Трамвай ускорил полет и вскоре остановился возле книжного развала. Сухой старик стоял над грудой фолиантов. Взгляд его был бодр и проницателен, хотя на вид ему можно было дать лет двести. Олег пробежал глазами по названиям книг. И вдруг понял, что все они — о способах убийства и истязания людей. Не только о стандартных видах казни — топор, пуля, петля, гаротта, но и о причудливых, вроде бамбука, медленно прорастающего сквозь тело осужденного. Толстые тома были посвящены квалифицированным пыткам, иллюстрации под шуршащей папиросной бумагой были убедительны. Олег высунулся из окна, протянул руку, открыл книгу в порыжевшей кожаной обложке. Ему показалось, что текст написан от руки. Справа сверху красными буквами был выписан эпиграф: «Часто пишется: казнь, а читается правильно: песнь…» Ниже шло нечто вроде вступления: «Казнью назовем казенное, по долгу службы, исполнение смертного приговора, вынесенного полномочным судом. Институт казни уходит в глубь истории народов. У античных греков умерщвление свободнорожденных полагалось производить способом непубличного отравления из чаши с ядом, как, например, поступали в Афинах, или путем удушения, как делали в Спарте. Побиванье камнями, обезглавливание, утопление было уделом не свободнорожденных. Рим добавил к этому сжигание, распятие на кресте, бичевание до смерти и отправление в цирк для участия в смертных гладиаторских боях. Отточили в Риме и искусство декапитации: орудием исполнения в Республике мог быть только топор, во времена Империи — только меч».
— А как с двустволкой? — спросил Олег.
Старик улыбнулся потрескавшимися губами, после чего немедленно их сурово сжал.
Когда трамвай, после долгого кружения, вновь подъехал к книжному развалу, старик, казалось, все еще улыбается. Впрочем, глаза его были холодны, почти мертвы. Олег жадно вглядывался в книги. Тех, про убийства и казни, не было и следа. Зато лежали в избытке антропософские и оккультные сочинения. Олег потянулся к черному в серых пятнах сырости переплету с мелкой, невзрачной надписью «талант». Но старик положил на книгу руку.
— Хотите знать, что есть талант? — молвил он тихо. — Я скажу вам. Талант — это всего лишь скромное окно, канал, путь. Не более того. Это тонкая линия связи с тем миром, — он неопределенно махнул рукой куда-то вбок и вверх и поморщился. — Каждый рождается с подобной нитью, вернее, с ее зародышем, с ее проектом. Считается, что дар этот надо услышать в себе, беречь его, а нить растить и крепить. И бывает, не столь, правда, часто — к сожалению, к счастью ли? — через открывшийся канал на человека сбегают и образы, и мысли, и чудные мгновения узнавания божества. И он, переполненный или даже изнемогающий, несет их в мир. Словно скидывает часть груза. И многие вокруг бывают поражены, одни радостно, иные ревниво. Но и те, и другие говорят: талант! А теперь скажи мне, можно ли насильственно закрывать это окно? Рвать эту нить? А ведь каждый человек есть окно. Не более того, но и не менее. Конечно, вокруг полно жалких, мутных, подслеповатых окошек. Что с того? Не закрывай их ни у друга, ни у врага, ни у самого отпетого негодяя, ни у случайно вставшего на пути ягненка. Закроешь окно — перережешь нить. Страшнее беды нет. Она вернется к вам. Вернется.
— Дайте мне эту книгу, — взмолился Олег.
— Не дам, — сказал старик. — Отправляйся так.
Светало, когда трамвай вернулся на дачный участок. Олег выбрался из вагона, вдохнул пахнущий цветами и скошенной травой воздух, слегка расправил плечи, преодолевая одеревенелость мышц, и впервые за все время путешествий спокойно оглянулся на второй вагон, шурша уползающий в кусты.
За неделю до своего семидесятилетия художник-график Олег Захава ждал трамвая на конечной остановке в Богородском. В длинном до пят плаще и темной шляпе с обвисшими полями он напоминал героя послевоенного итальянского кино. Подошел его номер, обыкновенный красный трамвай марки «Вагонка Татра», сработанный на Смишовских заводах. Тяжело взобравшись в салон, художник с облегчением опустился на причудливо изогнутую раковину пластмассового сиденья. Бессознательно он сел справа в середине вагона. Глянул в окно и увидел ее. Не поверил глазам, встряхнул головой. Пальцем скинул на затылок шляпу. Она стояла в пяти шагах среди прочих людей, ожидавших трамвая другого маршрута. Нет, она, конечно, тоже немного постарела. Но главное — сквозь морщинки прекрасно бледного лица, сквозь небрежно-элегантную одежду все так же изумительно видна была летящая стать ее тела, все так же глаза ее посылали прекрасный озорной сильный свет.
Вот оно, одно из расщеплений миров. Прямо тут, как на ладони.
Заваде снится Захава, а Захаве — Завада.
Кто из них кто? Захава не смог рассказать ей про двумерное время. Зато мог мгновенно набросать рисунок — сильный, резкий, завораживающий. Вот почему это не только не смущает его, но — радует. Оказывается, как художник он тоже состоялся. И ему очень нравится собственная итальянская шляпа с обвисшими полями. Стильно и круто. Расщепляйтесь, раздваивайтесь, расстраивайтесь миры! Мы — за!
Все соединилось на мгновение — окошко трамвая, ее фигура в полный рост, свет ее глаз. Он смотрел оцепенело. Все-таки она приехала. Пришла. Почему-то именно так он это принял. Он попытался встать. И было встал уже. Ее взгляд скользнул по площади, по нарядным людям, по вагону, где сидел Захава-Завада. На секунду она увидела его. Глаза ее вспыхнули. Преодолевая навалившуюся слабость, он выпрямился. Держался за спинку сиденья, чтобы не упасть. Двери вагона закрылись. Трамвай дернулся и пошел. Чуть дребезжа, он быстро набрал ход, и она исчезла в толпе.
Игла в шкатулке
(… из сонного бреда Олега)
Олег, не предал ли ты науку в те далекие времена, когда тебя волновала проблема двумерного времени? Великий поворот в теории. Но ты не рискнул ринуться в него — по слабости, по дурости, по лени? По трусости?
Предал?
Разумеется. Стал предателем.
Но ныне к этим штукам и к этим шуткам надо относиться легко.
Двумерное время? Смешно.
Откроют и без тебя.
Уже почти открыли. Осталось два шага.
Ты думал, какую математику для этого придумать? Как дифференцировать, когда у времени две оси? (Производные, частные по времени… Обратное время? С загибами? С петлями?)
Забудь.
Мир разворошен. Мир сходит с ума.
В этой убогой трехмерности, в этой пошлой ниточке времени побеждают безумцы и бесы.
Во-первых, их, собравшихся вместе, больше.
Во-вторых, они наглее. А некоторые из них особо коварны и хитры.
Милые, простодушные люди в растерянности.
Интересно, существует ли главный бес?
Где он? Как выглядит?
Не притворяется ли? Не выдает ли себя за другого?
Достаточна ли наша оптика, чтобы разглядеть его?
И почему, кстати, фольклор радостно наделяет бессмертием всяческих злодеев и негодяев — Кощея, Дракулу?.. (Несчастный бродяга Агасфер, видимо, исключение.)
Но нам как быть со злодеями (по виду вечными) — которые здесь и сейчас? Которые нагло расселись вокруг, да еще пытаются нами управлять. Есть на каждого из них своя игла? Или таковой не имеется? Одну голову срубишь — три новых вырастут? Да, чего-то мы здесь не понимаем.
Про времена и пространства забудь. Про помощь Космоса забудь! Про Кощея и Агасфера тоже.
Главное сегодня совсем в другой шкатулке.
Там другое яйцо.
И другая игла.
Заветы Марка Каренина
По замыслу Уэллса, после всемирной катастрофы Комитетом, отвечающим за вопросы нравственно-духовного порядка, руководил выдающийся человек Марк Каренин. Калека от рождения, он обладал невероятной духовной силой, но при этом живым темпераментом. Он был нетерпелив, порою даже терял над собой контроль и сердился, но его вспышки ему легко извиняли: ведь страдание, как огонь, вечно жгло его тело. Под конец жизни престиж этого человека был очень высок. Ему, более чем кому-либо из его современников, обязаны люди были тем духом самоуничижения, тем отождествлением себя со всем обществом, той самоотверженностью, которые легли в основу единого образования людей. Всемирно известное обращение ко всем педагогам земного шара, являющееся как бы ключом ко всей современной системе образования, практически целиком вышло из-под его пера.
«Тот, кто хочет душу свою сберечь, потеряет ее, — писал Каренин. — Таков девиз, начертанный на печати, скрепившей этот документ, и такова наша исходная позиция во всем, что нам предстоит сделать. Было бы ошибкой видеть в этом что-либо иное, кроме простого утверждения факта. Это должно лечь в основу вашей работы. Вы должны учить забывать своекорыстные интересы, и все остальное, чему вы будете учить, должно быть подчинено этой задаче. Образование и воспитание — это освобождение человека от самого себя. Вы должны расширять кругозор ваших воспитанников, поощрять и развивать их любознательность и их творческие порывы, поддерживать и углублять их альтруистические чувства. Вот в чем ваше призвание. Руководимые и направляемые вами, они должны сбросить с плеч наследие ветхого Адама — инстинктивную подозрительность, враждебность, неистовость страстей — и обрести себя заново как частицу необъятной Вселенной. Тесный замкнутый круг эгоизма должен распасться, раствориться в мощном стремлении к единой общечеловеческой цели. И все то, чему вы будете учить других, вы должны скрупулезно постигать сами. Философия, наука, искусство, все виды мастерства, общественная деятельность, любовь — вот в чем спасение от одиночества эгоистических желаний, от тягостного погружения в самого себя и в свои личные взаимоотношения, которое является проклятием индивидуума, изменой человечеству и отступничеством от Бога…»
Таким образом, России досталась задача: найти в своей среде такого человека. И желательно не после катастрофы, а до нее.