— Что значит цела? И двух недель нету, как я новую сделал. Да и старая ещё послужит. — Он заложил большой палец за ремень. Если б у него висел па ремешке кинжал, ему не пришлось бы палец туда совать.
— Видно, Джимшер про старую говорил, что надо её починить?..
— Можешь новой воспользоваться.
— Спасибо, дедушка!.. — Я тоже солидно провёл рукой под носом.
— Лестница под полом лежит. Если на крышу полезете, осторожно, не побейте черепицу. Я её в Батуми покупал — марсельская…
— Ну что вы, дедушка, конечно. Будьте здоровы! — Я снял па прощание шапку и, тихонько насвистывая, направился к дому.
«Вот молодец! — похвалил я мысленно сам себя. — «Это называется — голова на плечах».
Что и говорить, я без труда влез па крышу, оттуда мигом перебрался на грушу. Собака себе спокойно лежала под деревом, а хозяин её громко разглагольствовал обо мне как о неисправимом хвастуне и задире.
И теперь вот я лежу на кровати и улыбаюсь.
Чу! Кто-то идёт. Слышны шаги. Громко топая, поднимается по лестнице, входит в дом. Кто бы это мог быть? Отчим? Кажется, открывает и закрывает дверцу шкафа, откашливается.
Я сел к столу и стал листать книгу.
Вот тяжёлые шаги направляются в мою сторону, подходят к двери моей комнаты. Я вынимаю крючок из засова, отчим входит.
— Ты здесь? — спрашивает он.
Я молчу.
— А я думал… — Он насупился, по лбу у него пошли складки, и родинка над правой бровью, попав в эти складки, стала вдвое меньше. — Хотя нет, ничего… — рассеянно продолжал он. — Ты что, стал стараться? Читаешь книги?
— Да так… Попалась интересная…
— Интересная книга?.. — Он сел на стул, пододвинул к себе книгу, полистал её. — Значит, интересная? — Складки на лбу расправились, и родинка величиной с десятикопеечную монету теперь вся на виду.
— Очень.
Он вдруг как-то обмяк, опустил плечи, и я вижу в расстёгнутой шинели торчащий из внутреннего кармана коробок с цветными карандашами.
— Ты что, любишь рисовать? — невольно вырвалось у меня.
— Ах, это? Ха-ха!.. Да нет. — Родинка опять спряталась в складки. Он как-то натянуто засмеялся. Потом застегнул шинель на все пуговицы.
— А ты умеешь рисовать? — спросил я теперь уже совсем с другой целью. И тоже собрал в складки свой чистый, без родинки, лоб.
— Рисовать?.. Некоторые умеют, а как же…
— Я спрашиваю, умеешь ли ты?
— Да, умею… А ты, по-моему, хороший парень, а? Что скажешь?..
— И эти карандаши ты должен отнести тому, кто умеет рисовать? — не отвечая на его вопрос, не отступался я.
— Должен отнести. Обязательно должен…
Я чувствую, что ему не до моих вопросов. Он недовольно хмурится.
— Нет, ты глупый мальчишка! Не понимаешь… Не знаешь… Ты не любишь…
«Сам ты глупый! — думаю я. — Чего несёшь, никто не поймёт. То одно, то другое. Что я не знаю, что не соображаю… Кого я должен любить?»
Я тоже хмурюсь так, что будь у меня на лбу родинка, она бы совсем исчезла в складках.
Странный он. Никак к нему не привыкну. И пьёт. Мне это очень не нравится. Вот и сейчас, похоже, под хмельком.
Не знаю, не понимаю, что может означать всё это: цветные карандаши, свёртки по карманам, разговоры о том, что кто-то любит рисовать?..
Эх, трудно понять человека!
ОПЯТЬ ВСЁ НЕ ТАК
Утро. Я лежу в своей комнате и слышу, как спорят бабушка и мама. По голосу мамы чувствую, что она вот-вот расплачется.
— Ты виновата, ты захотела этого, — говорит она. — А я и не думала. Я… — Мама не договорила и разрыдалась.
— В чём же я виновата, дочка? — как бы оправдываясь, спрашивала бабушка. — Разве я знала, что он такой? Ведь когда ты за Ираклия Девдариани, да будет земля ему пухом, выходила, тоже я тебе советовала… Эх, и почему я жива, когда он погиб?..
Я не вижу, но знаю, что бабушка развязывает сейчас платок под подбородком, чтобы утереть слёзы.
— Несчастная я, несчастная!.. — не унимаясь, плачет мама.
— В самом деле, что-то он совсем с пути сбился! — Это бабушка об отчиме.
Вторая моя бабушка — по отцу — давно уже умерла. И мама с бабушкой и за неё оплакивают папу. А я, наслушавшись их причитаний, чувствую себя так, будто кто-то избил меня розгами. Чем слушать их плач, лучше пойти на школьный участок. До двенадцати дня там никого не будет, но я найду себе занятие.
Эта Лали вечно что-нибудь придумает: сбор звена на пришкольном участке. Наверно, опять будет меня прорабатывать. Недавно пионеры нашего звена высадили яблони и груши-дички. Тогда я сумел уклониться от работы, сказал Лали, что буду потом привитые черенки высаживать.
В жизни я не привил ни одного деревца. Но в ту минуту сболтнул, не подумав. Уж лучше посадил бы два-три дичка — и делу конец.
Я зевнул, как наша библиотекарша, и стал одеваться.
Да, надо бы зайти к деду Филипе, у него лучшие саженцы груш. Может, он и нож для прививок одолжит? Вы, конечно, знаете, какой у него пёс свирепый, ростом с телёнка. Потому перед дедом Филипе моя совесть пока чиста.
Я взял в руки холодную кукурузную лепёшку и кусок сыра, сунул за ремень секач и пошёл.
У дедушки Филипе такая редкая борода, что я даже в первом классе мог без ошибки сосчитать в ней все волоски. Он знает, конечно, поговорку: безусый человек — самый жадный, и потому, наверное, никому ни в чём не отказывает.
Подошёл я к калитке, но разве от его пса спрячешься: подошёл к ограде с внутренней стороны и одним глазом вперился в меня. Пока ты на дороге, он не лает и вообще ни во что тебя не ставит, только смотрит. Вот если шагнёшь за ограду, тогда уж пеняй на себя. Когда мой Ломгула (так я назвал своего щенка) вырастет, он должен стать таким. Ведь хуже, когда собака издали лает на тебя, шумит на всё село, а когда дойдёт до дела, заскулит и не знает куда спрятаться.
И тут что-то в моей голове перевернулось (это, как вы знаете, со мной часто случается) и представил я себе, как мой подросший Ломгула встретится с этой собакой.
«Здравствуй, пёс Филипе!» — скажет Ломгула.
Как я его воспитал, а? Первым здоровается. К тому же пёс Филипе ведь старше. Значит, Ломгула знает правила хорошего тона.
«Здравствуй и ты, собака Кахи!»
Собакой воспитанный пёс даже собаку не должен бы называть.
«Ну, как ты там поживаешь?»
«Как ты там!» — это слишком пренебрежительно. Но когда тебя назовут собакой, ты вправе и разозлиться. Ломгуле надлежало бы быть почтительнее со старшим.
«А тебе что за дело?» — дерзко бросит пёс Филипе.
«Смотри-ка на него!» — хмыкнет Ломгула.
Как тут не хмыкнуть! Ты у него о здоровье справляешься, а он даже толком ответить не может.
«Старик ты, — махнёт хвостом Ломгула, — сердит стал не в меру».
«Сам ты старик! — окончательно теряя самообладание, прорычит пёс Филипе. — Убирайся отсюда!»
Тут, разумеется, Ломгула не выдерживает, кидается во двор к Филипе и рвёт в клочья шкуру его пса. Потом все набрасываются на меня:
«Что у тебя за пёс, почему он задрал пса Филипе, ведь тот его даже пе тронул!..»
Но посудите сами, разве я виноват? Просто такая уж у меня судьба.
…К калитке подошёл дедушка Филипе со своей жиденькой, как неуродившая нива, бородкой. И, чтобы никто не подумал, что он жадный, дал мне саженцы груш и яблок, а вдобавок ещё и слив, и абрикосов. И нож одолжил, и научил, как им работать.
Когда я с саженцами подходил к школьному участку, меня окликнул Зура:
— Обожди, у меня к тебе важное дело. — Нагнал и говорит — Сегодня Джимшер мне грозился: мол, это я во всём виноват. Он узнал, что Коки и Саргис хотят вроде бы к тебе в отряд.
— Передай Коки и Саргису, что люди они вольные и могут поступать, как хотят.
— Я-то им скажу, но если Джимшер поймает меня одного?..
— Да, с тобой он смелый — нашёл низкий плетень. Но я-то вам показал, чего он стоит на самом деле? Ладно, о нём сегодня поговорим… А ребятам скажи, что, если хотят поступить в наш отряд, пусть подают заявление.
— Заявление?! — поразился Зура.
— Да, заявление, а как же иначе.
— На имя директора школы или председателя? — вылупил глаза Зура.
— На моё имя! И по полной форме! — гаркнул я так зычно, что мы с Зурой оба разинули рты от удивления.
Ничего не поделаешь — начальство говорит.
Я понёс свои саженцы дальше, обрезая по пути слишком длинные ветви граната, кизила и прочего кустарника, растущего по обе стороны дороги.
На пришкольном участке ещё никого не было.
Когда наконец появились звеньевые Лали и Заури, я хмуро приветствовал их. Стоит мне увидеть рядом с этой девчонкой какого-нибудь мальчика, как у меня сразу же портится настроение. Казалось бы, что мне с того, кто идёт рядом с ней, а настроение портится, и ничего я не могу поделать.
— Пожаловали наконец! — прорычал я вроде собаки Филипе.
— Сейчас половина двенадцатого, — уточнила Лали.
— Тут вот одна корова времени не уточняла, с утра пораньше проломила забор.
— Да ну! — поразилась Лали.
— А вы думали, что она будет ждать вас до двенадцати? Слава богу, что есть хоть один человек, кто заботится об этом участке!
— А чья корова-то?
— И сам не застал. Коровы, как известно, паспортов не носят.
— Надо было поймать её, — не унималась Лали.
— «Поймать»! Так она и ждала, пока её поймают. Я кричу ей: «Стой, Лали по тебе соскучилась!»
— Не паясничай.
Я не ответил Лали, только глазами зыркнул на неё. И в сердцах сказал Заури:
— На тебе секач, наруби веток с этой акации и залатай ограду.
— Я один? — заволновался Заури.
— Ты один очень хорошо гуляешь с девочками. Теперь давай делом займись.
— Где я гуляю? Я же здесь. Сейчас и остальные подойдут, вот и…
— А ты… — я обернулся к Лали, — много не разговаривай. Бери саженцы и ступай за мной.
Лали молча взглянула на меня.
— Хорошенькое дело! — ворчал я. — На участок явись спозаранок, не забудь секач, захвати саженцы, нож для прививки… А благодарность кому? Звеньевой. Хорошо устроились, ничего не скажешь…