Ах, это же собака Амберкия — Мура, очень злой и чуткий пёс! Чего это я вдруг не сразу его узнал? Всё дело в шестом уроке — совсем от него тупеешь. На дворе полдень, всё прогревается, а мозги прямо- таки леденеют.
Прошлым летом… Да-да, именно в минувшие каникулы я заглянул во фруктовый сад к Амберкию — проверить, всё ли у него там в порядке: у него там есть очень интересные вещи. И вдруг выскочила эта самая Мура, да так неожиданно, что полштанины остались у неё в зубах, и я даже был доволен: ладно хоть, заодно и ногу не оттяпала.
Раз уж столько времени ей от меня не досталось, так и бог с ней. Не буду её трогать, пока мой щенок не подрастёт. Уж оп-то проучит негодную псину.
Я вмиг представил себе смертельную схватку своего щенка с этой Мурой… Хотя погодите: ведь тогда щенок уже будет не щенок. Кстати, я и забыл, что до сих пор не придумал ему никакой клички!..
Видно, физиономия у меня вытянулась, потому что учительница опять сразу обратила на меня внимание.
— Опустите руки, дети! — сказала она, обращаясь к классу, и указала на меня — Видите, как обиделся на нас Кахабер. Видно, очень хочет ответить урок. Итак, мы слушаем, Каха.
— Я очень плохо себя чувствую, Маргарита Павловна, — пробурчал я жалобно и обессиленно опустил голову.
— Как? Неужели у Кахабера Девдариани нет сил говорить?
— Может, если бы это был урок грузинского, я бы ещё кое-как и поговорил, а по-немецки в таком состоянии мне очень трудно… — Голос у меня задрожал, а сердце при этом так забилось, что я уже и в самом деле подумал — не заболел ли, часом?..
И сразу представил себе, что помер… Даже плач и причитания бабушки мне послышались. Как же мне стало жаль и её и себя! Даже не могу передать словами. А мама?..
Интересно, станет ли отчим плакать надо мной?..
— Может, тебе лучше пойти домой? Или в поликлинику показаться врачу? — спросила учительница.
Но я отказался.
По мне, мол, лучше умереть, чем пропустить урок.
Эти слова, видно, окончательно убедили учительницу, что я не на шутку болен. Она оставила меня в покое, и я, сохраняя кислое выражение лица, продолжал думать о своём.
Не представляю, чтобы во всей нашей округе кто-нибудь лучше меня знал бы клички, масть и повадки собак. Я даже знаю, какие у них клыки — короткие или длинные.
Думал я, думал, но чем больше думал, тем больше убеждался, что во всех наших сёлах не было ни одной собаки с кличкой, по-настоящему звучной. Вспомнил и про городских собак — как их там кличут. Но я всего дважды был в городе и собак там почти не видел. Вспомнил про одну, которая на моих глазах забралась в мусорный ящик, и дворник тотчас же длинной метлой выгнал её оттуда. Разумеется, при этом он её никак не величал.
— Заури! — пнул я коленкой своего соседа по парте.
— Ты чего пинаешься? А ещё говоришь — болен! — обиженно повернулся он ко мне.
Некоторых ребят я никак не могу понять — совсем как девчонки.
— Но не умираю же я… Так, не совсем здоров… Скажи, твоя тётка ведь в городе живёт, да?
— Да.
— Ну-ка припомни, как зовут её собаку.
— У неё нет никакой собаки.
— Как это? Дом без собаки?!
— У них же нет там садов, которые надо охранять.
— Хм!.. Что верно, то верно, они там в городе на всё готовенькое молодцы… Погоди, вспомнил! Там ведь держат маленьких комнатных собачек!
— Это у кого кто-нибудь дома сидит. А моя тётка работает. На фабрике.
— Ладно-ладно! Скажи, не знаешь ли ты какой- нибудь хорошей собачьей клички?
— Знаю, конечно. Вот, скажем, Гошиа.
— Гошиа? Это для маленькой собачонки. А мне надо для матёрого пса.
— Муриа! Вот тебе и для пса.
— Дурак! Такую кличку я и без тебя знаю.
— А какую можно назвать, чтобы ты её не знал?
И правда, ведь я считаюсь лучшим специалистом
по вопросам собаководства и всего, что с ним связано. Однако же…
На этот раз я обернулся к задней парте:
— Резо, подскажи какую-нибудь собачью кличку.
— Собачью?.. — Резо теряется. Посреди урока немецкого языка ему не вспоминается ни одна собачья кличка.
— Ну да, имя для собаки! — прихожу я ему па помощь, пока он совсем не огерманился.
— Бролия, Толия…
— Это всё для белых собак, а мне нужно для пятнистой.
— Курша не подойдёт?
— Так называют лопоухих псов.
— У моего дяди собака вовсе с обрезанными ушами, а её Куршей зовут.
— Вот балда! Родилась-то она же не безухой? Её так назвали, прежде чем уши обрезали.
Только я собрался обратиться к сидящему рядом с Резо Тамазу, как учительница прервала меня:
— Что беспокоит Кахабера Девдариани?
Ах досада, я совсем позабыл про болезнь! Делать нечего, снова состроил кислую гримасу и схватился за бок.
— Вот здесь, Маргарита Павловна, здесь… — И я осторожно приложил ладонь к рёбрам. — Острые приступы, Маргарита Павловна, прямо-таки роздыху не дают…
— Полно, полно! — рассердилась учительница.—
По твоему лицу видно, какие у тебя приступы. Сиди и хотя бы не мешай другим!
— Болен я, Маргарита Павловна, совсем помираю… — Я со стоном опустился на парту.
И тут же у меня в голове всё перевернулось, я увидел себя мёртвым. И увидел, как учительница немецкого причитает надо мной по-немецки. Я, конечно, ни слова из её причитаний не понимаю, но чувствую, что она плачет-убивается, никак не простит себе, что не поверила в мою болезнь, пока я не умер. А бабушка моя, услышав это, как набросится на неё — по-грузински:
«Ребёнок из последних сил терпел, а ты ему не верила, безбожница, бесстыжие твои глаза!»
«Да не знала я, не знала!» — пыталась оправдаться «немка».
«Ах, чтоб тебя с твоей Германией! — разошлась вконец бабушка. — Как мне теперь жить без моего любимого внука?»
И в это время, ко всеобщей радости, зазвенел звонок — спасибо нашему дорогому сторожу! И так уж устроена моя чудная голова, что сразу и смерть и причитания — всё из неё разом вылетело.
СУМБУРНЫЙ ДЕНЬ
Лунная ночь. Звёзды на небосклоне то зажмуриваются, то таращатся вовсю.
Сегодняшним днём я очень доволен и, запершись в своей комнатке, то валяюсь на кровати, то читаю «Мои приключения».
Только я пришёл из школы, как ко мне вбежала чем-то рассерженная бабушка. Но я показал ей раскрытую книгу и недовольно спросил:
— В чём дело, бабушка? Не даёшь человеку позаниматься. У меня и так голова раскалывается от уроков…
Пока она сообразила сказать что-нибудь в ответ, я опять уткнулся в книгу с таким видом, будто что- то из неё выписываю. Да при этом ещё и бормочу:
— Надо же, какая трудная задача… Попробуй реши её… О, а эта ещё сложнее…
Бабушка некоторое время испытующе смотрела на меня. Потом, выходя, проговорила:
— Читай, сынок, читай! На зло врагам учись, получи образование…
Я тут же закрыл за ней дверь на крючок.
Что может быть лучше одиночества! Лежи и думай об удачно сделанном деле. Взвесь всё спокойно, обмозгуй, как дальше действовать.
Лучше прямо признаться, чем тянуть волынку.
Так вот: тогда сгоряча я пообещал Джимшеру обобрать грушу у него под окном и даже назначил время, но вы-то знаете, что я ляпнул это не подумав.
После уроков меня поджидали под деревом сам Джимшер и его клыкастый пёс. Кроме того, к месту будущего нападения наверняка подойдёт пять-шесть ребят.
Так оно и произошло. Когда я подкрался к дому Джимшера, из его комнаты слышался ребячий хохот и гомон. Пёс был привязан под деревом.
Я понял, что ничего у меня не получится, и отступил, вернулся назад.
«Ну, что станешь делать, Каха Девдариани? — спрашиваю себя и сам же отвечаю — Погоди, что- нибудь придумаю».
«Безмозглая башка! — грожу я себе кулаком. — Тебе бы только похвастаться! А теперь что? Ведь и на люди показаться нельзя».
«Если я мужчина, что-нибудь придумаю».
«Но что? Взлетишь, как птаха, и сядешь на макушку этого злополучного дерева, будь оно неладно?»
«Погоди! Будет тебе!.. — Я беспомощно оглянулся. — Стой… Видишь того старика?» — показал я себе старика во дворе за кустами граната.
«Вижу. Это дед Джимшера».
«А раз видишь, вперёд!»
«Куда?..»
«Не приставай с расспросами».
Я шагнул через перелаз в конце двора, прошёл вдоль плетня и, открыв калитку, смело вошёл в виноградник.
— Здравствуйте, дедушка! — подчёркнуто вежливо и почтительно поздоровался я со стариком, который подрезал виноградную лозу, отходил от неё шага на два, рассматривал свою работу, как художник, и снова подрезал.
— Дай тебе бог здоровья, сынок! — ответил мне старик, не отрываясь от дела.
— Как поживаете, дедушка? Как ваше здоровье? — справился я и встал между лозой и стариком.
— Спасибо, грех жаловаться пока что, — проговорил он, засунул ножницы за ремень и так провёл рукой по своим пышным седым усам, что я подумал: «Будь у него кинжал на ремне, он после этого обязательно положил бы руку на кинжал».
— Живи и здравствуй ещё сто тридцать лет! — Я знал, что ему уже семьдесят, стало быть всего я ему отпускал двести лет. Ну и что? Мне ведь не жалко и ничего не стоит.
— Спасибо, сынок, спасибо! — Он принял эти сто тридцать лет как самый незначащий подарок и подкрутил кончики усов.
— Дедушка, Джимшер дома?
— Да, сынок. К нему товарищи пришли; кажется, занимаются, как это ни странно. — Он покачал головой — Только я не очень верю…
— Ну как, починил он лестницу? — Чего только не придумает моя чудная голова!
Мне бы дотянуться до неё, сердечной, да чмокнуть в лоб, но когда нету человеку счастья, тут уж ничего не попишешь.
— Какую ещё лестницу? — Старик сощурил глаз и задрал один ус.
— Да ничего особенного… В школе предупредили, что противопожарную подготовку будут проверять. Мы и решили поупражняться…
— Ну и ну! — рассердился старик. — А Джимшер и не вспомнил. Теперешние дети ничего не помнят.
— Не сердись, дедушка. Он, наверное, меня ждал. А ваша лестница цела?