Тебе? — перешёл я в наступление. — Да кто ты такой?
— Если вам не нравится, — он протянул лист бумаги, — можете рисовать сами.
— Не нравится! — Я, не глядя, ткнул бумагу ему в нос и толкнул его в грудь.
Залико прижался к стенке и недоуменно смотрел на нас. Я, конечно, был в своём уме и потому не стал называть ему настоящей причины.
— Ни дружбы для тебя не существует, никого ты не жалеешь! — крикнул я.
— Какой дружбы, кого я не жалею?
— Может быть, и другие хотят шефствовать и рисовать диаграммы!
— Хе-хе, рисовать диаграммы? — выкатил зрачки Головастик.
— А ты помалкивай! — буркнул я Зуре, чтобы он случайно не проболтался.
— Вы, кажется, нарочно драку затеваете? — догадался наконец художник-доброжелатель.
— Да где это слыхано! — зашумел я. — Такой одиночка, такой кулак… такой… такой… как он называется, который людей не любит?
— Индивидуалист, — подсказал Залико.
— Где это видано — такой индивидуалист! Вот, например, заведующий фермой, по-твоему, один ходит за всем стадом? Один доит его? — Я обернулся к своим молодцам.
— Да у него целая орава пастухов и доярок, — поддержал меня Дито.
— По-твоему, он один ест пироги и хачапури? [4]
От такого вопроса мои ребята несколько подрастерялись.
— Почему же этот художник один-одинёшенек рисует, оформляет и индивидуальничает? — Я совсем уже взъярился и влепил Залико звонкую оплеуху.
Дело оборачивалось нешуточно. Залико это понял, хотел кинуться на меня, но видит — нас много. Наклонился за линейкой… Драться он, что ли, ею собрался? А мы тут-то и навалились на него скопом. Но в ту же минуту вдруг что-то как налетит на дверь — она и в щепки от такого удара!
Мы притихли — лежим смотрим, а на месте двери вдруг появляется окровавленная морда быка, в ноздрях у него кольцо железное торчит, а на рогах остатки верёвки намотаны.
Бугай огляделся, сверкнув глазами, вошёл в дежурку — дощатый пол заскрипел под ним.
Мы все языки проглотили.
А за дверью вопли:
— Разломал!
— Взбесился!
— Верёвку, скорее!
— Тащите что-нибудь!
И никто не смеет войти в дежурку. Наверное, не знают, что мы там сидим.
А бугай как закрутится на месте!
«Мууу, мууу!» — и назад к дверям. Оттуда на него люди. Он повернулся — и на нас! Ведь вот какая у меня судьба.
Но я уже сориентировался, сообразил, что к чему, и пополз к столу. Ребята за мной.
А Залико?
Залико, опешив от двустороннего неожиданного нападения, лежит на полу, где мы его свалили, и моргает глазами.
Что делать?
Я тоже лёг на пол и пополз. По пути подхватил обломок доски, и когда бык наклонил ко мне голову, норовя боднуть, я ткнул его доской в морду. Он замотал головой и завертелся на месте.
Когда он отвернулся, я воспользовался, схватил Залико за ногу, мне на помощь пришёл кто-то из ребят, и в три руки мы втащили художника-доброжелателя под стол.
А снаружи из-за двери всё доносятся вопли:
— Где он столько времени?
— Не нашёл?
— Косой, чего он сделает!.. Не могли зрячего кого-нибудь послать…
Видно, завфермой послал косого бригадира за цепью.
Когда мы все надёжно укрылись под столом, я знаком велел ребятам сидеть потише, чтобы не привлекать внимания быка.
Но тот налетел на стол, отогнал его к стене. Нас, на счастье, никого не зашиб. Только его горячие ноздри почти коснулись моего плеча. Тут, на моё счастье, мне под руки подвернулся моток верёвки.
«Ну, Каха, настало твоё время!» — сказал я себе, нащупал конец верёвки и осторожно, как только мог, пропустил его в кольцо, свисающее из ноздрей быка. Потом я схватил оба конца верёвки и закричал:
— Не бойтесь, ребята!
— Попался!
— Попался! — во всю глотку разорались ребята. Мужчины, ждавшие у дверей, не изволит ли бугай
сам выйти из дежурки, кинулись в комнату.
Заведующий фермой замахнулся на быка топором.
— Не надо! Не смей! — крикнул я. — Я поймал его!
— Поймал?! — проговорил завфермой, удивлённо глядя на быка.
— Ну и что? Эка невидаль — бугая поймал! Не носорога же, в самом деле! — беспечно бросил я.
Среди толпившихся в дверях работников фермы я увидел перепуганную, без кровинки в лице, свою маму и рукавом рубахи утёр с лица холодный пот.
ЛАЛИ
Вторая четверть невероятно растянулась. Учителя готовились выставлять отметки за четверть и каждый день пугали нас: кто не знает всего материала, берегитесь!
А позавчера выпал первый снег. Снег бывает только зимой, а книжки-учебники можно и летом почитать. Вот покататься на салазках летом никак не сумеешь. По зелёному лугу не проедешь — хоть тресни!
Вчера с утра, только перевязав руку после драки с поэтом-доброжелателем, я стал мастерить новые санки. Не простые, а с тормозом. Таких в нашем селе ещё ни у кого не было.
Вечером я собрался было позаниматься, даже учебники вытащил из сумки и положил на стол, но тут в доме поднялся шум и скандал.
Бабушка просила моего отчима убраться на все четыре стороны и называла его пьяницей и бродягой.
Мама выговаривала ему за то, что он где-то пропадает.
А отчим, Илико, со своей стороны, не оставался в долгу и кричал на весь дом, что его не понимают, что у него есть серьёзные причины, и просил оставить его в покое. Под конец он грохнул графин об пол — зазвенели осколки.
Я как побитый выбрался из дома и устроился в конуре вместе со щенком.
Мы оба уснули, но после полуночи меня разбудил холод. Я засунул дрожащего Ломгулу в сено, а сам вылез из конуры и прокрался в дом.
Утром сверкание первого снега заставило меня позабыть все неприятности.
Весь день я мастерил санки с тормозом. К вечеру санки были готовы — не хватало только тормоза, а ведь это было главное.
И тут, к моему огромному удивлению, ко мне в гости пожаловала Лали. В руках у неё была книжка с оленем и оленёнком, нарисованными на обложке.
— В чём дело, Лали?
— Я из библиотеки, — строго насупившись, ответила она. — Что ты за человек, Каха! Как с тобой ни говори, ничего не понимаешь. — Она сказала это с такой горечью, что, ей-богу, мне захотелось сделать для неё что-нибудь хорошее. — Ты не знаешь, как меня прорабатывают на совете отряда? Я уже получила строгий выговор за то, что даю тебе списывать домашнее задание. Из-за тебя всё наше звено ходит в отстающих. А теперь ещё библиотечная книга. Куда ты её дел? Почему не вернул до сих пор?
— Погоди, дай и мне слово сказать.
— А что ты можешь сказать? Ответь лучше, когда сдашь книгу?
Что мне оставалось делать? Пообещал, что завтра же книга будет в библиотеке.
Наутро в школе она ничего не сказала. Видно, думала, книга уже сдана.
Первый урок у нас был письменный. Я списал часть из учебника, часть из тетради Лали и, закончив, протянул тетрадь Лали. Хотел, чтобы она просмотрела, проверила ошибки. Но она недовольно оглянулась на меня и вернула тетрадь.