Фантомный бес — страница 5 из 11

Вряд ли Космический разум найдет возможность долго сохранять эту бесконечную суету на планете Земля, он может принять решение «не обращать внимания на периферию», что сократит путь к самоубийству человечества, к той катастрофе, к которой мы стремительно приближаемся.

Академик Влаиль Казначеев

Часть пятая. 1939–1946

Операция «Консервы»

Провокацию на польской границе как повод для начала войны придумал Рейнхард Гейдрих, а организовал ее и провел его подчиненный — начальник диверсионной группы штурмбаннфюрер СС Альфред Науйокс. В ночь на 1 сентября 1939 года он с несколькими людьми ворвался в немецкую радиобашню в приграничном городке Гляйвиц в ста километрах от Кракова и отправил в эфир призыв на польском языке начать войну против Германии. К утру храбрые немецкие воины «захваченную» радиостанцию отвоевали. На земле остались лежать около пятидесяти убитых солдат в польской военной форме. Трупы эти на поле боя дисциплинированно доставил шеф гестапо Генрих Мюллер. Это были переодетые в польскую форму заключенные из ближайшего концлагеря, которым ввели смертельную инъекцию. Договариваясь об их доставке, Гейдрих назвал их «консервами». Отсюда и возникло название всей операции.

Утром немецкие офицеры вместе с прибывшими фотокорреспондентами с наигранным возмущением разглядывали трупы вероломных поляков. Разве может германский рейх снести подобную наглость? Обращаясь к германскому воинству, Гитлер сказал: «Польское государство отказалось от мирного урегулирования конфликта, как хотел этого я, и взялось за оружие. Немцы в Польше подвергаются кровавому террору и изгоняются из их домов. Несколько случаев нарушений границы, которые нестерпимы для великого государства, доказывают, что Польша не намерена с уважением относиться к границам Империи. Чтобы прекратить это безумие, у меня нет другого выхода, кроме как отныне и впредь силе противопоставить силу. Германская армия будет сражаться за честь и жизнь возрожденной Германии без колебаний. Я рассчитываю, что каждый солдат, верный вечным германским воинским традициям, будет всегда помнить, что он является представителем национал-социалистической великой Германии. Да здравствует наш народ и наша Империя!»

Войска вермахта двинулись вперед — отстаивать поруганную честь. Началась германо-польская война. И уже 3 сентября Великобритания и Франция, будучи верны обязательству перед Польшей, объявили войну Германии. И начала закручиваться мясорубка, которую несколько позже окрестили Второй мировой войной. За первые две недели сентября, разгромив польскую армию, немцы заняли половину страны. 17 сентября войну с истекающей кровью Польшей начал Советский Союз. Никакого Гляйвица ему не понадобилось. Впрочем, и войны особой не случилось. Никаких сил у поляков не оставалось. Советские войска просто двинулись и сравнительно легко оккупировали восточную Польшу, которую уже некому было защищать. Польские офицеры, понимая бессмысленность дальнейшей драки, тысячами сдавались русским без боя. И приняли они плен с легкой душой — все же к братьям-славянам, а не к этим лютым немцам. Всего пленных офицеров набралось около двадцати тысяч. Их отвезли в Катынь под Смоленск и пару других специальных лагерей.

Советские войска дошли в точности до той линии, которая была обозначена в секретном протоколе Риббентропа — Молотова. Немецкие и советские генералы тепло пожали друг другу руки. Они одержали общую победу. Немецкие офицеры хлопали советских по плечу и говорили: «Гут! гут! руссиш зольдат! карашо!» Генералы Хайнц Гудериан и Семен Кривошеин были знакомы давно, еще со времен советской танковой школы «Кама», организованной для немцев. Старые приятели в эти дни стали боевыми товарищами. Вместе они разгромили ненавистную Польшу. В захваченном Бресте они организовали и возглавили совместный праздничный парад победителей. Вот они стоят рядом — высоченный Гудериан в красивой шинели и маленький, тощий, нескладно обтянутый ремнями Кривошеин. Советский генерал скромно улыбается, а у немецкого скачут в глазах веселые искры.

Советские газеты сообщили, что Красная армия освободила наконец стонущих под польским игом западных украинцев и белорусов. Немецкие и советские дивизии (дружественные? гут-гут-карашо?) встали друг против друга на расстоянии в сто-двести метров. Их разделяла узкая, полусонная речка. И простояли так они почти два года. О чем они думали? К чему готовились? Точно известно одно: советские эшелоны с пшеницей, нефтью, никелем и вольфрамом текли через эту границу непрерывным потоком.

Ввод Сталиным войск в восточную Польшу западные страны словно бы и «не заметили». Во всяком случае, объявлять войну СССР они не собирались. Какое-то тяжелое подсознательное чувство шептало им, что делать этого не надо. Свободный мир и без того был на грани…

К концу сентября въезд евреев из Германии в Англию и США, ранее и без того затрудненный, был окончательно закрыт под тем предлогом, что наряду с евреями проникнут и шпионы. Евреи Германии тоже попали в ловушку. И она захлопнулась.

23 ноября Эйнштейн написал физику Леопольду Инфельду, своему приятелю и соавтору, выходцу из Польши: «Представляю, как Вы обеспокоены судьбой своих сестер в Польше. Надеюсь, что женщинам угрожает меньшая опасность. Ничего нельзя сделать с этой бандой преступников. Но мне кажется, что их ожидает заслуженная кара».

Эмиль Гумбель, старый друг, который в свое время пытался доказать Эйнштейну, что большевики — люди хорошие и гуманные, кардинально переменил свое мнение и подписал манифест, подготовленный немецкими членами франко-германского союза, где утверждалось, что договором с Германией Россия предала весь мир. Эйнштейн отказался его подписать. Он далеко еще не все понимал, он колебался. Позже, на ежегодном нобелевском ужине в Нью-Йорке, Эйнштейн посчитал нужным сказать: «Мы не забудем гуманное отношение Советского Союза, который единственный среди великих держав открыл двери сотням тысяч евреев, когда нацисты вступили в Польшу». Еще одно интервью он дал месяц спустя: «Мы не должны забывать, что в годы зверского преследования евреев Советская Россия была единственной страной, спасшей сотни тысяч еврейских жизней. Размещение тридцати тысяч еврейских сирот в Биробиджане и обеспечение им счастливого будущего — вот доказательство гуманного отношения России к еврейскому народу…»

Кванты и мистики

Подписав письмо к президенту США, Эйнштейн через пару дней забыл о нем. Счастливый характер. Ему было интереснее думать о своем. Он продолжил сражение с квантами и вероятностью. В сентябре 1939 года он писал Паулю Бонфилду: «Физики нашего времени считают, что нет возможности описать то, что происходит на самом деле в пространстве и времени. Они убеждены, что законы носят лишь вероятностный характер — то ли случится столкновение одной частицы с другой, то ли нет. Один Бог знает. Я, однако, уверен, что мы вернемся к тому, чтобы описывать реальность — до последней самой мелкой детали. При этом я не считаю, что световые кванты реальны в том же непосредственном смысле, что и электроны. Аналогично я не верю, что частицы-волны реальны в том же смысле, что и частицы электричества. Волновой характер частиц и корпускулярный характер света следует понимать условно, а не как непосредственную физическую реальность…» Смутно он понимал, что противоречит сам себе. Ведь это он еще в начале века весело и настойчиво говорил, что свет — и частица, и волна, и не косвенно, а на самом деле, напрямую. Смешно, но Нильс Бор тогда еще в это не верил. И вдруг, после бурь, в 39-м году в письме к Шредингеру Эйнштейн неожиданно называет Бора, уже уверенно соединяющего волну и частицу в нечто единое, мистиком. Но Бор и остальные физики, посмеиваясь, мистиком как раз посчитали его, Эйнштейна. Лишь один Шредингер отмолчался и никого в мистики не зачислил.

Размышляя и жарко споря об этих, казалось бы, предельно далеких от людской жизни тонких материях (а спорили они действительно весело, без ожесточения, нередко похохатывая и почти любя друг друга), физики отнюдь не стремились пришить эти сплетенные их умом кружева к грубоватой канве внешнего мира. И, разумеется, не связывали эти заумные споры с громыхающей поступью уже фактически навалившейся войны. Они жили в ином пространстве-времени. Где по-новому сверкал — яркими вспышками и отчаянными парадоксами — интеллект. Где сталкивались и искрили красивые гипотезы, одна безумнее другой. Господи, на что способен раскрепощенный ум человека! Жизнь иногда грубо врывалась в их чудесный мир. До поры они старались этих вторжений не замечать.

Более того, никто из этой когорты наиболее умных и проницательных людей еще не понимал, куда эти их споры ведут в плане нового понимания бытия. Они не догадывались, что через считаные десятилетия затрещит объективная картина мира, к которой, как к хорошо пригнанной одежде, они привыкли со времен Галилея. Физическая реальность начнет терять черты грубой субстанции, вещности, все заметнее покрываясь туманным флером духовности — разума, воли, смысла и тоски бытия.

Они не заметили, как из науки стало исчезать по-старинному прекрасное, доброе, коллективное понятие «мы»: «Мы считаем, что вечный двигатель невозможен». «Мы считаем, что камни сверху не падают, потому что на небе не может быть камней». «Мы считаем, что вода кипит при ста градусах. Но если запереть ее в котел и греть дальше, то котел взорвется». «Мы считаем, что аппараты тяжелее воздуха, никогда не полетят». «Мы считаем, что люди когда-то были животными, но благодаря чудесному развитию, которое мы называем эволюцией, превратились в мыслящего человека». В человека, способного сказать «Я так вижу», «Я так думаю!» или наоборот — «Я так не думаю», «Я так не считаю!».

Да, быстро и незаметно это «Я» выросло, очевидным образом обнаглело и стало отодвигать в сторону, да что там! — порою третировать столь привычное и теплое «Мы». У новых научных идей, гипотез, теорий появились авторы. Да такие индивидуальные — со своим стилем и почерком. Со своими причудами и заскоками. Со своими образами и метафорами. Словно это писатели или даже поэты. От фантазий и проницательности этих авторов стало зависеть дальнейшее развитие науки. Словно наука — это не суровый набор объективных истин, а собрание сочинений вольных фантазеров. Кто виртуозней выдумает, тот и прав. Позвольте, а проверка гипотез? А эксперимент? Ведь тут любого фантазера можно осадить, любого выдумщика поставить на место. Но…

Но тут вдруг выяснилось, что считавшаяся прежде незыблемой практика проверки на опыте любой гипотезы, любой теории дрогнула и дала течь… Высокая точность измерений? Неоднократное повторение? Воспроизводимость эксперимента? Его достоверность? О, не все так просто. Чем тоньше опыт, тем больше он трепещет перед исследователем. И даже перед его капризами и заскоками. Неужели? Для чего тогда, не жалея сил и средств, дабы разогнать частицы, мы строим эти жуткие циклотроны? Для чего создаем телескопические стекла немыслимых размеров? И все же заново всей своею тяжестью повис над нами старый вопрос: что более важно и что первично — субстанция или мысль, вещь или слово?

Кстати, по поводу скоростей в квантовом мире. Появились молодые теоретики новой волны. Настолько бесшабашные, что в их построениях оказалось возможным превышать скорость света. Причем в любое количество раз. Не безумие ли? При этом вновь начали всплывать идеи вероятностного мира. Бор, Борн и Гейзенберг утверждают, что точно и до конца ничего измерить нельзя. О наличии или отсутствии частицы можно утверждать лишь с некоторой вероятностью. А если расширить подобный подход? То есть, есть ли мир? Или его нет? Сказать можно только одно: вероятность, что мир все-таки существует, отлична от нуля.

Дабы высмеять все это, еще года три назад Эйнштейн придумал презабавный парадокс. Две частицы, рожденные в одном акте, навсегда взаимосвязаны (запутаны, как любят выражаться эти молодцы). Например, два гамма-кванта, рожденные столкновением электрона с позитроном. Как бы далеко они ни разлетелись, они продолжают быть запутанными. Это квантовая механика подтверждает железно. Измерьте спин одной частицы, и вы тут же узнаете спин другой, хотя она улетела за сто световых лет. То есть вы мгновенно связываетесь с частицей, свет от которой должен идти целый век. Абсурд? Еще какой! Выходит, что квантовая механика не полна и ей рано называть себя сложившейся теорией. Возражение прозвучало так громко, что об этом написали в газетах. «Нью-Йорк таймс» на первой странице дала статью: «Эйнштейн атакует квантовую теорию».

Сформулировать ведущий к парадоксу мысленный опыт Эйнштейну помогли два на редкость сообразительных парнишки, один родом из Одессы, а второй из Бруклина. Название этот интеллектуальный курбет получил красивое — парадокс Эйнштейна — Подольского — Розена. Спор не стихал. И не стих до сей поры. Нужные эксперименты были поставлены, и не раз. Но они тоже противоречили друг другу. Глубинные попытки осмысления сего парадокса привели в итоге физиков к поразительному выводу о том, что квантовая телепортация реальна.

Почтальон Сакс

Может ли письмо Эйнштейна быстро попасть на глаза Рузвельту? Едва ли. Ведь президенту приходят тысячи посланий. Кто из отряда чиновников, разбирающих эти письма, способен сообразить, что именно письмо профессора Эйнштейна следует немедленно положить на стол президента? Понятное дело, письмо будет упрятано в одну из папок архива. До лучших времен. Лео Силард понимал это как никто. В подобных случаях в нем просыпалась практическая хватка. Он знал, что надо найти человека, который вручит послание непосредственно Рузвельту. И тут он вспомнил, что знаком, хотя и шапочно, с самим Александром Саксом, маленьким, толстым, веселым, но столь великим, что его в Белом доме принимает сам президент. Силард как-то стоял с ним рядом на встрече ученых с бизнесменами, и они даже дружески стукнулись бокалами вина.

«Сакс, вот кто нужен, — сказал сам себе Силард. — Лучшего почтальона не найти».

Силард добился встречи с Саксом и объяснил ему суть проблемы. Маленький толстый человек слушал его внимательно. Силард в спокойной манере, позволяя себе легкий юмор и даже иронию, рассказал про нейтроны, распадающиеся ядра урана, про возможность создания небывалого оружия и про залежи урановых руд в горах Богемии и в Бельгийском Конго.

— Кто такие нацисты, надеюсь, вам объяснять не нужно, — сказал Силард. — Так вот, Богемия сегодня в их руках. Помимо того, есть данные, что они уже над этим работают.

— Ах, вот как, — пробормотал Сакс и нахмурился. — Что вы предлагаете?

— Действовать надо решительно, — заявил Силард, — и в союзе с самым верхом. Иначе дело не сдвинуть, ибо пока остроты проблемы не понимает никто. Но поднимать раньше времени общественный шум тоже нельзя. Это дело тихое, но столь масштабное, что потребует гигантских финансов.

— Ну-ну, — усмехнулся Сакс.

— Все это прекрасно осознает профессор Эйнштейн, — продолжал Силард. — Но профессор скромный, застенчивый человек. И сам к Рузвельту не пойдет ни за что. Мы с трудом выбили из него подпись вот под этим письмом. — Силард протянул Саксу лист бумаги.

Когда Сакс читал письмо, губы его шевелились, как у школьника младших классов.

— Да, — сказал он, отложив письмо. — Да.

— Как мы поступим? — спросил Силард.

Сакс еще раз заглянул в письмо, сложил его пополам и вложил в большой чистый конверт, который извлек из ящика стола.

— Даю вам слово, — сказал он, глядя физику прямо в глаза, — что это важное послание я отдам лично в руки Франклину Делано Рузвельту и никому другому.

— Отлично, — сказал Силард.

Попасть к президенту Саксу удалось лишь 11 октября. В Европе уже разгоралась война. Польша была поделена двумя разбойниками. Немецкие подлодки топили английские суда. Немецкие самолеты бомбили Лондон. Британская авиация огрызалась.

В овальном кабинете проходило совещание по вопросам финансирования военного флота. Когда оно закончилось и участники покинули кабинет, Сакс задержался.

— У вас что-то еще, мой друг? — устало спросил Рузвельт.

— Да, господин президент, — сказал Сакс, присаживаясь напротив. — Что-то еще.

Он порылся в своей папке, достал белый конверт и протянул президенту.

— Это письмо профессора Альберта Эйнштейна направлено лично вам. Потрудитесь прочесть в свободную минуту. Это важно.

— Сейчас и прочту, — улыбнулся Рузвельт. — Уверен, чепухи вы не принесете.

Читал Рузвельт довольно долго, застревая на отдельных фразах и словно перечитывая их.

Потом положил бумагу на стол и поднял глаза на Сакса.

— Любопытный текст, — сказал Рузвельт. — Профессора Эйнштейна я знаю. Но до конца его послание я не понял. Уран? Первый раз слышу.

— Тема письма необычна и трудна, — сказал Сакс. — Я это признаю. Но это тема военная. И очень опасная. Я готов дать комментарии.

— Слушаю, — сказал Рузвельт.

— Уран — это новый динамит. Только в сто тысяч раз мощнее. Одной бомбой можно уничтожить город. Или целый порт. Профессор Эйнштейн об этом пишет.

— Это я как раз уловил. — Рузвельт вновь улыбнулся. — Но также я понял, что работы еще в начальной стадии. Давайте подождем.

— Атомная физика развивается очень быстро. И не только у нас.

— Охотно верю. Но эти физики большие фантазеры. Вправе ли мы сегодня дать себя увлечь? Деньги ведь большие?

— Большие.

— Ах, друг мой, — президент вздохнул. — Только что мы говорили о подводных лодках. Тут мы пока и немцам, и японцам уступаем. То же по самолетам и танкам. И все это требует немыслимых средств. Но это реальность. Давайте не будем пока верить в фантазии.

Увидев расстроенное лицо экономического советника, президент переменил тон.

— А знаете что, дорогой Алекс. Приходите-ка завтра с утра. Часиков в десять. Мы вместе позавтракаем. И вы расскажете об этом подробнее.

Лицо Сакса просветлело.

— Непременно приду. Завтрак с президентом! Это большая честь для меня.

Саксу не спалось. Он дважды покидал свой номер в вашингтонском отеле и бродил по парку, подбирая нужные слова. Но утром в Белый дом он явился с головой холодной и ясной. Завтрак проходил в дружеской обстановке. Говорили о всяком, шутили. И вдруг президент сделался серьезным.

— Вот вы не трогаете вчерашнюю тему, хитрый и лукавый мой советник. Побаиваетесь. Понимаю. А я ночь почти не спал. И должен сообщить вам, что хотя и с сожалением, но принял решение пока этот проект отодвинуть. Деньги, мой друг. И всякое прочее…

— Я тоже это понимаю, — вздохнул Сакс. — Но должен вам кое-что напомнить. Подобный случай уже имел место в истории.

— Вы серьезно? Когда же это?

— Довольно давно. К императору Франции пришел один американский изобретатель. По имени Роберт Фултон. И предложил проект парохода. Французский флот, заметно уступавший английскому, за считаные годы мог его превзойти. Пароходам не нужен ветер. Судьба Британии висела на волоске. Император знал про попытки паровой тяги для пушек, но в паровую машину на корабле он поверить не мог. И Фултона прогнал.

— Постойте! — Рузвельт даже порозовел. В душе его, так и не забывшей грозное море, встали пенистые волны и дымные трубы линкоров. — Постойте. Мне кажется, я осознал.

— Кажется? — осторожно усмехнулся Сакс.

— Да нет, я действительно вник. Пелена с глаз свалилась. Мой бог! — Он хлопнул в ладоши.

Вошел секретарь.

— Будьте любезны, пригласите моего советника по вооружениям.

Секретарь молча кивнул и исчез. Уже через несколько минут вошел генерал Уотсон, советник президента, которого в узком кругу все называли Па. Он дружески кивнул Саксу и застыл.

— Па, — Рузвельт протянул ему письмо Эйнштейна. — Это требует срочных действий.

Генерал быстро пробежал письмо глазами.

— Я все понял, — сказал он. — И уже примерно знаю, с чего начать. Я могу идти?

— Погодите! — Рузвельт еще больше порозовел. — Такое дело надо спрыснуть. — Он снова хлопнул в ладоши.

— Вот что, мой друг, — сказал он появившемуся секретарю. — Пусть поищут в моих запасах бутылку коньяка «Наполеон». И тащите ее сюда.

Бутылку принесли, коньяк разлили по бокалам.

— Ну что же, господа, — сказал Рузвельт, поднимая свой бокал. — За великое начинание!

19 октября Рузвельт написал Альберту Эйнштейну ответ: «Мой дорогой профессор! Я хочу поблагодарить Вас за ваше недавнее письмо и интересные сведения. Я нашел их столь важными, что созвал комитет, в который вошли глава бюро стандартов Лайман Бриггс, а также избранные представителей армии и военно-морского флота, которые тщательно исследуют возможности Вашего предложения, касающиеся урана. Я рад сообщить, что доктор Сакс будет сотрудничать с этим комитетом, и я считаю, что это самый практичный и эффективный метод работы по данной теме. Пожалуйста, примите мою искреннюю благодарность».

Смертоносное излучение и коза

21 октября 1939 года на первом секретном заседании Консультативного комитета по урану Лео Силард рассказал военным экспертам о ядерных исследованиях, о цепной реакции и о возможности создания реактора на основе окиси урана и графита, который замедляет нейтроны и тем предотвращает взрыв. А далее открывается путь к невиданному доселе оружию. Слушатели не скрывали своего скепсиса. Восторженность президента Рузвельта в них не проникла. Одна небольшая бомба, превосходящая по мощности эшелон с тротилом? Да кто ж в такое поверит! Однако они деликатно молчали. Пауза затянулась, и тогда встал молодой, но не по годам смелый Эдвард Теллер. «Я понимаю вас, господа, — сказал он. — Военным специалистам и инженерам мы предлагаем поверить в новейшую атомную теорию, еще мало известную даже ученому люду. Сверх того, на такой невесомой базе, как вера, мы предлагаем строить заводы. Однако вера, о которой толкуем мы, весьма весома. У нас все трижды просчитано. И подтверждено рядом успешных экспериментов. Да, правда, это эшелон тротила, упакованный в один чемодан. Дико, но факт! Мы готовы ухватить за хвост совершенно фантастическую птицу. И если мы не займемся этим, история нам не простит. Более того, вскормленная чужими руками, эта птица может клюнуть нас. И пребольно».

Снова повисла тягостная пауза. И тогда полковник Кит Адамсон, отличавшийся веселым нравом, рассказал армейский анекдот про козу, которую привязали к колышку на лугу у Пентагона, назначив премию тому, кто сможет уничтожить животное смертоносным излучением. Коза постарела, поседела, а премию пока никто не получил. Раздался дружный хохот. Смеялись все, включая докладчика и его коллег-физиков. Однако веселое настроение не помешало обратиться к следующему вопросу — о финансах, необходимых на проект по «убийству козы». У самих физиков вопрос этот неожиданно вызвал замешательство. Все они просчитали, лишь про деньги забыли. Смелость вновь проявил Эдвард Теллер, который, не желая пугать скаредных финансистов, брякнул, что для начала хватило бы и шести тысяч долларов. Эксперты лишь молча переглянулись. После собрания Силард, прикинувший в уме, что на один только графит понадобится не меньше сорока тысяч долларов, чуть не растерзал Теллера за его неожиданное вмешательство. Однако и эту ничтожную сумму выделять никто не торопился. Консервативные военные вкупе с бюрократами двигать атомный проект отнюдь не спешили. Не веря в него, они его посильно тормозили. Прошел год, но ничего конкретно сделано не было.

Однако Силард отступать не собирался. Призвав на помощь Вигнера, он рассчитал вместе с ним критическую массу урана-235. Оказалось, что пятидесяти килограммов хватит с избытком, дабы кусок урана взорвался сам собой. Но если умело нашпиговать этим ураном тонну графита в реакторе, то можно осуществить сравнительно медленную реакцию и получать энергию без риска взрыва. Более того, побочным продуктом реакции станет радиоактивный плутоний, ядерная взрывчатка посильнее урана. И это быстрый и надежный путь к производству все новых бомб. «Для чего они нужны мирным американцам? — спрашивал себя страстный и неутомимый физик и сам себе отвечал: — Только для того, чтобы обогнать Гитлера. Не дать этому чудовищу стать тут первым».

Силард не мог знать в деталях, что происходит в Германии, но интуиция его не обманула. Осенью 1939 года, одновременно с началом войны, немецкие физики-ядерщики объединились в секретное «Урановое общество». Центром проекта стал Берлинский физический институт кайзера Вильгельма. К участию в разработках были подключены лаборатории ведущих университетов. Гений немецкой физики Вернер Гейзенберг еще в середине 30-х нацистов откровенно недолюбливал и их политику не одобрял. Они отвечали ему тем же. В листовках штурмовиков его называли «белым евреем». Но вот подступила война. Страстные речи Гитлера сделали свое дело. Один из создателей квантовой механики вдруг почувствовал себя патриотом и дал согласие возглавить урановое общество. Нацистская кличка была забыта. Гейзенберг заработал с азартом.

Вместе с Карлом Вейцзеккером он оценил взрывную силу урана-235 и уже был готов приступить к созданию атомного реактора на основе урана и тяжелой воды в качестве замедлителя нейтронов. Однако в декабре 1939 года дело приостановилось из-за недостатка запасов урана, тяжелой воды, а также чистого графита (второй вариант замедлителя). Урановой руды в чешском Сент-Йохимстале на деле добывалось немного, ее хватало только на лабораторные опыты. Но уже весной 1940 года на обогатительной фабрике концерна «Юнион миньер» в захваченной Бельгии немцы обнаружили тысячу двести тонн уранового концентрата, почти половину мирового запаса. Секретные лаборатории «Сименса» доложили об успехах в очистке графита. Физик (и одновременно полковник СС) фон Арденне сообщил, что знает надежный способ выделения из урановой массы урана-235. Фирма «Аэругезельштафт» немедленно приступила к производству металлического урана. В ходе экспериментов к лету 1942 года Гейзенберг и Вейцзеккер поняли, что контроль над ядерным распадом реально возможен. Дело оставалось за немногим — построить действующий реактор. Если бы об этом узнал Силард, он пришел бы в ужас. Впрочем, он и без того заметно нервничал и пытался подгонять всех.

Гейзенберг тем временем обнаружил, что по части теории оставалось много нерешенных вопросов. Кое-что ему самому было неясно. И он задумал отправиться за советами и помощью к своему учителю Бору в оккупированную Данию, в Копенгаген. Бор гений, он поможет. А если он активно включится в проект? О! Еще немного, и немцы опередят весь мир… Вот уж они покажут!

Ничего об этом толком не зная, но испытывая жгучую тревогу, Лео Силард подготовил собственную программу атомного проекта, в которой описывались необходимые эксперименты и назывались лаборатории, способные их провести. Под таким напором Консультативный комитет принял нечто вроде полумеры: изучить возможности цепной реакции для двигателей подводных лодок. Если же выяснится, что в ходе реакции выделяется еще и взрывная энергия, можно будет задуматься о бомбе. Для продолжения экспериментов Энрико Ферми и Лео Силард получили четыре тонны идеально очищенного графита и пятьдесят тонн окиси урана. Однако живые деньги не поступили, и Силард не смог даже вернуть две жалкие тысячи долларов, взятых им в кредит для первого опыта.

Однако он сумел заразить своей страстью несколько ведущих атомных физиков Америки — Артура Комптона, доказавшего в свое время существование фотона, Эрнеста Лоуренса, создателя циклотрона, а те в свою очередь насели на Ваневара Буша, нового руководителя Урановой комиссии, и на Джеймса Конанта, председателя Национального комитета оборонных исследований и советника Рузвельта.

Было похоже, что под давлением таких сил дело с мертвой точки все же сдвинется.

Тяжелая вода

— Вчера студенты спросили меня, что такое тяжелая вода, — со смехом рассказал жене Фредерик Жолио.

— И что ты им ответил? — поинтересовалась Ирен.

— Для начала я их спросил, что такое простая вода. Представь себе, они вытаращили глаза. Пришлось им объяснять, что вода — это сгоревший водород. Он потому так и называется, что, сгорая, рождает воду. В пламени любви, в смертельном танце с кислородом он создает эту сказочную жидкость, без которой и жизни не было бы.

— Красиво, — усмехнулась Ирен.

— Кажется, у Верлена в стихах есть что-то похожее.

— Ты им читал Верлена?

— Нет, конечно. С них будет. Но я напомнил им, что водород — самый легкий элемент. В атоме один протон и один электрон. Но изредка к протону может прилепиться нейтрон. Ядро вдвое тяжелеет. Когда сгорает такой водород, получается тяжелая вода.

— Блестяще, мой друг. Такую лекцию и я охотно послушала бы.

— А ты, кстати, помнишь, сколько тяжелой воды в обычной?

— Знаю, что мало.

— Сотая доля процента. Как ее извлечь?

— Бесконечным электролизом?

— Именно. А ты прикидывала, сколько нужно электроэнергии? Водичка по капельке, а выходит — дороже золота.

— Да уж.

— Теперь ты понимаешь, почему ее производят в Норвегии? У них прорва дармовой энергии. Все эти горные речушки, водопады. Поставил небольшую электростанцию на водопаде, а рядом цех электролиза. И водопад струит тебе денежку.

— Хорошо устроились.

— Для чего я тебе это рассказываю? Я завтра лечу в Норвегию.

— За?..

— Именно. Купить весь их запас тяжелой воды, почти двести килограмм.

— А деньги?

— Рауль Дотри выделил полмиллиона долларов.

— Министр вооружений? С ума сойти! Щедрый человек.

— Он веселый мужик. И соображает быстро. К тому же романтик. Я ему сказал, что если расщепить все атомы его письменного стола, то можно испепелить поверхность планеты. Он смотрел на меня ошарашенными глазами, но чек на воду выписал без лишних слов. И тут же распорядился о срочных поисках окиси урана.

— Собираешься строить реактор?

— Только с твоей помощью, дорогая. Помнишь Лео Силарда с его бредовой будто бы идеей? Парень оказался прав. Феноменально прав. Теперь вопрос — кто кого опередит. Я имею в виду — боши или мы?

— Слушай, как страшно.

— Не то слово.

Через три дня Фредерик Жолио-Кюри перевез на грузовом самолете во Францию весь запас норвежской тяжелой воды, которую запрятали в подвалах Коллеж де Франс. И сразу встал вопрос — где строить реактор? Подступал май 1940 года. «Drôle de guerre» («странная война», которую еще называли «сидячей») тянулась уже восьмой месяц. Прямого столкновения с вермахтом французы старались избегать. Ужасы Первой мировой не изгладились из их памяти. Воевать они не хотели. Они не были готовы еще раз уложить два миллиона своих парней и надеялись на линию Мажино, чудо инженерной техники. Взять такую линию невозможно. И беспечные французы расслабились. Более того, они перестали понимать, за каким лешим они объявили Гитлеру войну.

Планы о создании реактора рухнули в одночасье. Немцы и не подумали штурмовать неприступную линию французов. Они стремительным ударом прошли Голландию и Бельгию и с севера, через незащищенную границу хлынули на Париж. До Фредерика Жолио-Кюри дозвонился министр Рауль Дотри и срывающимся голосом кричал, чтобы тяжелую воду увезли куда угодно, лишь бы она не попала в руки немцев. Воду, радиоактивные материалы и документацию переправили в центральную Францию, в Мон-Доре. Но немцы наступали так быстро, что все это пришлось срочно гнать в Бордо, а оттуда пароходом в Англию. Двести килограммов сверхценной воды нашли свое прибежище не где-нибудь, а в Кембридже, в подвалах Кавендишской лаборатории.

Фредерик не поехал вслед за водой только лишь потому, что посчитал недостойным оставить в оккупированной стране своих коллег и друзей. В Париже его задержали и отвезли в гестапо. Немецкий полковник задал лишь один вопрос: где тяжелая вода?

— Я пытался переправить ее в Британию, — отвечал ученый. — Но на выходе из порта пароход взорвался на мине.

— Я вам не верю, — скрипучим голосом сказал полковник. Но ученого отпустил.

Фредерик шел домой и с тревогой думал о том, что немцы всерьез взялись за атомный проект. В его голове начала созревать идея сопротивления наглым завоевателям, которая через пару лет охватит юг Франции, а затем и всю страну. А вскоре он узнал, что немцы, захватив Норвегию, получили в свое распоряжение тот самый завод фирмы «Норск-гидро» в Рьюкане, откуда он вывез все запасы тяжелой воды. «Хорошо, что вывез», — подумал он, не догадываясь поначалу, что завод этот заработал с удвоенной скоростью.

Прошло время, и над супругами Жолио-Кюри, уже основательно связанными с Сопротивлением, нависла угроза ареста. Фредерик решил Ирен с детьми переправить в Швейцарию, а сам уйти в подполье.

Прощались они на окраине предрассветного Парижа. Надежный водитель должен был отвезти его семью к швейцарской границе и передать в руки связников. Притихшие дети уже сидели в машине.

— Погоди, — Фредерик взял жену за руки, посмотрел в глаза. — Мы расстаемся. Но, надеюсь, не навсегда. Вот, послушай:

Мало в дни стыда и муки

Сочетать сердца и руки,

Нужно души повенчать —

Две отваги одиноких,

Чтоб удары бурь жестоких

Вместе на себя принять…

— Верлен? — спросила Ирен.

— Конечно, он, — отвечал Фредерик.

«Кровь, пот и слезы»

Итак, война разрасталась. Осторожный до трусости Невилл Чемберлен подал в отставку. 10 мая 1940 года, в день нападения германских войск на Голландию и Бельгию, премьер-министром Великобритании король Георг VI назначил Уинстона Черчилля. Все понимали, что более подходящей фигуры нет.

Свежеиспеченный премьер поймал себя на странном чувстве. Словно он был рад разгорающейся войне. Его все-таки призвали. Он нужен. Никто, кроме него, не способен возглавить нацию в столь трудный час. И он докажет, что это именно так. Он. И только он! Нет, он не настолько тщеславен. Отнюдь. Просто он творец, художник. А главное его творчество — это политика и война. Слава войне! Потомок герцогов Мальборо окажется великим художником войны. И он вместе со своим народом победит. Разумеется, друзья и союзники помогут. Война будет чудовищной. Союзы могут возникнуть необычные, даже парадоксальные. А это уже не столько война, сколько политика. Головоломная политика. Придется и здесь ходить по минному полю. В чем-то это будет художественное хождение, сродни творениям Босха и Гойи. Ангелы протянут руку демонам. Ведь он сам сказал, что в случае необходимости готов заключить союз с сатаной.

Он испытывал фантастический подъем сил. Ноздри его воинственно раздувались. Лицо разрумянилось. Огрызок сигары летал из одного угла рта в другой. С виду толстый, даже слегка обрюзгший, он носился как юноша. Уже 13 мая он выступил с громовой речью в Палате общин, а затем еще дважды в июне. Эти речи транслировались по радио как обращение к нации:

«Ничто не изменит решимость Британии и Британской империи воевать дальше, в случае необходимости — в одиночку, столько лет, сколько понадобится… Вы меня спросите, каков наш курс? Отвечу: вести войну на море, суше и в воздухе, со всей мощью и силой, какую дает нам Бог. Вести войну против чудовищной тирании, превосходящей любое человеческое преступление. Вот наш курс. Вы спросите, какова наша цель? Отвечу одним словом: победа! Победа любой ценой, победа, несмотря на весь ужас, победа, каким бы долгим и трудным ни был путь. Потому что без победы не будет жизни…

К вопросу о вторжении на наш остров. За все долгие века, которыми мы гордимся, не было периода, когда нашему народу можно было дать абсолютную гарантию от вторжения. Во времена Наполеона тот же ветер, который нес бы его корабли через канал, возможно, прогнал бы защищавший нас флот. Всегда существовал шанс захватить наш остров, и именно этот шанс дурманил воображение континентальных тиранов. Мы можем увидеть новые злые умыслы, столкнуться с изобретательной агрессией жестокого врага. Мы обязаны быть готовыми к новым хитростям коварных тиранов.

Мы не сдадимся. Мы будем сражаться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе, мы будем защищать наш остров любой ценой. Мы будем сражаться на берегу, на взлетных площадках, в полях и на улицах, мы будем сражаться на холмах; мы никогда не сдадимся. И если, во что я ни на минуту не поверю, этот остров или большая его часть будут покорены и люди начнут умирать от голода, тогда наша Империя за морями, вооруженная и охраняемая британским флотом, будет продолжать борьбу, пока, в Божье время, Новый Мир, со всей его силой и мощью, не отправится на спасение и освобождение старого.

Но сегодня мы должны рассчитывать только на себя. Нам предстоит суровое испытание. Через катастрофы и горе мы одолеем наших врагов. Британцы! Все, что я могу обещать вам в течение ближайших месяцев и лет, это — кровь, труд, слезы и пот. Вы готовы сражаться за каждый куст на берегу, за каждый холм, за каждый проулок, за каждый дом?»

И британцы ответили: «Готовы!»

«Тьюб аллой»

Уинстон Черчилль обладал пылким воображением. Среди прочего ему не давала покоя мысль о том, что нацисты смогут создать атомное оружие. Еще осенью 1939 года, став первым лордом Адмиралтейства (и ничего не зная о только что созданном секретном «Урановом обществе» в Германии), он теребил министра авиации: «Настоятельно прошу сообщить, какова вероятность того, что атомные бомбы посыплются на Лондон?» Растерянный министр не знал, что ответить. Он даже не очень понимал, о чем его спрашивают. Но откуда сам Черчилль взял выражение «атомная бомба»? Придумал? Быть того не может. Читал поэму Андрея Белого? Невероятно. Прочитал роман Уэллса, где атомные бомбы падают с неба на европейские столицы? Не исключено. Но даже сам Уэллс не поверил бы, что Черчилль именно эту его почти всеми забытую, длинную и трудную книгу читал. Словно бы у сверхзанятого министра мало других дел. Возможно, писатель недооценил широту познаний и воззрений энергичного британского политика и его страсть к техническим новинкам. Но, вероятнее всего, имела место беседа Первого лорда Адмиралтейства с Альфредом Хором, бывшим начальником отдела вооружений. Хор рассказал, что был такой чудак, который что-то толковал об уране. В архиве отыскали патент на «цепную реакцию». Прочитали его три раза, но мало что поняли. «А где автор?» — спросил Первый лорд. Хор развел руками. «Эх вы! — сказал Черчилль. — Ладно, соберите-ка лучших наших физиков. Покумекаем, как тут быть». Пока физиков собирали и соображали, поступило новое сообщение. Два эмигранта из Германии Рудольф Пайерлс и Отто Фриш представили Генри Тизарду, научному советнику Черчилля, записку «О создании супербомбы, основанной на урановой ядерной реакции». Успевший стать за это время премьером Черчилль, человек импульсивный, не удержался и послал секретное письмо Рузвельту о возможности создания нового и небывалого оружия. Ключевым словом было «атом». Правильнее было бы использовать слово «ядро». Но сути дела это не меняло. Каково же было удивление британского премьера, когда американский президент столь же доверительно сообщил: «Мы над этим уже работаем».

Черчилль тут же распорядился о создании английского сверхсекретного комитета. Программу назвали «Тьюб аллой» — «Трубный сплав». В конце года было принято решение о строительстве обогатительной фабрики, выделяющей уран-235 из руды методом газовой диффузии. Бомбу рассчитывали создать за два года. Осенью 1941 года кабинет министров выделил первые средства Рудольфу Пайерлсу и его команде для развертывания работ по проекту «Трубный сплав» в университете Бирмингема. Самым ценным сотрудником этой команды оказался бежавший из Германии тридцатилетний математик и физик Клаус Фукс. Сын протестантского священника-пацифиста, Клаус еще в юности пропитался идеями коммунизма, а в студенческие годы вступил в коммунистическую партию. Он был активен, заметен, и однажды ему довелось несколько минут беседовать с самим Эрнстом Тельманом, который дружески потрепал его по плечу и сказал: «Такие парни нам нужны!» Деятельность в партийной ячейке Фукс легко сочетал с продвижением в математике, где быстро добился впечатляющих результатов. Однако в Киле, где он начал преподавать в университете, некая команда молодых нацистов, обвинив молодого математика в причастности к поджогу Рейхстага, приговорила его ни много ни мало — к смертной казни. Не утруждая себя проверкой законности подобного приговора, Фукс сел на пароход и отплыл в Англию.

План имени рыжебородого Фридриха

— Мой фюрер, адмирал Канарис просил вам сообщить: русские на нашей восточной границе, за Бугом, сосредоточивают войска. Больше сотни дивизий. Срочно строят аэродромы, разворачивают механизированные корпуса.

— Этот адмирал меня смешит, честное слово, — засмеялся Гитлер. — То у русских нет танков, то механизированные корпуса. Где правда? Или адмирал шутит?

— Не до шуток, мой фюрер, — продолжал генерал Кейтель. — Есть много подтверждений. Такую массу войск скрыть нельзя, как ее ни маскируй.

— Тут даже изощренной разведки не нужно, — глубокомысленно заметил генерал Гальдер.

— Вы хотите сказать, что русские готовят удар?

— Иной вывод сделать трудно. Сотня дивизий, миллионы солдат, самолеты и танки в узкой приграничной полосе. Для обороны так не делают. Более того, для обороны это смертельно опасно.

— И какой вы предлагаете ответ?

— Он единственный, мой фюрер. Ударить первыми.

— Это смешно, мой дорогой генерал, — Гитлер сделал паузу. — Но я совершенно такого же мнения.

Оба генерала было напряглись, но тут же весело заулыбались. Они все трое оказались заодно.

— Если я вижу, что мой противник вскинул ружье, я не буду ждать, пока он нажмет курок, я лучше сделаю это первым. Дело в том, что большевики в Кремле необыкновенно коварны и наглы. Они уверены в своих силах и хотят почти весь мир. Я выдам вам тайну, ибо пора. Вы должны это знать. Недавно приезжавший Молотов холодно и твердо потребовал, чтобы мы не мешали им захватить Финляндию, Румынию, Болгарию и разместить опорные пункты в Дарданеллах. Естественно, по всем четырем пунктам я им отказал. Что касается Румынии, то в генерале Антонеску я нашел человека чести. Он прекрасно меня понял и твердо придерживается данного им слова. Но особенно мне было жалко маленькую беззащитную Финляндию. Молотов уехал зеленый от злости.

— Вы правильно поступили, мой фюрер, — почти вскричал Кейтель.

— Не дело для Великой Германии идти на поводу у бандитов, — добавил Гальдер.

— Итак, они накапливают силы на нынешней нашей границе? — медленно, почти задумчиво спросил Гитлер.

— И быстрыми темпами.

— Ну что ж! — Гитлер грозно улыбнулся. — Это, скорее, нам на руку. Восточный вопрос, так или иначе, потребует решения. Чем больше дивизий они соберут на границе, тем проще нам будет покончить с ними одним махом. Как ни коварен азиат в Кремле, нас он не обманет. Ошибок делать мы не станем. Нападать на Англию через Ла-Манш проблематично. А вот лишить ее надежды… Надежда Англии — Россия и Америка. Если рухнут надежды на Россию, отпадет и Америка, поскольку разгром России будет иметь следствием невероятное усиление Японии в Восточной Азии и на Тихом океане. Вот уж американцы там попляшут.

— Это несомненно, — сказал Кейтель.

— Если мы Россию прихлопнем, Англия потеряет последнюю надежду. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия. Вывод прост: Россия должна быть стерта. Подходящее время — весна 1941 года. Но до поры мы должны молчать, ибо внезапность остается чуть ли не главным нашим оружием.

— Вот так, — сказал Гальдер и сжал кулак.

— Чем скорее мы расколотим Россию, тем лучше. Операция будет иметь смысл только в том случае, если мы одним стремительным ударом разгромим все государство целиком. Захвата какой-то части территории недостаточно. Остановка действий зимой опасна. Поэтому лучше немного подождать, но подготовиться тщательно. И уничтожить Россию в течение весенне-летней кампании.

— Что значит уничтожить, мой фюрер? — спросил Гальдер. — Как вы это видите?

— Единое государство на восточной границе нам не нужно. Создадим не менее семи протекторатов, экономически от нас зависимых. От коммунистов пространство очистим. Русских аристократов, которые ныне сидят в Европе, управлять этими землями мы тоже не пустим. Они всегда будут к нам враждебны. Создадим для русских новую интеллигенцию. Но скромную, без полета. Без завихрений. И нам верную. Для начала этого хватит.

— В таком случае пора приступать к разработке плана операции, — заметил Кейтель.

— Так приступайте! — сказал Гитлер.

— Как назовем операцию? — поинтересовался Гальдер.

— Как? — Гитлер весело присвистнул. — Как? Нравится мне наш древний император-победитель, рыжебородый Фридрих. Так и назовем — «Барбаросса».

Аппетиты Японской империи.

Февраль 1936-го, декабрь 1941-го

— Ваше величество, в столице мятеж!

— Как? — спокойно спросил Хирохито. Он снял очки, внимательно посмотрел на них и снова надел. А уже затем взглянул на побледневшего, слегка трясущегося секретаря. — Не волнуйтесь, мой друг, — сказал. — Обычное дело. Ничего страшного.

Очередной мятеж в Токио подняли офицеры, категорически несогласные с итогами прошедших парламентских выборов, где большого успеха добились левые партии, выступавшие против милитаризации страны. Многого мятежники не добились, лишь успели убить несколько крупных чиновников. Хирохито умело и быстро мятеж подавил. Убийц на время упрятал в тюрьму. Однако дабы не огорчать армию полностью, произнес в ее честь хвалебную речь и распорядился увеличить военные ассигнования. Офицеры аплодировали. И это как-то само собою двинуло Японию в сторону большой войны. И она началась уже в следующем году — с захвата значительной части Китая. Сам император, маленький, худенький, в круглых очках, с лицом то ли скромного ученого, то ли библиотекаря, был предельно вежлив и говорил тихо. Однако затеял войну, по жестокости и дикости не уступающую набегам древних варваров. Военными действиями он руководил из созданной в ноябре 1937 года «Ставки императора». В силу особенностей восточного этикета не всегда можно было понять, отдал ли то или иное распоряжение император сам или, склонив голову, лишь присоединился к мнению высших военных. Так или иначе, но Ставка спокойно транслировала жестокий приказ пленных не брать, разрешив своим войскам применять против китайских отрядов, разрозненных и плохо вооруженных, химическое и бактериологическое оружие. Массовые убийства мирного населения происходили повсеместно. Хирохито этих зверств не осудил. Однако даже необузданная жестокость не помогла сломить до конца сопротивление полков Чан Кайши и партизанских отрядов Мао Цзэдуна. Война затянулась и требовала все больше средств. Летом 1940 года, когда уже вовсю шла война в Европе, принц Коноэ, возглавлявший в то время кабинет министров, предложил добыть новые средства в военном походе на Юго-Восточную Азию, за так называемыми «Южными ресурсами». При этом «Северную проблему» (весьма вероятную войну с СССР, который рассматривался в Токио как неизбежный враг) предлагалось отодвинуть на второй план. Однако, чтобы обезопасить себя от неожиданного нападения со стороны северного соседа, японское правительство в апреле 1941 года заключило со Сталиным пакт о нейтралитете. Сталин охотно на это пакт пошел (подписали его Молотов и японский министр иностранных дел Мацуока). В Кремле понимали, что этот пакт толкает Японию в Юго-Восточную Азию, а значит, и к неизбежному конфликту с США. И вправду, не опасаясь более за северный фронт, японцы планомерно приступили к оккупации Южного Индокитая. Само собою, это вызвало тревогу Соединенных Штатов, которые пригрозили блокировать поставки в Японию нефти. Попытки договориться с американцами ни к чему не привели. Долгой войны против них экономика Японии не выдержала бы. Принц Коноэ, обычно воинственный, призывал к осторожности и дальнейшим переговорам, однако Хирохито принял сторону тех, кто предлагал вывести Америку из игры на Тихом океане одним решительным ударом.

Удалившись к себе, он произнес вполголоса:

Тихий океан,

Ласточки смело летят.

Не бойся смерти!

Операция «Снег»

Отправляя шпионов в Европу и Америку и ощущая острую нехватку кадров, Лаврентий Берия вдруг вспомнил о Зарубиных. Лизу срочно восстанавливают в органах, присваивают звание капитана НКВД. Для начала ей поручают возродить германскую сеть. Лиза отправляется в гитлеровскую Германию под видом все той же эльзаски Вардо. Там она находит и вновь включает в работу гестаповца Лемана и Аугусту, чей муж помогает в работе уже новому министру иностранных дел, фон Риббентропу. Поток важной информации был возобновлен. Достаточно сказать, что от каждого из этих агентов в начале лета 1941 года пришли сообщения о том, что война начнется 22 июня на рассвете. Как и сообщения других разведчиков, как и секретная телеграмма Черчилля — все это в Кремле было проигнорировано.

В октябре 1940 года Берия вызвал к себе заместителя начальника 1-го отделения 5-го отдела Главного управления государственной безопасности Народного комиссариата внутренних дел Виталия Павлова.

— Разговор у нас, Виталий Григорьевич, будет сверхсекретный. Уловил?

Павлов, которому только что стукнуло двадцать шесть, подобрался и сделался серьезным, как будто ему за сорок и он в ответе за полстраны.

— Понимаю, товарищ нарком, — ответил он и сглотнул слюну.

— Ты же Америку курируешь?

— Ну, — Павлов облизал сухие губы.

— Вот и поедешь, наконец… посмотришь, как оно там на деле. Под видом дипкурьера.

— Я готов, — взволнованно ответил Павлов. — А задание?

— Простое и трудное одновременно. Помнишь, мы обсуждали ситуацию на Тихом океане? Ты тогда складно говорил — о важности региона, о самурайских аппетитах, о японской палубной авиации… Я запомнил. Теперь ты это повторишь, но уже в Штатах.

— Хорошо. А кому?

— Есть один человек. Он очень влиятелен в министерстве финансов и чуть ли не к Рузвельту вхож.

— Вот как! — Павлов порозовел. Стало видно, что он еще совсем мальчишка. — А кто нас сведет?

— Исхак Ахмеров. Ты ведь его знаешь? Очень толковый работник. Сейчас он там у них в роли грамотного историка, китаеведа. Тамошние коллеги зовут его Биллом и очень уважают. Он представит тебя как своего друга и знатока Востока. Поболтаете запросто где-нибудь в ресторане. Надо грамотно объяснить американцам, что Япония их враг и что война неизбежна.

— Они не понимают?

— Это ты должен знать. — Берия сверлил собеседника взглядом. — Ты же специалист? Может, и догадываются. Но не ты ли утверждал, что они изоляционисты и воевать не хотят? Так вот, наше дело их убедить. Так убедить, чтобы война у них состоялась. А кто начнет, не важно.

— Понимаю.

— Вот иди и думай. И готовь все необходимое. Вопросы по поездке — это к Павлу Михайловичу.

— Фитину?

— К кому ж еще? Он тебя посвятит в детали, снабдит чем надо. И еще. Все, что связано с этим делом, держи в полнейшей тайне. После операции ты, Ахмеров и Павел Михайлович должны забыть все и навсегда. Мы ее назвали «Снег». Растаяла, и следа нет.

В апреле 1941 года Виталий Павлов выехал в Соединенные Штаты Америки под видом дипкурьера. Запланированная встреча состоялась в Вашингтоне, в отдельном кабинете ресторана «Лафайет». Финансист оказался румяным веселым человеком в очках, с высоким лысым лбом и клоками волос над ушами. Звали его Гарри Декстер Уайт. По своим взглядам он был убежденным противником нацизма и итальянского фашизма заодно. К СССР он относился с симпатией. Он действительно был близок к министру финансов США Генри Моргентау и изредка вместе с ним попадал в Белый дом.

Павлов изложил ему свои соображения относительно положения на Дальнем Востоке. Рассказал про грозный японский флот, про подводные мини-лодки, про отчаянных японских летчиков. Объяснил, зачем японцам нужны Филиппины (нефть! нефть!), а американцы своими линкорами путь к вожделенной нефти блокируют. Японцы считают это издевательством, покушением на свободу и честь. Развязать войну они готовы в любой момент. В штабе адмирала Ямамото планы войны на море разрабатываются уже в деталях. И они сильны. У них одних авианосцев шесть штук. А сколько их в Америке? Павлов не упустил случая рассказать про вероломство японцев, про их дикарскую жестокость, особенно на китайских землях. Там людей убивают тысячами, сжигают в их родных фанзах заживо. Похожая судьба уготована и Филиппинам, и всему Индо-Китаю. В ответ взволнованный Уайт заметил, что и сам размышлял над этими вопросами. Но теперь, получив столь ценные сведения о японских настроениях и вооружениях от специалиста по данному региону, он не имеет права медлить. Он заверил своих собеседников, что полон решимости предпринять усилия в данном направлении.

— Можете не сомневаться, — сказал он, снимая очки и задумчиво протирая их салфеткой. — Я знаю людей, которым эти сведения, эти соображения необходимо знать просто по их должности. И они их узнают.

— Это замечательно, дорогой Гарри, — заметил Павлов. — Но честно скажу, меня волнуют судьбы вашей страны, ее предстоящие трудности. Ведь это война, жертвы… Нельзя ли этого как-то избежать? Америка — великая держава, и она вправе ставить на место зарвавшихся агрессоров. Быть может, достаточно их припугнуть?

— Не знаю, не знаю, — пробормотал Уайт. — В любом случае действовать мы обязаны. А трудностей бояться Америка не должна. Тот, кто трусит и выжидает, в итоге оказывается в еще худшем положении.

— Пожалуй, это так, — согласился Павлов.

— Несомненно, это так, — подтвердил молчащий на протяжении разговора историк Билл, славный парень. (Он же Исхак Ахмеров, о чем Уайт не подозревал.)

Записка, подготовленная Гарри Уайтом для Моргентау, была на редкость умело составлена и буквально вызывала дрожь. Министр представил ее президенту в сентябре 1941 года. Впечатлительный Рузвельт не стал долго ждать. США потребовали от Японии немедленно остановить агрессию в Китае и прекратить вооружение марионеточной империи Маньчжоу-Го. Гордые японцы возмутились. Почему им кто-то указывает, словно они не самостоятельны? Разве не они хозяева в этой части океана? Подчиниться столь наглым требованиям извне означало для них — потерять лицо. Хуже этого по японским понятиям не бывает ничего. Даже смерть по сравнению с этим — мелочь. Они и раньше понимали, что тяжкого военного конфликта со Штатами не избежать. Так чего ждать? Они решили начать первыми. Путь в Манилу и к нефти был перекрыт американскими линкорами, и Япония начала лихорадочно готовиться к воздушному нападению на главную военно-морскую базу США на Тихом океане.

И помог заварить всю эту кашу Виталий Павлов, которому только что стукнуло двадцать семь.

Лиза и Китти

На одной из выставок мужа, где привычно толпилась бездна народа, Маргарита познакомила Лизу Зарубину с Робертом Оппенгеймером и его женой Кэтрин, которую близкие привычно называли Китти.

— Вот, — сказала Маргарита, лучисто улыбаясь зелеными глазами. — Это моя подруга Элизабет, по-русски Лиза. Ее муж, дипломат, безвылазно сидит в русском посольстве, в Вашингтоне. Он такой бирюк, закопался в бумагах, в этих своих нотах и отношениях. Лиза, не обижайся на меня, это правда.

— Ну, на правду кто ж посмеет обижаться? — Лиза очаровательно улыбнулась.

— А Лиза — человек светский, общительный. Она любит театры, бродвейские особенно, любит выставки, музыку, не пропускает джазовых концертов… И, кажется, везде успевает.

— Ого! — сказал Оппенгеймер. — Так это здорово. — Он приветливо глянул на Лизу.

— Но знаете, Роберт, она не ценит науку. В отличие от меня. Особенно она не любит физику. У нее от физики болит голова.

— У меня от нее болит голова, — серьезно повторила Лиза.

— О! — сказал Оппенгеймер, смеясь. — Я это понимаю.

— Это я понимаю, — Кэтрин тоже усмехнулась. — А вовсе не ты, мой друг.

— Не спорю, не спорю, — Оппенгеймер поднял руки.

— Я вижу, что с Лизой мы найдем общий язык, — сказала Кэтрин.

— О, это было бы чудесно, — скромно отозвалась Лиза.

— У меня в жизни две страсти, — сказал Оппенгеймер. — Физика и пустыня. Бесконечная, безнадежная пустыня. Как, скажем, в Нью-Мексико, где я когда-то лечил свой туберкулез.

— Какой ужас! — воскликнула Лиза.

— Да нет, — возразил физик со смехом и со вкусом закурил сигарету. — Вылечил, и следа не осталось. Сказочное место.

— Физика и пустыня! — со значением произнесла Лиза. — Как это красиво.

— Дорогая Лиза, — лицо Оппенгеймера сделалось строгим, но глаза оставались озорными. — Я вам как-нибудь расскажу что-нибудь из физики. И вам покажется, что вы приняли порошок от головной боли. А вслед за этим пригубили бокал искрящегося шампанского.

— Вот это да, — сказала Лиза. — Верю, что вы на это способны.

— Еще бы! — сказала Маргарита.

— А как насчет пустыни? — Кэтрин едко взглянула на Роберта. — Вот где не вреден глоток шампанского.

— Почему бы нет? — примирительно сказал Роберт. — Как-нибудь мы туда сгоняем. А сегодня отделаемся уютным ресторанчиком. Я знаю, где нам подадут «Вдову Клико».

Лиза и Кэтрин настолько понравились друг другу, что почти сразу подружились.

Уже на следующей встрече Кэтрин не преминула сообщить Лизе, да еще с гордостью, что она — член американской коммунистической партии. Вопреки ее ожиданиям, Лиза никакого внимания на это не обратила. Более того, она заявила, что политикой не интересуется.

— Это удел мужчин, дорогая Китти, — сказала она. — Скучных и глупых мужчин. А нам с вами это зачем?

— О! — только и произнесла Кэтрин, удивленно расширив глаза.

Они продолжали встречаться. Инициатором этих встреч чаще бывала Лиза, но и Кэтрин тоже к ним стремилась. Она поняла вдруг, что ей не хватало простого человеческого тепла. Роберт хороший, добрый, но слишком увлечен наукой, восточной философией, бог знает, чем еще. А тут… Они могли час или два сидеть молча, прижавшись друг к другу. И понимали, как им хорошо. Порою в этом молчании вспыхивал разговор, порывистый, неожиданный. И так же быстро угасал. Они делились многим. Поводов для печали хватало и той, и другой. Но они старались друг друга щадить. Однажды Кэтрин начала с жаром объяснять Лизе, что такое, по ее мнению, социальная справедливость и чуткая любовь ко всем людям на свете… Как это необходимо. Как важно к этому стремиться. И как славно, что крестьяне и рабочие в ее родной России строят социализм.

— И как муж терпит тебя с такими взглядами?

— Как ты можешь такое говорить? — На глаза Кэтрин навернулись слезы. — Роберт… Ты его не знаешь. Он и сам человек левых убеждений. Да еще филантроп. Сидит на скромном окладе профессора. А когда его отец оставил наследство в полмиллиона, он все отдал на стипендии молодым талантам. Но он не любит никаких партий. Тем более их демагогию. Ему этого не надо. Он ценит свободную мысль. А людей он любит. Всех вместе, без различия. Он готов их защищать. Можешь мне поверить.

— Дорогая Китти, прости меня. — Лиза обняла подругу, поцеловала ее в лоб, а потом в губы. — Я… Я неудачно пошутила… Я думаю так же, как и ты. И Роберт страшно вырос в моих глазах. Ты тоже можешь мне верить. Просто мир… Понимаешь, мир сейчас сходит с ума. Люди терзают друг друга. Разве ты этого не видишь? Неужели мы не должны им помочь… Ну, просветлеть хоть немного? И победить в борьбе со злом.

— Должны, — прошептала Кэтрин.

Все идет по плану.

Июнь — июль 41-го

22 июня, ровно в четыре часа

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война…

5 мая 1941 года генеральный секретарь ВКП(б) на приеме в честь выпускников военных академий своим тихим, неторопливым, но достаточно уверенным голосом сказал: «Мирная политика обеспечивала мир нашей стране. Мирная политика — дело хорошее. Мы до поры до времени проводили линию на оборону — до тех пор, пока не перевооружили нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя, когда мы стали сильны — теперь надо перейти от обороны к наступлению». Ответом были долгие аплодисменты. Выпускникам военных академий не терпелось повоевать. В душу каждого впечаталась строка популярной песни «Красная армия всех сильней». Война им казалась прогулкой.

16 июня Гитлер сказал Геббельсу:

— Русские скопились прямо на границе, это для нас лучшее из того, что могло произойти.

— Понимаю, мой фюрер, — кивнул с важностью Йозеф Геббельс. — Наши действия?

— Мы двинем войска в течение недели. Медлить мы не вправе. Если они, рассредоточившись, отступят в глубь страны, то будут представлять большую опасность. У них порядка двухсот дивизий, примерно столько, сколько у нас. Но в кадровом и техническом отношении их даже сравнить с нами нельзя.

— Бесспорно, это так, — вновь кивнул министр пропаганды. — Итак?

— Мы обязаны действовать. Москва рассчитывает выждать, пока Европа не истечет кровью. Вот тогда Сталин начнет большевизировать и нашу страну, и все вокруг. Но эти его расчеты будут опрокинуты.

— Сколько времени кладете вы на всю акцию?

— Мы должны справиться за четыре месяца.

— Уверен, что нам понадобится меньше времени, — низкорослый министр пропаганды решительно стиснул губы тощего, почти изможденного лица.

Итак, 22 июня…

Страшный, кровавый, но и очищающий день в жизни русской коммунистической империи. Германская армия вторжения числом свыше пяти миллионов сытых, веселых, уверенных в себе солдат по всему фронту от Балтийского до Черного моря перешла хрупкую границу, установленную в 1939 году.

Раннее утро воскресенья. Советские солдаты мирно спали. Крепко выпившие по случаю выходного дня офицеры дрыхли. Раздались выстрелы. Рев бомбардировщиков. Взрывы. Солдаты выбежали из палаток и казарм в одном белье. С трудом просыхающие офицеры ударились в панику. Что это? Кто стреляет? Откуда? Зачем? Почему? Где связь с Центром? Кругом все горит. Но Москва молчала. Никаких приказов не поступило.

Самолеты были уничтожены прямо на аэродромах. Летчики не успели взлететь.

Десять тысяч танков… длиннющими колоннами… без снарядов, не заправленные соляркой… иные со снятыми для ремонта гусеницами… Немецкие офицеры потрясенно ходили среди колонн этих безмолвных чудовищ… Некоторые крестились, шевелили губами, дескать, Господь помог. А если бы все это начало стрелять? Гитлеру об этих жутких количествах доложить никто не рискнул. Фюрер не любил тех, кто приносит дурные вести…

Два месяца война шла в точности по плану «Барбаросса».

Сталин первые две недели был в прострации.

Войсками толком никто не командовал.

Одни солдаты, побросав винтовки, бежали.

Другие сотнями тысяч сдавались в плен.

Третьи, по большей части дети раскулаченных крестьян, вообще смотрели на немцев, как на освободителей от большевистского ига.

За считаные дни был захвачен Минск и вся Прибалтика.

А вскоре германские войска на севере вышли к Ленинграду, а на юге к Киеву.

Регулярная русская армия числом около пяти миллионов была разбита за две недели и перестала существовать. Треть ее попала в плен, треть разбежалась, почти никто из них воевать не хотел. Огромное количество техники было захвачено наступавшими войсками. Немцам казалось, что путь на Москву открыт. Оборонять столицу красной империи больше некому.

Черчилль был почти в ужасе.

Американцы испытали печальное удивление.

Впрочем, их военные специалисты и без того мрачно предсказывали, что Россия более трех месяцев не продержится.

В августе 1941 года, когда кадровая армия уже разгромлена, когда тяжкие бои идут на подступах к столице, Василия Зарубина назначают легальным резидентом советской разведки в США. Официальная должность — 1-й секретарь посольства, но ни для кого не секрет, что это такое. Его принимает лично Сталин. Два часа он рассказывает ему о том, чего ждут в Москве от нового посольского работника.

— И все же главная ваша задача, товарищ Зарубин, — подводит итог беседы вождь в Кремле, — следить за тем, чтобы правящие круги США не сговорились с гитлеровской Германией за спиной СССР и не повели бы дело к сепаратному миру с ней.

— Понимаю, товарищ Сталин, — серьезно кивает Зарубин.

Впрочем, Василий умен, он многое понимает и без слов. Лиза едет вместе с ним в качестве супруги. Но она тоже не новичок.

Лиза и бейсбольный чемпион

Популярность Маргариты в высшем американском обществе достигла пика, когда войска Гитлера вторглись в Советский Союз. В Америке почти сразу возникло Общество помощи России. К этому обществу примкнули многие знаменитые русские эмигранты — Сергей Рахманинов, Михаил Чехов, Игорь Сикорский, Лев Термен и другие. Сергей Коненков был избран в его Высший совет, жена его стала секретарем совета. Она везде успевает, совет работает эффективно, но дружба ее с Эйнштейном не ослабевает. В числе ее друзей появляется Элеонора Рузвельт. Они дважды беседовали на приемах. Говорили обо всем — о войне и политике, об искусстве и тайнах души человеческой, о мужчинах, столь увлеченных делом, что забывают о своих женах. Первая леди Америки была восхищена Маргаритой. Она не замедлила рассказать мужу о чудесной русской женщине и ее муже, феноменальном скульпторе, который не просто талантливо творит в камне, бронзе и дереве, но еще знает какие-то тайны о звездах.

— Ты только подумай, — сказал Рузвельт. — Сколько удивительного в мире. Но я рад, что ты дружишь с русскими. Это в духе времени и всем нам на пользу.

На одной из встреч с Лизой Маргарита не удержалась и спросила:

— Я смотрю, у тебя с Китти Оппенгеймер какие-то особо теплые отношения. Это так? Сознавайся.

— Нам просто приятно друг с другом. Она на редкость обаятельна. А правда вот в чем: если я случайно коснусь ее руки, то словно ток прошибает. И ничего больше. Никакого Лесбоса. Слыхала про этот остров? Мы не там. Да и зачем нам это?

— Скажи, а ты ревнуешь ее к мужчинам? К мужу, например.

— Ну, слегка. Он обаятелен, умен, красив… Как тут не ревновать?

— Ох, обманщица.

— Нет, правда.

— А она тебя?

— Это ты о чем, подруга? К Василию, что ли, который утонул в депешах в своем Вашингтоне?

— Ну, нет, муж твой ни при чем, — Маргарита улыбнулась хитро. — А вот Моррис Берг, знаменитый бейсболист…

— Мо? — Щеки у Лизы вспыхнули. — Как ты можешь? Это же работа. Ну, мужик само обаяние. Что правда, то правда. Но ведь это может оказаться важным контактом. Посуди сама. Он вхож во все круги. И не ты ли, кстати, нас познакомила?

— Нет, моя дорогая. Не я. Но вместе я вас видела. И не раз.

— А… постой, это же Оппенгеймер, вспомнила… Слушай, стоит Роберт с каким-то высоченным парнем и беседует, ты не поверишь, на санскрите.

— Брось!

— Честное слово!

— А ты что, знаешь санскрит?

— Нет, конечно. Ну, Роберт нас познакомил. Ты знаешь, такие вещи он делает находчиво и с блеском. Я же первым делом спросила, на каком это они наречии? Скрывать они не стали. А дальше гляжу, этот парень вроде на меня запал. Ну, чистый плейбой, что ты хочешь… Это потом я узнала, что он любимый страной чемпион. Грех не воспользоваться.

— Чемпионов много.

— Американцы помешаны на бейсболе. А Мо — лучший кетчер.

— Кто?

— Главная фигура в игре. Он не просто ловит мячи, он отвечает за стратегию игры.

— Ты открываешь мне глаза на спорт.

— Знаешь, на каком языке Мо подает команду своим партнерам во время игры?

— На санскрите!

— Если бы! Однако, чтобы не понял противник, на латыни. Вообрази, он всю команду обучил.

— Ну и парень!

— Ха! Ты в курсе, сколько всего он знает языков?

— Пока нет. И сколько же?

— Больше, чем я.

— Брось!

— Девять или десять, он сам сбился со счета. Включая японский.

— Зачем это бейсболисту?

— То-то и оно! Но пойми, он мотается по миру. В ту же Японию, где учит радостных японцев бейсболу.

— И ты что-то заподозрила?

— Похоже на то. Потому и пошла на знакомство. Как там дело обернется? А вдруг?

— Будем надеяться. Но ты не думай, я тебя вовсе не осуждаю.

— Еще не хватало!

— Контактов всяких много, этот понятно. Но такого красавца взять в оборот…

— Знаешь, моя милая, на первом плане у меня все-таки дело. А уж потом развлечения.

— Это понятно. Ведь и у меня так же.

Царь Борис и Россия

Киев был взят. Ленинград окружен. Танковые армии немцев стремительно подходили к Москве. Впавший в смертельный страх Сталин задумал просить милости у Гитлера. На официальном языке — договориться о перемирии. Отдать ему Украину, Буковину, Прибалтику, Белоруссию, что там еще… Пусть жрет мерзавец. Пусть обожрется! Но пусть сохранит ему, товарищу Сталину, хотя бы Кремль.

Второй Брестский мир? Нам не привыкать.

Неужели он, подлец такой, не согласится?

Но как найти контакт? Через кого?

Понял.

Единственная ниточка — болгарский царь.

Борис коротко знаком с Гитлером, почти дружен с ним. Но при этом войну Советскому Союзу Болгария не объявила. Посла не отозвала. Почему? В чем тут хитрость? Но, так или иначе, разве это не знак для нас? В данный момент спасительный. И сейчас нам это на руку.

Срочно.

Там у Лаврентия через болгар были какие-то темные связи…

Вдруг получится!

Пробовать надо.

Где Лаврентий?..

— Лаврентий, слушай, ты, по-моему, в неплохих отношениях с болгарским послом?

— Никола Стаменов? Славный мужик. Похоже, он нам сочувствует.

— Не о сочувствии речь. Разыщи его и немедленно отправь в Софию, к царю Борису.

— К царю? — удивился Берия. — Зачем?

— Мы обязаны прощупать немцев на предмет перемирия. Чего они от нас захотят?

— Почему не послать Молотова сразу к Гитлеру? Через третьи страны.

— Какого, к черту, Молотова? Ты соображаешь. Кто такой сегодня для Гитлера Молотов? Жалкий политик, все просравший. Которого он через месяц прихлопнет вместе со всей страной.

— Ну, пожалуй. — Берия снял пенсне, в выпуклых глазах его мелькнуло то ли сомнение, то ли тревога.

— Разговор деликатный и предельно тайный. Лучше Бориса тут не справится никто. Все-таки царь!

— Мы отправляем Бориса на переговоры с Гитлером? Я так понимаю?

— Так. И пусть он доверительно скажет этому… Короче, предметом беседы будет вся Восточная Европа — от Украины и Молдовы до Эстонии. Мы согласны все это отдать. Только обделать это надо красиво. И мир должен быть почетным.

— А зачем такие хлопоты Гитлеру? Он и так все это заберет.

— Ты уверен, что легко заберет? — Взгляд Сталина потяжелел.

— Не уверен. Но…

— Надо донести до немцев, что мы будем сражаться, пока он не скинет нас в Тихий океан. А в Тихий океан он никогда нас не скинет. Надорвется. А Восточная Европа — это такой пирог. Сто лет осваивать. Ему есть над чем подумать. Я так это вижу.

— Понимаю, — Берия вертел пенсне в руке. — Обстоятельства выше нас.

— Не теряй времени. Посол должен улететь сегодня. В крайнем случае, завтра.

Выслушав посла Стаменова, царь Борис III испытал тяжкие сомнения. Отчасти даже легкий ужас. Великая Россия в столь жалком, столь унизительном состоянии. Он не любил коммунистов, но огромную страну на востоке привык уважать. И не так уж он был близок к Гитлеру, и не настолько радовался его военным успехам. Гитлер требовал, чтобы Болгария отправила свои дивизии на русский фронт. Борис нашел в себе силы с этим не согласиться. Потомок Саксен-Кобург-Готской династии, он, безусловно, ощущал свое родство с германским миром, но судьба вручила ему возглавить славянскую православную страну. И он понимал это глубоко, с оттенком святости. Ведь недаром еще в детстве он перешел из католичества в православие. Восточное христианство, Византия, культурные волны еще со времен античных греков — все это не было для него пустым звуком. В нынешней войне он был скорее сторонником равновесия, добрых традиций прошлого века. С Германией он ведет торговлю, его войска охраняют порядок в тылу, на некоторых греческих и югославских территориях. Но Россию он предавать не станет. Сомнительных, в чем-то даже позорных для нее переговоров он вести не станет. И солдат своих против русских никогда не пошлет.

Вернувшийся в Москву Стаменов доложил, что царь Борис сослался на крайние трудности относительно его встречи с германским лидером. Но также просил добавить, что Болгария не забыла Плевен и Шипку. И не забудет.

— Каков хитрец! — злобно сказал Сталин. — Ладно, будем думать сами.

Не вышло с переговорами? Что ж…

А может, не все так плачевно?

Вот пошел пятый месяц, и война затянулась. Ленинград не сдали. На юге бьемся. Молниеносной германской победы не случилось. Японцы пакта не нарушили. И вроде не собираются. Значит, еще повоюем.

Много было случайностей, подкосивших план «Барбаросса». В том числе немало умения и мужества, проявленного не только солдатами, но некоторыми командирами, кого в 37—39-м годах не успели добить палачи. Таких было немного, но каждый из них, как оказалось, воевать умеет.

Фантастическую роль сыграла в июле, в пору тотального бегства, дивизия полковника Якова Крейзера. Пройдя от столицы изнурительным маршем 700 километров, не обращая внимания на бегущие слева и справа русские части, она под Минском, у города Борисова, остановила мощную группировку Гудериана. С десяток немецких танковых и пехотных дивизий топтались целый месяц, но одолеть одну-единственную дивизию Крейзера не смогли. Переоценить этот месяц невозможно. Москва худо-бедно, но успела подготовиться к обороне. А Крейзеру позже, произведя его в генералы, доверят целый корпус.

Генерал пехоты Курт фон Типпельскирх написал в дневнике, когда его 30-я дивизия, да и вся группа армий «Центр», затормозила у русской столицы, которую вроде бы уже некому было защищать: «Когда из-за Урала двинулись новые тысячи танков, наиболее прозорливые офицеры поняли, что кампания на востоке проиграна…»

Выпал снег. Ударил мороз. И война перешла в зимнюю фазу.

«Остановка действий зимой опасна», — сказал еще при самом первом обсуждении плана Гитлер. И оказался прав.

«Пора идти другим путем, — глядя из окна на снег, подумал Сталин. — Плевать на подлеца Гитлера.

Ведь есть человек по фамилии Черчилль. Главный буржуй? Ну и пусть!

Зато тут больше надежды. Да и здравого смысла больше.

Для нас, большевиков, нет ничего невозможного.

В том числе, и любой союз».

План «Кантокуэн» остается на бумаге

— Ну что, — спросил Хирохито, — долго ли продержится Москва?

— Ваше величество, не сегодня завтра падет. — Губы начальника генерального штаба Сугиямы дрогнули в слегка презрительной улыбке.

Военный министр Тодзио наклонил в согласии голову:

— Война закончится быстрой победой Германии. Советам будет чрезвычайно трудно ее продолжать.

— Каковы в этой связи наши намерения?

— Наступает весьма благоприятный момент, ваше величество, — сказал Сугияма.

— Нам представился редчайший случай, который бывает раз в тысячу лет, — добавил Тодзио. — Мы не вправе промедлить.

— Вы хотите сказать, что готовы действовать в северном направлении?

— План «Кантокуэн» разработан в деталях, ваше величество, — Сугияма почтительно наклонился.

— Да, я помню. Генштаб ничего в нем не изменил?

— Нет, ваше величество. Как вы знаете, подготовлена миллионная группировка. Сходящиеся удары Квантунской армии и союзников из Маньчжоу-Го и Мэнцзяна, и мы выходим к Байкалу. Командующие Квантунской армией, генералы Умэдзу, Есимото и Танаку, рвутся в бой. Если германские войска успешно форсируют Волгу, то мы можем встретиться с ними на Урале.

— Если… А вдруг германо-советская война затянется?

— Нет-нет-нет. Мы не вправе упускать «золотую возможность». Еще не поздно совместно с Германией обрушиться на Советы и сокрушить их. Германо-советская война — это ниспосланный нам свыше шанс решить северную проблему. Нужно смело отбросить теорию «спелой хурмы». Мы обязаны сами создать благоприятный момент.

— Понимаю, — задумчиво сказал император. — И все же спелую хурму срывать приятней. От неспелой может случиться оскомина.

Это означало, что военная активность Японской империи будет направлена, как и прежде, в направлении «Южных ресурсов». Военный министр и начальник штаба склонились в низком поклоне, а затем молча вышли.

Тихий ветер в саду.

Вот и кончилось лето.

А хурма не созрела.

Черчилль в Кремле

«Восемь миллионов вооруженных и четко организованных немцев. Страшная военная машина, которую мы и остальной цивилизованный мир столь глупо, столь беспечно, столь бесчувственно позволяли нацистским гангстерам создавать из года в год… Она не может оставаться в бездействии, иначе заржавеет и развалится. Она должна поглощать человеческие жизни и растаптывать домашние очаги. Я вижу эту машину — с ее щеголеватыми прусскими офицерами, которые звенят шпорами и щелкают каблуками, с ее ловкими специалистами, набравшими свежий опыт устрашения и связывания по рукам и ногам десятка стран и народов. Я вижу тупые, вымуштрованные, покорные, жестокие массы гуннской солдатни, тянущейся, подобно стае ползучей саранчи. Я вижу полет германских бомбардировщиков и истребителей, с их ранами, еще не зажившими от ударов британского бича: они наслаждаются жертвами, которые кажутся им более доступными и менее опасными.

Францию они разбили за месяц. Почти без потерь. Польшу — за две недели. И тоже без потерь. Монстр стал только сильнее. Чем способны ответить англичане? Собрать сухопутную армию миллиона в два. И то с трудом. И бросить на континент? Через Английский канал? На убой? Не хочется даже вспоминать, как полумиллионная английская армия бежала из Дюнкерка.

Американцы? Те могут и три миллиона собрать. Пусть даже четыре. Слабо обученных. Давно не воевавших. Мало знакомых с принципами современной войны. Но главное — толком не понимающих, за что и за кого они должны отдавать жизни в этой старухе-Европе. Она сошла с ума, но при чем здесь они? Да и как такую массу перебросить через океан? Где взять столько кораблей и лодок? За какие сроки? Безнадежно.

Кто еще? Восток? Русские? Не скрою, отчаянная надежда на более или менее упорный восточный фронт у нас была. Союз Сталина с Гитлером тут ни при чем. С самого начала он казался все-таки фальшивым и непрочным. Но при первом же столкновении регулярная русская армия числом в пять миллионов была окружена и разгромлена за те же две недели. Теперь Сталин судорожно собирает для защиты своей столицы кого только можно, включая вузовских профессоров. Винтовку им в руки — и в ополчение. А чего вы ждали? Этот вурдалак перед войной уничтожил все свое офицерство. Видите ли, он боялся военного заговора. Идиот и трус. Если не сатанинское отродье. Говорят, дивизиями у него сегодня командуют безусые лейтенанты. Когда они еще научатся воевать? И сколько миллионов еще уложат? Сейчас он угробит остатки русской профессуры. И что дальше? Чего нам ждать здесь, на островах? Германцы в маршевом темпе приближаются к Волге и кавказской нефти. Если захватят, станут непобедимы. А этот кремлевский сиделец все прохлопал и орет в панике — открывайте в Европе второй фронт! Таскать за него каштаны из огня? Но мы не можем укладывать, как он, своих людей миллионами. Да если б и решились на это безумие, то все равно для подготовки нужен год, а то и два. Это если надрываться.

Я вижу десять тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом выжимались из земли, где еще существуют первобытные человеческие радости, где девушки смеются, а дети играют. Ныне на это наползла черная туча смерти. Но надо признать, русские не сдались, они продолжают сражаться. Несмотря на адовы потери — с великолепной самоотверженностью. И мы обязаны им помочь. Прошлое с его преступлениями, ошибками и трагедиями отступает в сторону. Помогать надо немедленно. Как? Чем? Дипломатией? Переговорами? Риторикой? Нет, извините! Сразу — оружием и едой. У нас кое-что есть. Да и в Америке этого, слава богу, немало. Конвейер там заработал в полную силу. Караваны судов, доверху набитых порохом, грузовиками, танками, самолетами, свиной тушенкой и сгущенным молоком следует направить в Мурманск и Архангельск. Этот путь нам знаком еще по прошлой войне. А людей Сталин найдет и сам. Этому чудовищу все равно, сколько наспех собранных дивизий бросить в топку. Спросить с него за гибель миллионов все равно некому. А сам он к людям равнодушен. Десятью миллионами больше, меньше — какая разница? Для него личная власть и идея, пусть и бредовая, дороже и важнее.

Итак, помочь мы обязаны. Не только в интересах русских людей и русских равнин, но прежде всего в интересах британцев. Разделается Гитлер с русскими, примется за нас. Сомнений в этом быть не может. Вторжение Гитлера в Россию является не более чем прелюдией вторжения на Британские острова. Но мы будем биться с ним на суше, мы будем биться с ним на море, мы будем биться с ним в воздухе до тех пор, пока, с Божьей помощью, мы не избавим землю от его тени и не освободим народы земли от его ярма. Мы будем сражаться за каждый город, за каждый проулок, за каждый дом.

Но какова цена?

И вот теперь мне, старику, придется лететь в почти окруженную Москву. Согласовывать стратегию, вести трудный разговор о втором фронте. Ведь этого азиата сюда не вытянешь. Говорят, он боится летать. А поездом до Лондона ныне не доедешь.

Увы, Россия — страна полуазиатская. Но Сталин — чистый азиат. Хан. Жестокий, собранный, хитрый. Трижды хитрый, но не слишком умный, что бы о нем ни говорили восторженные дураки вроде Шоу и Уэллса. И что имеем? В любом случае пока это не Европа. Ни в смысле развития общества, ни в смысле человечности. В прошлом была попытка приблизиться. При вспыльчивом самодержце Петре? При ловкой немке Екатерине? При решившемся на реформы императоре Александре II? Да даже и при последнем несчастном царе, да провалилась с треском. Как и прежде, вылезла дикая азиатская рожа, да пострашнее самых отчаянных наших индусов. Куда ближе по повадкам к самураям или гангстерам из китайских кварталов. И усатый кавказец — лучший ее образец. Ее наставник и вождь. Хитрый, но подслеповатый Чингисхан. Нападение нацистов он прозевал.

И все же герр Гитлер будет еще похуже. Беда не в его усиках, а в том, что он за кратчайшие сроки соблазнил и растлил самую мощную европейскую нацию. Безумный, кровавый нацист — в самом центре Европы! В замечательных ее краях — Рейн, Дунай… Ты мог себе это представить? А кто мог? Все оказались слепы. Впрочем, и вокруг святого Рима ныне елозят бесы. Вот до чего дошло.

Но Гитлер. Если этот господин вторгнется в ад, я с готовностью пойду на союз с сатаной… Я это говорил и буду неоднократно повторять.

Итак, необходимо лететь в Москву. Поговорить с тамошним сатрапом. Но — спокойно, доверительно, почти дружески. А куда деваться?

У нового покорителя Европы более шести тысяч танков своих плюс французские, плюс чешские… И многие тысячи самолетов. И тьма подводных лодок. И вся промышленность Франции, Австрии, Чехии, Бельгии, Голландии… И людские резервы из окружающих стран — румыны, венгры, итальянцы, словаки, хорваты, даже испанцы… В Британии солдат пока еще и миллиона не наберется. А танков хорошо, если сотню найдем. Когда мы все это развернем? Придется Сталина огорчить: открытие второго фронта в Европе придется отложить».

— Сэр, — неслышно вошел камердинер, — горячая ванна готова.

Пробило час пополудни, и премьер с удовольствием залез в воду.

— Мы справимся, — пробурчал он. — В итоге.

Полет был нелегким. В Москву Черчилль прибыл кружным путем, пролетев дугой через Касабланку и Тегеран.

Самолет тяжело сел на бетонную дорожку Центрального аэродрома, а затем даже выкатился на траву. В брюхе самолета открылся люк, и оттуда по спущенной лесенке грузно сполз на землю британский премьер-министр. Он выбрался из-под самолета, придерживая шляпу, и настороженно огляделся. Он впервые оказался в стране большевиков, которых не уставал клеймить четверть века.

Он медленно шел мимо застывших солдат почетного караула и чуть ли не каждому испытующе смотрел в глаза. Ему хотелось увидеть сталь в лицах воинов, их непреклонную готовность биться насмерть с грозным врагом. И, кажется, он эту готовность увидел.

С аэродрома премьера доставили в Кунцево, в отведенную ему резиденцию. Черчилля поразили роскошь и удобство его жилища, каких он не мог ожидать в осажденной Москве. Для него уже готова была горячая ванна, в которую он с радостью погрузился после долгой болтанки в воздухе. «Нормальный путь, — подумал он, — от ванны до ванны. Словно и не пронесся через полмира».

Он летел в голодный, осажденный город, а потому захватил с собой бутерброды. Но сразу после ванны ему предложили в столовой ланч, смахивающий на пиршество. Расторопные официанты уставили стол множеством закусок: красная и черная икра, ветчина со слезой, жюльен, изыски кавказской, русской и французской кухни, вина, коньяки, оранжад, лимонад. Всего этого англичанин не рассчитывал встретить в городе, невдалеке от которого идут тяжелые, смертельные бои. А он-то думал, что в Кремле живут впроголодь.

Переговоры прошли легче, нежели ожидал британский премьер. Он ждал тяжкой словесной битвы и шквала претензий и обид.

Они сидели в кабинете Сталина за длинным столом, покрытым зеленым сукном.

— Положение на фронтах тяжелое, — сказал хозяин кабинета. — Немцы прорываются к Сталинграду и Кавказу. На юге Красная армия не смогла их остановить.

— Боюсь, это будет для вас неприятным известием, — сказал гость. — Но я вынужден откровенно сказать, что, если бы открытие фронта в Европе в нынешнем году могло оказать помощь нашему русскому союзнику, мы бы не остановились перед большими потерями. Однако торопливо подготовленное предприятие рискованно, оно лишь ухудшит ситуацию, оказавшись в итоге большой ошибкой.

Присутствовавший на встрече советник Рузвельта Аверелл Гарриман подтвердил, что американский президент того же мнения.

Услышав это, Сталин помрачнел.

— У меня другой взгляд на войну, — медленно и негромко сказал он. — Кто не хочет рисковать, сражений не выигрывает. Англичанам и американцам не следует бояться немцев. Это вовсе не сверхчеловеки. Почему вы их так боитесь? Посмотрите, мы ведь их бьем. И все более учимся это делать. Но для этого необходимы войска обстрелянные. Пока солдаты не проверены огнем, нельзя сказать, чего они стоят. Вот почему второй фронт нужен не только нам, но и вам. Не надо бояться немцев. Будьте смелее.

Последние слова задели Черчилля. Он вовсю задымил сигарой.

— Когда в сороковом году, — воскликнул он, — Англия стояла против Гитлера в одиночку, когда нависла угрозой вторжения нацистов, нам никто не помогал. Но и никто не мог упрекнуть нас в несмелости.

— Да, вы объявили Германии войну, — согласился Сталин. — Но фактически бездействовали.

— Как это? — изумился Черчилль. — А битва за Англию в воздухе? Она была нелегкой. Германские асы — это не подарок. И все же войну в воздухе мы выиграли. При этом сильно потрепав германскую авиацию. Вам этого мало? Но к войне на суше мы толком не готовились. В Англии мало сухопутных войск. Сейчас быстрыми темпами мы готовим дивизии и целые армии. Но этого нельзя сделать ни за месяц, ни за год. — Он оглянулся на Гарримана.

— В Америке абсолютно то же самое, — сказал немного скучным, даже печальным голосом представитель Рузвельта. — Еще вчера мы, по сути, не были готовы. Но уже сегодня пытаемся действовать решительно. И на Тихом океане, где предстоят тяжелые бои с японцами, а в будущем году, надеюсь, и в Европе.

— При этом в скором времени, — добавил Черчилль, — мы вместе с американцами высадим серьезные группы войск в Северной Африке. Мы не только не пустим немцев к Каиру, мы намерены их там уничтожить. Это ведь тоже часть второго фронта.

— Это хорошая новость, — заметил Сталин. Он сразу прикинул, что немцы вынуждены будут оттянуть часть дивизий, ибо Гитлер отдать ливийские и египетские пустыни не может. Это для него путь к Багдаду, Тегерану и нефти. И еще это для него вопрос престижа. Ну и пусть там, в песках, покувыркается.

— Сейчас нам всем трудно, — сказал Черчилль. — Придется немало потрудиться. Но войну мы выиграем. В этом сомнений нет. — Он пыхнул сигарным дымом и улыбнулся, слегка загадочно.

Это не ускользнуло от Сталина. «Чего-то он недоговаривает, — подумал кремлевский вождь. — А вот чего?»

А Черчилль не стал говорить Сталину, что американцы совместно с англичанами приступили к разработке оружия такой силы, что оно решит исход войны в их пользу в любом случае.

Следующие два дня прошли в банкетах. Сталин заметно повеселел и обхаживал английского гостя. Сначала прилюдно и шумно, в Екатерининском зале Кремля, а затем приватно — на собственной квартире. Черчилль должен был улетать в семь утра, а они только в полночь сели за стол. Напитков было столько, что англичанин понял: так быстро Сталин его не отпустит. Впрочем, Черчилль мог выпить сколько угодно. Они пьянствовали до пяти утра. Затем английский премьер час поспал, кое-как втиснулся в самолет и снова заснул. Самолет поднялся в воздух и взял курс на Тегеран. Психологическая схватка со Сталиным состоялась. И Черчилль имел все основания сказать себе: он ее не проиграл.

«Зависть к веселой смерти».

Бирмингем. 1942

Они сидели у камина втроем. Рудольф Пайерлс, его супруга Женя и их гость Клаус Фукс. Неспешный разговор порою вспыхивал тревогой. Говорили о трудностях военного времени, о надеждах на победу. Профессиональных тем физики не касались. Они больше слушали Женю, которая увлеченно рассказывала им о своей жизни в родном Петербурге-Петрограде-Ленинграде, о друзьях молодости, о научных вечерах, которые они с сестрой устраивали в своей квартире, о юных гениях, которые эти вечера охотно посещали. Немецкий математик, еще не до конца отошедший от сырости и тоски канадского лагеря для перемещенных лиц, слушал с интересом.

В самом начале войны почти все немецкие эмигранты в Англии были интернированы в лагерь на острове Мэн. В мае 1940 года туда попал и Фукс. Узнав о случившемся, Макс Борн кинулся стучать во все двери, утверждая, что молодой немец — из самых одаренных физиков, что его талант крайне важен для обороны Великобритании. Чиновники его не услышали. Более того, Фукса отправляют за океан, в канадский лагерь, больше похожий на загон для пленных. Тогда разгневанный Борн пишет записку в правительство. Каким-то чудом она попадает на стол к Черчиллю, и под новый, 41-й год талантливого немца не просто возвращают в Англию, но и определяют в секретную группу Рудольфа Пайерлса. Сам Пайерлс тоже был из тех, кто бежал от Гитлера. В Англии для атомного физика, известного своим неприятием нацизма, нашлось серьезное дело. Его включили в число руководителей английского атомного проекта «Тьюб Аллой». Основной базой проекта стал Бирмингемский университет. Главной задачей лаборатории Пайерлса была разработка газодиффузионных установок для разделения изотопов. И вот тут Клаус оказался не просто полезным, но фактически незаменимым. Он отвечал за математическое обеспечение этого весьма сложного и нового для науки процесса.

Когда-то, еще в начале 30-х, отправляясь из Германии в Ленинград на конференцию, Пайерлс не мог вообразить, что привезет себе оттуда жену. Но ему где-то в кулуарах конференции хватило одного взгляда на стройную девушку Женю Каннегисер. Надо сказать, и Женя сразу его заметила. Любовь с первого взгляда оказалась взаимной. Прошло несколько лет, и вот они с женою обитают в старинном особнячке на окраине Бирмингема. Черепичная крыша, высокая труба, каменные стены, наполовину обросшие мхом.

— Какой милый у вас дом, — говорит Фукс. — Как уютно, как спокойно, а камин просто сказочный. Вы давно тут поселились?

— Без малого четыре года, — отвечает Женя. — Мы подыскивали жилье, и этот домишко нам сразу приглянулся. Соседи нам поведали, что дому этому четыреста лет.

— Это срок, — говорит Фукс, оглядывая стены гостиной и сводчатый потолок. — Небось Шекспира помнит.

— Вполне вероятно. Смешно, моего родного города еще не было на свете.

— Петербурга? — уточняет Фукс.

— Именно.

— Зато, говорят, божественно красив.

— Это правда.

— Между прочим, Жениа с сестрой, — вмешался Пайерлс, — именно там, в своей квартире, устраивали эти вечера физики. Еще с конца двадцатых. Собирали самую талантливую молодежь города.

— Я это понял, — сказал Фукс. — Удивительно. Что, собирались охотно?

— Не то слово. Впрочем, всех талантов наша квартирка не вместила бы. Но четверо или пятеро появлялись регулярно. Они дружили. Словно одна команда. Слушать их споры — это было чудо, на грани божественного безумия.

— Молодцы, — заметил Фукс.

— Еще какие! — добавил Пайерлс. — Мне ведь посчастливилось там побывать. Два или три раза, но успел подружиться со всеми. Вот бы нам устроить здесь что-то похожее. А?

— Это было бы славно, — сказал Фукс.

— Да, это были чудо-ребята, — продолжила свой рассказ Женя. — Все как один. Но Матвей все же выделялся! Он тогда писал книжку про гелий. «Солнечное вещество».

— Матвей? — переспросил Фукс.

— Да, Мотя Бронштейн. Руди, ты ведь его помнишь?

— Жениа, не смеши. Мы же позже обменялись несколькими письмами.

— Да? — удивилась Женя. — Прости, не знала.

— Он был редкий умница, но и рисковый шутник. Одно письмо он закончил словами «хайль Гитлер». Тогда только намечалась дружба Москва — Берлин. Я это воспринял примерно так: ему что Сталин, что Гитлер — одна сатана.

— Дурака валял, — сказала Женя. — Словно не знал, что все письма за границу читаются.

— Вероятно, это так, — задумчиво сказал Пайерлс.

— Вероятно? — усмехнулся Фукс.

— Но самое интересное, он упомянул в том письме, что понял, как квантовать гравитацию.

— Что? — не поверил Фукс. — Этого не может быть. Тут и гений бессилен.

— А он, видимо, и был гений, — задумчиво сказала Женя. — Помню, что остальные смотрели на него как на бога. Жора Гамов, Лева Ландау, Витя Амбарцумян, Дима Иваненко…

— Гамов? — улыбнулся Пайерлс. — Который объяснил туннельный эффект? Да он и сам гений.

— Ну и компания… — сказал Фукс. — Ландау! Мне довелось прочитать пару его статей времен его работы в Копенгагене. Блеск! Знаю, что Бор его очень ценил. И где они все сейчас?

— Матвея убили. А ему стукнуло только тридцать. Приехала ночью черная машина, и… Знаете, как это было тогда в России? Будто бы он оказался фашистом и террористом.

— Не может быть!

— Кто такой Ежов, слышали? А Леву вскоре тоже посадили.

— Постой, — взволнованно воскликнул Рудольф. — Я сейчас вспомнил ужас Теллера, когда он об этом узнал. Ведь Лев Ландау был не просто его друг. Он подсказал ему ряд решающих идей. Они очень тесно тогда сошлись в Копенгагене. Задумывали вместе великую теорию. И вдруг — тюрьма… Эдвард носился сам не свой, бормотал что-то гневное, но чем помочь, не знал.

— И что дальше? — спросил Клаус.

— Да мало хорошего. Жора Гамов из аристократического рода, генералы там, митрополиты. Его, потомственного дворянина, должны были арестовать первым. Но он не стал дожидаться и сбежал. Выехал на конференцию и не вернулся. На родине его тут же объявили предателем. Сейчас он где-то в Америке. Дима Иваненко как-то посерел, поскучнел и замолк. А Витя ушел в астрономию. Там тише. Сидишь в дальней обсерватории, смотришь по ночам на звезды, а жуткий, страшный мир где-то в стороне…

— Теперь вижу, — вздохнул Рудольф. — Складывалась чудо-школа. Теоретическая физика своего, особого направления. Все молоды, смелы. Квантовать гравитацию! Хо! Не сложилось. Жаль.

— Этого гада Ежова, кстати, давно сняли и расстреляли. Может, теперь что изменится? Трудно сказать. Знаю только, что сегодня моя родина в опасности. Клаус, вы же человек левых взглядов. Вы же за рабочих! Помогайте! Стране рабочих и крестьян. Даже если там где-то во власти затесались гады, это ведь временно.

— Да, да, понимаю, — пробормотал Фукс.

— Что-то там у вас в России слишком часто убивают хороших людей, — сказал Пайерлс. — Отчего это, Жениа?

— Да, случается. — Лицо ее погрустнело. — Вот и брата моего Леню… Помнишь, я тебе рассказывала? Чудесный парень. Он был поэт. И какой! Сам Сергей Есенин ставил его наравне с собою.

— Убили поэта? — осторожно спросил Клаус. — За что?

— Это было давно. Он верил в Керенского. В демократическую Россию. А когда речистого, но незадачливого Керенского свергли, Леня решил, что спасти дело можно только террором. Он был храбрый. Азартный. И глупый. Взял и выстрелил в одного из большевистских вождей, полагая его узурпатором и злодеем.

— О, молодость! Кто из нас в юности не болел этим? Только самые вялые или трусливые.

— Я помню многие его строки. Иные врезались, словно на камне нацарапаны. Ну, вот, скажем… Хотите послушать? Отрывок…

— Да, да, хотим, — сказали оба хором.

— Времен Февральской революции. Разгар русской свободы.

— Интересно, — сказал Фукс.

— Вот, слушайте:

На солнце, сверкая штыками —

Пехота. За ней, в глубине, —

Донцы-казаки. Пред полками —

Керенский на белом коне…

Голос ее окреп, она подняла подбородок.

На битву! — и бесы отпрянут,

И сквозь потемневшую твердь

Архангелы с завистью глянут

На нашу веселую смерть…

— Поразительно, — прошептал Клаус Фукс. — А я об этом вашем Керенском ничего толком и не знаю.

— Жен, какая ты у меня умница! — сказал Рудольф Пайерлс.

Он так и не научился выговаривать «Женя», но и не говорил «Джен», понимая, что жена у него русская. Он произносил что-то вроде «Джениа» или сокращенно-ласково — «Жен».

После этого разговора Клаус Фукс вспомнил, что в Германии он как-никак был коммунистом. Еще сопливым, но все же… Идет война. Жестокая битва не на жизнь, а на смерть. А с кем он? А еще он почувствовал, что по-мальчишески влюбился в Женю, жену его друга и начальника. Конечно, ни ей, ни Руди он ни слова не скажет. И даже взглядом себя не выдаст. Он не знал, что он может сделать доброго для этой чудесной женщины, но сообразил, что может сделать для ее родины. Несколько дней он провел в тяжких раздумьях, а потом принял решение. Атомные секреты не должны стать достоянием лишь Англии и Америки. Россия тоже включилась в смертельную схватку с бандитом Гитлером. Что бы там ни было, но она тоже имеет право быть в курсе о сверхоружии. Ведь все мы члены одного военного союза. Он осторожно начал искать связь с Советским посольством. Один надежный знакомый, британский коммунист, не скрывавший своих левых взглядов, свел его с двумя людьми из России. Ими оказались русские агенты Семен Кремер и Урсула Кучинская. Они смотрели на молодого физика с нескрываемым интересом. Потолковав с ним, они недолго размышляли и согласились передать некоторые секретные технические сведения в Москву. «Что ж, это смертельная игра, — подумал Фукс. — Но и веселая. Как там у поэта, брата этой милой Жени — “Зависть к веселой смерти”? Сказано сильно».

Своему начальнику Пайерлсу о своих новых контактах Клаус Фукс не сказал ни слова.

«Манхэттен»

После «наполеоновского» завтрака Александра Сакса с Франклином Рузвельтом прошло два года. Но серьезное финансирование атомного проекта так и не было открыто. И все же президент США сделал это. С одной стороны на него давил все тот же Сакс. С другой — председатель Комитета оборонных исследований Джеймс Конант. И в какой-то момент президент осознал, что так — надо! Что далее тянуть нельзя. Решение о выделении больших денег Рузвельт принял в субботу, 6 декабря 1941 года. И речь шла не о шести тысячах долларов. И даже не о шести миллионах. Росчерком пера он ассигновал на проект два миллиарда, сумасшедшие по тем временам деньги. Какая нужна была воля и какого размаха государственный ум!

В ту же субботу, поздним вечером, в Белый дом доставили перехваченную и расшифрованную ноту, пришедшую из Токио в посольство Японии в Вашингтоне. Ту, которую японцы намеревались вручить властям Америки завтра в середине дня. Прочитав ее, президент негромко сказал: «Это война!» И она действительно началась — уже на рассвете. Судьбу атомного проекта решили несколько часов. Знай Рузвельт, что война с сильной, коварной и кровожадной Японией не просто на пороге, но уже разразилась, едва ли он рискнул бы уводить огромные деньги на проект хоть и интересный, но пока еще сомнительный. Однако бумаги уже были подписаны. А совершать попятные движения Рузвельт не любил. В итоге история сыграла шутку: работа над ядерными бомбами, которым суждено будет через три с половиною года мгновенно сжечь два японских города и потрясти всю Японию, закипела.

7 декабря, около семи утра, шесть японских авианосцев скрытно подошли к Гавайям. Жемчужная бухта, главная база американского военного флота на Тихом океане, еще спала. Японские самолеты с бронебойными бомбами под фюзеляжем налетели внезапно. И начался ад. Первая же бомба угодила в склад боеприпасов на линкоре «Аризона». Линкор взорвался. Около тысячи двухсот человек погибли в считаные минуты. Линкор «Оклахома» перевернулся за двенадцать минут. Еще пятьсот человек. Затем наступила очередь линкоров «Теннесси» и «Западная Вирджиния». Всего за два часа атаки японцы потопили более двадцати американских кораблей. На суше были уничтожены около трехсот шестидесяти самолетов. Общие потери в людях превысили три тысячи. Первое время американцам на Гавайях даже нечем было ответить. А японские десанты тем временем высадились на Малайском полуострове, островах Океании, в Гонконге и Сингапуре. К весне 1942 года в руках Японии оказалась территория почти в четыре миллиона квадратных километров с огромными ресурсами и с населением в двести миллионов человек. Продолжая свой привычный труд, эти люди поневоле работали на общую японскую победу (примерно так же, как в Европе чехи, голландцы, французы и прочие завоеванные народы пусть не слишком рьяно, а все же вынуждены были трудиться на общую германскую победу). Цивилизованный, демократический мир по всем приметам и расчетам схватку проигрывал.

18 февраля 1942 года Хирохито отметил успехи флота и армии, минут десять прогарцевав на белом коне по мосту Нидзюбоси в Токио перед толпами восторженно рукоплескавших ему горожан. Настроение императора было на подъеме. Вечера он проводил в обществе адъютантов, играя с ними в шахматы, карты или в любимую им изысканно-сложную игру го, рассказывая им при этом о своих открытиях в энтомологии. Жизнь насекомых — это так интересно! И так поучительно!

В Америке прошли срочные совещания Комитета начальников штабов и многих министерств. Было принято множество радикальных решений. Страна, которая только-только выползла из жестокой депрессии и жила еще иллюзиями изоляционизма, то есть надеждой тихо отсидеться в стороне от воюющих громил, вынуждена была ввязаться в мировую схватку, которая обещала быть трудной, кровавой и долгой. Немедленно приступили к строгому учету всех резервов, прежде всего — финансовых. Но на атомный проект никто не рискнул покуситься.

Когда на очередном заседании Уранового комитета встал вопрос о выборе научного руководителя всего проекта, получившего к тому времени название «Манхэттен», генерал Лесли Гровс, отвечающий за его безопасность, настоял на кандидатуре молодого еще теоретика Роберта Оппенгеймера, худого, нервного человека, заядлого курильщика, склонного к экстравагантным поступкам.

— Да, он талантлив, — возражали ему. — Но он такой несобранный. Почти легкомысленный. Бормочет стихи на санскрите. И эти его симпатии к левым… Он якшается с коммунистами и не скрывает этого.

— Чепуха, — отвечал генерал. — Вот именно, не скрывает. Потому что честен. И он не просто талантлив, он на редкость умен. А то, что странен? Что ж, вот потому он и сделает дело. Поверьте мне. Я слишком хорошо его знаю.

Битва за океан

Кипящий огненный котел с летающими над ним ревущими черными мухами — вот на что был похож кусочек Тихого океана неподалеку от атолла Мидуэй, где располагалась американская военно-морская база. Там завязался невиданных масштабов морской бой. Это случилось в июне 1942 года, когда немцы в России захватили Северный Кавказ и подошли к нижней Волге. Осталось ее перерезать, оборвав путь к бакинской нефти, и России конец. Но японцы в эти страшные для России дни о ней не думали. Перед ними стоял другой враг. Полагая себя сильнейшими на всем океане, они решили полностью и до конца разгромить американский флот. Внезапное и успешное нападение на Перл-Харбор полгода назад было, по их мнению, лишь скромной репетицией, проверкой сил. Настало время для сокрушительной победы. В храбрости и умении своих моряков и летчиков японцы не сомневались. Что касается кораблей и палубных самолетов, то тут у японцев было численное преимущество.

Американцы стянули к атоллу все, что могли — четыре авианосца, четыре тяжелых крейсера, эсминцы, торпедоносцы. Японцы без колебаний двинули на них силы превосходящие — пять авианосцев, множество крейсеров, эсминцев, подводных лодок и прочего. Не успели два флота сблизиться, а воздушный бой уже разгорелся. Самолеты-разведчики выискивали на взволнованной глади корабли противника. Пикировщики летели следом, чтобы бомбить врага. Пушки ревели, бомбы грохотали. Первая же японская атака на авианосец «Йорктаун» оказалась успешной: сильно поврежденный корабль стал тонуть. Пикирующие бомбардировщики, поднятые с Мидуэя, налетали волнами и кидали бомбы на японские суда. Командиры этих судов искусно маневрировали и от бомб успешно уклонялись. Американские летчики были поражены увертливостью японцев. Тяжелые корабли у них плясали, словно бабочки. Поначалу казалось, что японцы бой выигрывают. К моменту обнаружении «Хирю», последнего вступившего в бой японского авианосца, выяснилось, что у американцев не осталось ни одного торпедоносца. На авианосце «Энтерпрайз» срочно была создана смешанная группа из пикировщиков и истребителей. И пикировщики наконец научились попадать. Бой разгорелся с новой силой. На один только «Хирю» обрушились четыре тысячефунтовые бомбы, вызвавшие взрывы и пожары в трюмах, справиться с которыми команде не удалось. Авианосец печально накренился, корма ушла под воду. Похожую судьбу вскоре разделили авианосцы «Акаги», «Сорю» и «Кага». По приказу адмирала Ямагути безнадежно поврежденные «Акаги» и «Хирю» к утру следующего дня были затоплены. К этому времени превосходство американских летчиков стало очевидным. Их бомбы падали точно, а один из загоревшихся пикировщиков врезался в тяжелый крейсер «Микуму» и вывел его из строя. Около шести десятков пикирующих бомбардировщиков с «Хорнета» и «Энтерпрайза» отправились на поиски оставшихся сил японцев, спешно уходивших на запад, ближе к дому, в зону плохой погоды, где их труднее было бы достать. Еще через день американские самолеты вновь атаковали японские тяжелые крейсеры «Микума» и «Могами». «Микума» был потоплен, «Могами» получил тяжкие повреждения и с трудом добрался до порта. Авианосцы «Кага» и «Сорю» вскоре тоже пришлось затопить. На этом все кончилось.

Японцы потеряли четыре авианосца из пяти, причем пятый уполз тяжело израненным. Они утратили большую часть флота и почти все самолеты морского базирования. Погибли самые опытные пилоты японской палубной авиации. Отдавший приказ о затоплении адмирал Ямагути и командир «Хирю» Каку отказались покинуть тонущий авианосец и пошли вместе с ним на дно. Адмирал Тюити Нагумо и капитан Кусака пытались совершить харакири, но подчиненные им офицеры буквально отняли у них самурайские мечи. Командующий японским Императорским флотом адмирал Ямамото отдал приказ о возвращении остатков ударной группировки к берегам Японии. Стратегическое превосходство на Тихом океане Япония утеряла навсегда. Но желания воевать, биться отчаянно и до конца у нее не убавилось. Главное, император не утратил духа и даже был настроен лирически:

Горстями соберу я жемчуг белый,

Искрящиеся капли водопада.

В часы тоски

В холодном этом мире

Заменят они ливни теплых слез.

Александр Сакс вошел в Овальный кабинет после того, как оттуда цепочкой вышли адмиралы. Рузвельт сидел за своим столом веселый, порозовевший. Контраст был заметен: в предыдущие дни и недели лицо президента выглядело бледным и серым.

— Поздравляю вас, господин президент, это великая победа, — Сакс буквально чеканил слова.

— Думаете? — улыбнулся Рузвельт. — Впрочем, я тоже так считаю.

— Несомненный успех.

— Да, мне понятно. Но я с удовольствием выслушаю ваши соображения.

— Все донельзя просто, господин президент. Это был перелом во всей войне.

— Ужели так?

— Дорогой мой президент, не лукавьте. Вот, смотрите. Если бы мы у этого Мидуэя не выстояли, если бы наш флот был разгромлен, как это случилось некогда с русскими при Цусиме, то мы бы тоже стояли перед угрозой проигрыша войны. Япония стала бы главной силой на всем восточно-азиатском театре. Ну, окончательного проигрыша мы не допустили бы, разумеется, нет, но все, буквально все силы мы обязаны были бы бросить на изнурительную бойню с этими отчаянными азиатами. Это значит, что нашей поддержки лишилась бы не только Россия, но даже и Англия.

— Похоже на то, — сказал Рузвельт.

— А справятся они без нас в Европе? Боюсь, что нет. Положим, русским не нужны наши солдаты. Людей у них пока хватает, хотя они кидают их в бой без счета. Но без нашего оружия, грузовиков, продовольствия они долго не продержатся. Печально, но это так.

— Мы не оставим их без поддержки.

— Теперь не оставим. Благодаря тому, что одержали победу на океане. Сейчас помощь русским надо увеличить. Оружие в первую очередь. Нельзя допустить, чтобы они пустили немцев за Волгу. Если русские удержатся, если сражение на Волге они выиграют, считайте, это будет второй перелом в войне. Уже окончательный.

— Друг мой, вы настоящий стратег. — Рузвельт произнес эти слова с видимым удовольствием.

— Ну, — махнул Сакс рукою. — Тут не надо быть большим стратегом.

— Кстати, — вспомнил Рузвельт. — Вы следите за тем, как идут работы по урану?

— Еще бы, господин президент! — Сакс оживился. — Там все закипает. Промежуточные результаты уже достигнуты.

— Да, и мне что-то похожее докладывали. Неужели, если все получится, мы станем сильнее всех?

— Несомненно.

— Стало быть, ставка на науку была оправдана?

— Иначе и быть не могло. Наука тут оказалась чертовски интересной. Я, знаете ли, тесно общаюсь с физиком Лео Силардом. Удивительный человек!

Квадратный воздушный шар

Оппенгеймер приступил к руководству проектом легко, непринужденно, но при этом неожиданно собранно. Куда подевались его метания, его экзотика? Он был весел, добр и точен. Все понимали его, а он понимал всех. Первый реактор хотели разместить в укромном месте, в густом лесу под Чикаго, но строительство корпуса затягивалось. Нетерпеливый Ферми предложил собрать реактор под трибунами пустующего стадиона Чикагского университета. Оппенгеймер и Силард идею поддержали. К сборке атомного котла в помещении теннисного корта приступили 16 ноября 1942 года. Грузовики целыми ящиками привозили черное, как ночь, вещество — графит. Из него выпиливали кирпичи и укладывали слоями. Работа шла круглосуточно. Всего ушло четыреста тонн графита и около пятидесяти тонн оксида урана, который прессовался в брикеты на гидравлическом прессе. В графитовых кирпичах высверливали отверстия, куда помещались бруски урана. Сверху вниз через всю графитовую кладку шли узкие каналы, в которые вставлялись бронзовые стержни, покрытые кадмием. Кадмий, как это обосновал молодой физик Джон Уилер, хорошо поглощает нейтроны и помогает управлять реакцией. Время от времени стержни поднимали и замеряли поток нейтронов. Если он превышал расчетный, стержни опускали вновь. Весь реактор был заключен в прямоугольную оболочку, позволяющую откачать воздух. Ее заказали на заводе компании, производящей аэростаты, но из-за соображений секретности не сообщили, зачем она нужна. Работники завода недоумевали, однако изготовили оболочку необычной формы идеально.

— Знаете, как мои парни называют эту оболочку? — спросил Ферми Оппенгеймера. — Квадратный воздушный шар.

— Небось Силард и придумал, — улыбнулся Оппенгеймер.

— Скорее всего, он, — засмеялся Ферми.

К началу декабря стало ясно, что размеры графитовой башни приближаются к критической отметке. После укладки пятьдесят седьмого слоя Уолтер Зинн, верный соратник Силарда, измерил активность и доложил, что, если управляющие стержни приподнять, в реакторе, скорее всего, возникнет ядерная реакция, которая будет сама себя поддерживать. Простая эта фраза произвела впечатление, словно раскаленная новость.

Холодным, ветреным утром 2 декабря Энрико Ферми, суровый и сосредоточенный, приказал поднять почти все стержни. Последний выдвигали крайне осторожно. Физики приникли к счетчикам, напряженно следя за потоком нейтронов. С балкона за ними наблюдали Лео Силард, Юджин Вигнер и Джон Уилер. В какой-то момент счетчики угрожающе запели. Ферми решил сделать перерыв, стержни встали на место.

После обеда, когда прибыли Роберт Оппенгеймер, Ваневар Буш, Артур Комптон и другие руководители проекта, Ферми повторил эксперимент. Наблюдателей набралось более сорока человек. Стержни вновь извлекли из реактора. Когда последний стержень вылез из реактора метра на два, в графитовых глубинах затеплилась ядерная реакция. Стало ясно, что «квадратный воздушный шар» заработал. Ферми попросил извлечь стержень еще на полметра. Скорость высвобождения нейтронов начала стремительно расти, тиканье нейтронных счетчиков слилось в общий гул. Ферми поднял руку. «Реактор в критической зоне», — сказал он. Почти все вздрогнули, кое-кто перекрестился. По чикагскому времени было 15.25.

Ядерному «пламени» разрешили гореть ровно полчаса. Затем Ферми вновь поднял руку, стержни поползли вниз, «пламень» был погашен. Раздались аплодисменты, нестройные радостные возгласы. Лео Силард подошел к Ферми, скромно стоявшему в стороне. Он протянул Энрико руку и сказал, что этот день, возможно, запомнится как один из самых мрачных дней в истории человечества.

— Да ладно тебе! — беспечно отозвался Ферми.

— Это страшный вызов нравственному чувству человека.

— А я думаю, это просто хорошая физика, — засмеялся Ферми.

Вечером Артур Комптон позвонил Джеймсу Конанту, правительственному куратору проекта, и, словно бы невзначай, поведал ему:

— Представь себе, итальянский мореплаватель только что высадился в Новом Свете. Земля оказалась не столь большой, как он предполагал, в результате чего он прибыл в место назначения раньше, чем ожидалось.

— Да что ты! — воскликнул Конант. — Неужели туземцы оказались любезными?

— Представь себе. Никто не пострадал, все в восторге.

Далеко не все понимали, что основная заслуга в приближении этого «праздника» принадлежит не «итальянскому мореплавателю», но «венгерскому чудаку» Лео Силарду, который на протяжении трех лет умудрялся удерживать в голове всю теорию и все детали проекта, включая самые мелкие. Мало того что он был инициатором и неутомимым мотором всего процесса, он быстрее других находил решения, когда возникали серьезные затруднения. Однако создание реактора газеты долгое время приписывали одному Ферми, поскольку имя Силарда было глубоко засекречено. Силард не возражал. Он был удивительно равнодушен к славе.

Пространство, сжатое до точки

— Приезжал Оппенгеймер? — спросила Маргарита.

— Да. Он рассказал удивительные новости. Они с коллегами достигли небывалого успеха. Ты знаешь, меня нелегко удивить, но тут, признаюсь, я даже вздрогнул. Ну а затем мы обсуждали один вопрос. Некую техническую трудность. Плутоний его волнует. Это такой тяжелый металл.

— Обсудили?

— Да. Я подсказал возможный путь решения. А он не из тех, кто остается в долгу, и кое в чем помог мне. Он просветил меня относительно гравитационного сжатия. — Уловив безмолвный вопрос Маргариты, Эйнштейн оживился: — Это же его конек. Вообрази звезду столь чудовищной массы, что от силы тяжести ее края начинают сваливаться к ее центру, при этом само вещество сжимается и становится все более плотным. Такая звезда словно бы проваливается сама в себя, превращаясь в итоге в точку, но все с той же чудовищной массой. Роберт в свое время элегантной математикой доказал, что для некоторых больших звезд это не просто возможно, это их единственная судьба — сжаться в точку.

Эйнштейн глянул на свою подругу, на ее взволнованное лицо, и на секунду замолк. Он не мог знать, что некий русский поэт, не так давно убитый в тюремном лагере, еще в середине тридцатых, будучи в ссылке, вопрошал:

Ну, как метро? Молчи, в себе таи,

Не спрашивай, как набухают почки…

А вы, часов кремлевские бои, —

Язык пространства, сжатого до точки.

Казалось бы, какая связь? Всего лишь поэтическое иносказание. Но какое-то тайное прознание на секунду его пронзило, словно бы кто-то пронес через его мозг дальним эхом похожие слова. Природу этого чувства осознать он был не в силах и даже тряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Альберт, — спросила Маргарита. — Ты чего замолк? Куда ты провалился?

Эйнштейн не ответил. Не мог он знать, что поэт позволил себе и такую строчку:

На Красной площади всего круглей Земля…

Те, кому довелось эту строку прочитать, увидели лишь метафору — забавную, выразительную, в чем-то даже тревожную, но едва ли понятную на уровне здравого смысла. А вот он бы сразу понял. Самая круглая? Или самая кривая, что то же самое? Это ведь одна из ярких иллюстраций к его математической мечте, к геометродинамике.

— Надо бы рассказать об этом Джону, — сказал он задумчиво.

— Джону Уилеру? О чем?

— Об этих точках. Проваливаются сами в себя. Его это позабавит. Это ведь можно красиво отобразить чисто геометрически.

— Ну, с вами не соскучишься. С ума сойти!

— Но Роберт, Роберт… Эта его работа как минимум стоила Нобелевской… Почему эти странные парни ему ее не дали? Я этого понять не могу.

— Быть может, они ждут практического подтверждения?

— Не исключено. Вот когда телескопы найдут такую звезду… превращающуюся или уже превращенную в точку. Боюсь только, поздно будет. Впрочем, их может смущать и его широта. Как принято говорить, разбросанность. У него множество блестящих работ по разным направлениям. Ну не любит он их доводить до предельного финала. Такой характер. Но эта же закончена. Математика такая круглая, от нее словно лучики отскакивают.

— Вижу, ты высоко его ценишь?

— Не то слово. Но широта его иногда и меня пугает. Рядом с ним я чувствую себя таким тюфяком… Знаешь ли ты, что он «Бхагавадгиту» прочитал в оригинале и помнит наизусть? Нередко бормочет на древнеиндийском. Словно он посланник оттуда. Жуть! Вот эти его интересы и не дают ему сосредоточиться на чем-то одном. Он слишком романтик. Начинает внушительные дела, но, не закончив, затевает еще более значимые.

— Погоди, как же ему доверили такой серьезный проект?

— Откуда ты знаешь? — спросил Эйнштейн, блеснув глазами.

— Ты сам говорил.

— Я? В самом деле? Когда же это?

— Я уже и не помню. Месяц назад. Два. Три. Помнишь, он приезжал?

— Побери меня черт! Я большой болтун.

— Не без этого. — Марго улыбнулась. — Но в данном случае это не имеет значения. И совсем не опасно. Не стоит тревожиться, дружок.

— Я сам удивился, когда его назначили. Но знал, что Роберт справится. Он на редкость умен, схватывает на лету. Ему только надо собраться. Хотя бы на время. Уверен, он способен и на большее. Впрочем, я в эти их дела не лезу.

— Почему?

— Это моя принципиальная позиция. Советом иногда помочь могу. Но напяливать на себя халат секретного сотрудника — извините!

— Ну, где-то я тебя понимаю. Однако же идет война. Жестокая схватка людей с нелюдью.

— В этом все дело, — вздохнул Эйнштейн.

Сталин и академики

Сталину доложили, что на его имя пришло письмо от лейтенанта Флерова, молодого физика, работающего при штабе Восьмой армии.

— И что в письме? — поинтересовался вождь.

— Лейтенант сообщает, что в зарубежных научных журналах, которые ему доступны, перестали печатать статьи по атомной и ядерной проблематике.

— И что это значит? — спросил Сталин.

— Он полагает, что в этой области ведутся секретные работы. Оттого и закрыли.

— Вот как, — на секунду задумался вождь. — Похоже на то.

И тут он вспомнил загадочную улыбку Черчилля.

— Допустим, англичане работают над секретным оружием. Как узнать? Ведь прятать секреты они мастера. Запросите, нет ли чего об этом у нашей разведки.

На следующий день на стол Верховного главнокомандующего вывалили целую кучу донесений. Из Америки. Из Англии. Неупорядоченных и не слишком понятных. В том числе несколько сообщений от какого-то Фукса. Но вникнуть в эти бумаги никто из профессиональных разведчиков не смог. Сталин просмотрел несколько страниц, на одной задержался, поднял глаза:

— Ученым показывали?

— Нет, товарищ Сталин. Как можно? Это ж секреты разведки. И приказа не было.

— Хорошо. Пригласите ко мне академиков Иоффе и Вернадского.

Встреча состоялась в тревожное время, когда на нижней Волге войсками Паулюса был почти окружен Сталинград. На Ближнюю дачу в Кунцеве доставили Владимира Вернадского и Абрама Иоффе. Присутствовал и нарком боеприпасов Борис Ванников. Хозяин дачи был хмур. Гости держались настороженно.

— Вам показали материалы? — спросил Сталин.

— Да, я смотрел, — осторожно кашлянув, сказал Иоффе.

— А вы, Владимир Иванович? — вождь повернулся к Вернадскому.

— Да, Иосиф Виссарионович. Мельком.

— Почему мельком?

— В ядерной физике специалистом себя не считаю. Но общий смысл уловил.

— Погодите, это же вы основали в России Радиевый институт?

— Да, было такое. Но сам я занимался радиохимией.

— Допустим. И все же скажите мне, ведут англичане и американцы работу над новым оружием или не ведут?

— Похоже, что так, — сказал Вернадский.

— Определенно ведут, — подтвердил Иоффе.

— И что это за оружие?

— Энергия ядерного распада, — сказал Иоффе. — Она огромна. Мысли об этом витали давно.

— Давно, — задумчиво повторил Вернадский.

— Витали, — сердито сказал Сталин. — Как я вижу, речь идет о практике. А не о каких-то там мыслях. На какой стадии у них работы? Близки к результату?

— Сложно сказать. Но едва ли, — сказал Иоффе. — Пока не верится. Это трудное дело. Архитрудное.

— А немцы могут над этим работать?

— Увы, да, — кивнул Иоффе. — Физики у них сильные.

— А что же мы? — зло спросил Сталин.

Ответа не последовало.

— Почему же вы, ученые, академики, молчали? — Сталин задал вопрос спокойно, но было видно, что он раздражен. — Почему не теребили?

Повисла пауза. Вернадский мог бы сказать, что он неоднократно обращался в правительство по вопросам атомной энергии. Более того, итогом его хлопот оказался организованный в 1940 году под руководством его ученика Виталия Хлопина «Комитет по урановой проблеме». И кое-какие результаты этот комитет уже получил, особенно в радиохимии. Видимо, Сталин об этом не знал. Едва ли ему докладывали. Но Вернадский на сей счет не проронил ни слова.

— Это новая область, товарищ Сталин, — осторожно начал Иоффе. — Кое-кто из нашей научной молодежи собирается с мыслями. Так мне кажется. Но все это пока очень туманно.

— Туманно! А теперь скажите мне, мы вправе здесь отстать?

— Негоже, — сказал Вернадский.

— Правильно ли мы сделаем, если развернем в этой области работу? Быстро и без церемоний.

Оба академика согласно кивнули. Ванников молчал. Но было заметно, что он смотрит на академиков с нескрываемой симпатией.

— Соберем ученых, инженеров. Кто возглавит?

— Есть такой человек, — сказал Иоффе. — Мой ученик Курчатов. Молодой доктор наук. Очень организованный ум.

— Допустим, — сказал Сталин. — Раз вы ручаетесь, так и поступим. А эти добытые нашей разведкой материалы могут пригодиться?

— На начальной стадии — чрезвычайно, — сказал Иоффе.

— Нам надо знать как можно больше. Что они там делают? Чего уже добились? На каком они этапе?

— У меня есть ученые друзья за океаном, — сказал Вернадский. — Например, профессор Лоуренс. Если по-дружески обратиться, полагаю, он не откажется нам кое-что сообщить. Все-таки мы союзники.

— Политическая наивность! — сказал Сталин.

Часть шестая