Трамвай
(Сон Олега)
Трамвай на краю дачного поселка появлялся ночью, обычно с пятницы на субботу. Он словно бы, чуть извиваясь, полз по траве. Ни рельсы, ни колеса ему не были нужны. Два вагона. Первый — мертвый, из металла и стекла. Второй был похож на большого желто-болотного, с багровыми вкраплениями, жука из хитина, фасеточных глаз и подсыхающей жижи. Но двери и окна — в виде темных провалов — в этом хитиновом устройстве были. В мертвый, жестко-звонкий вагон садиться было не страшно, а вот ступить на подножку второго, живого, за тобою словно бы сотней глаз следящего — сил не было.
Тощий, костистый человек в просторном светло-сером двубортном пиджаке сидел в плетеном креслице возле худенького дощатого столика, чьи ножки утопали в мелкой, рожденной недавним дождем лужице, в которой плыли облака. И казалось, что сам столик парит над облаками. Человек надевал старые круглые очки и с интересом смотрел себе под ноги, разглядывая небо там, внизу. Насмотревшись, он снимал эти очки с сильно закругленными дужками, клал их на стол и внимательно смотрел на меня. Лицо его вовсе не было страшным. Ну, совершенно не было страшным.
— Присаживайся, я расскажу тебе, как это было, — говорил он и для солидности вновь надевал очки. — А было это с тем парнем, которого ты не знал, хотя думал, что знаешь. Вероятно, ты помнишь, его звали Олег. Он занимался математикой, но всю жизнь мечтал рисовать.
От платформы до дачи, где на лето он снимал угол, было минут двадцать ходу. Минуя две длинных молчаливых дачных улицы, Олег подходил к заветной калитке, а дальше шагал по посыпанной песком дорожке, обсаженной пряно пахнущими флоксами. К глухой задней стороне двухэтажного дачного дома была пристроена ажурная лестница, по которой он поднимался на крытую терраску с маленькой комнатой, в которой помещались только железная кровать и табурет в изголовье. В этой части дома он был совершенно один. На крохотной террасе стоял венский стул и столик с одной тумбой, в которой Олег прятал несколько книг, бутылку семилетнего коньяка «Двин» и коробку тонких кубинских сигар «Хозе Хенер» по тридцать пять копеек штука. А еще в тумбе лежали альбом для рисования и несколько карандашей. Бывало, Олега одолевали какие-то видения. Тогда он брал карандаш и пытался изобразить их на бумаге. Получалось не очень, но Олега словно что-то отпускало. Да и альбом заполнялся. Пусть ерундой, но все же…
В комнате под кроватью Олег держал тульскую двустволку и две коробки патронов. Ружье это отдал ему на хранение его друг, вечный студент-медик и начинающий поэт Сашка Брудный, который будто бы собирался получить охотничий билет и осенью вместе с Олегом ходить на уток. Но сам Олег об этом и не вспоминал. Куря сигару, он по обыкновению думал о ней. О той, что осталась в Москве или уехала с родителями на свою дачу где-то за Барвихой. Или с друзьями на море. Хорошо бы как-нибудь пригласить ее сюда. Ненавязчиво так, словно мимоходом, обронить: ты заглянула бы, что ли? Места, знаешь, какие! Нет, она не поедет. Места она всякие видела. Ну а вдруг?
Трамвай бесшумно выплывал из-за дальнего покосившегося забора, где разрослись кусты малины и смородины, и застывал на песчаной лысине, на край которой сбегала лесенка мансарды. Случалось это обычно ближе к третьему часу ночи, когда дежурная сигара была уже выкурена и все на той, чуждой части дачи, уверенно дрыхли. Олег откладывал книгу, «Нравственные письма к Луцилию», «Исповедь» Августина или там какие-нибудь «Кентерберийские рассказы» Чосера, вставал, спускался по ступенькам на цыпочках, словно в замедленном танце, и заставлял себя, до конца не теряя присутствия духа, смотреть на плавно тормозящий и призывно открывающий двери поезд из двух вагонов. Передний вагон еще было можно как-то разглядеть, задний почти целиком был укутан ночною тьмой. Трамвай, чуть извиваясь, полз из кустов. Олег стоял и смотрел. Текли минуты. Трамвай вздрагивал и медленно уползал.
В одну из темных августовских ночей вагоны прибыли ровно в два часа. Олег тихонько, без скрипа, отворил дверь своей каморки и привычно спустился вниз. Двери переднего были открыты, в полнакала горели лампы. На второй вагон Олег старался не смотреть. Почему этого делать не нужно, он не знал, но холодное ощущение запрета жило в нем. На этот раз он решился сесть в поданный ему транспорт. Почему-то он знал, что это можно или даже нужно сделать.
Пряно пахли цветы, негромко стучал молоток кузнечика, где-то вдалеке ухнул сонный товарняк. Олег неосознанно, как во сне, поднялся в передний вагон и сел в середине справа, у того окна, которое много лет назад, во времена его детства, было заколочено фанерой. Впрочем, сейчас едва ли он помнил об этом. Начального толчка он не ощутил. Просто дрогнули и двинулись кусты, куда-то завалились заборы и дома поселка, потянулись перелески, убранные поля, темные стога, столбы, мосты через овраги и тихо блистающие речки. Показались дома окраины. Проплыл Спасо-Андроников монастырь. Трамвай закончил свой путь на улице Куйбышева, которую бабушка, милая, добрая, старенькая, упорно называла Ильинкой. Наполовину въехав носом на Красную площадь, трамвай застыл. Несмотря на едва просыпающийся рассвет, за веревочным оцеплением стояли бескрайние тысячи молчаливых людей. В полуоткрытое трамвайное окошко залетал прохладный ветер. Но петли из толстых веревок под высокими перекладинами на деревянных помостах висели неподвижно. Поверх голов толпы Олег разглядел бесчисленные транспаранты. Некоторые лозунги ему удалось прочесть: «Смерть презренным собакам!», «На виселицу подлых отравителей!», «Нет пощады убийцам и шпионам!».
«Ведут, ведут!» — прошелестело в толпе.
«Кого?» — неслышно спросил голос. «Да врачей-убийц, кого ж еще!» — так же неслышно ответил другой голос.
Но это были не врачи.
И шли они медленно.
На трибуне Мавзолея молча стояли люди в черном.
От устья Ильинки до Мавзолея метров сто, не больше. Тут бы лучше с оптическим. Да где взять? А если шрапнелью из двух стволов? Сектор поражения заметно расширялся. Олег брал в руки прекрасную тяжелую тульскую двустволку шестнадцатого калибра. Ничего, попробуем и с этим. А что, если в патроны с крупной дробью напихать кусочки железа? Он только не знал, дозволено ли садиться в трамвай с оружием. Оказалось, можно.
Однако трамвай на Ильинку в этот раз не повернул. Он проскочил какие-то переулки, по мосту проплыл над черной водой реки с зеленоватыми разводами нефти и чешуйками бликов от дальних фонарей. Остановился у приземистого здания, в котором, как позже выяснилось, размещался штаб военного округа. Трамвай неслышно рассек скупо освещенную грязно-желтую стену, нырнул вниз и остановился, когда окно переднего вагона, у которого сидел Олег, совместилось с дверным проемом полуподвальной комнаты. Слабо светилась забранная решеткой лампочка. На топчане, в комьях шинелей и одеял, беспокойно спал человек. «Женщину, я требую женщину», — бормотал он во сне, слегка хлюпая губами и пуская пузыри. Внезапно он сел, провел рукой по лысине, близоруко прищурился. Его карие глаза расширились.
— Ты кто? — спросил хрипло. — Тебя прислали убить меня?
Он беспомощно дернулся, солдатское одеяло свалилось с колен на пол. Олег увидел раздавленного, обреченного человека. Стрелять не имело смысла.
— Нет, — сказал Олег. — Никто меня не посылал. Я сам.
— Тогда зачем?
— Не знаю.
Бывали минуты, когда Олег проклинал волшебные трамвайные поездки, но отказаться от них было выше его сил. Да и смел ли он отказаться? Это как повернуть созвездия на небе. С какой-то неземной точностью и мягкостью из-за темных малиновых кустов, из-за двух тощих рябин, выплывали два вагона с тускло горящими лампами. Олег отодвигал книгу, гасил сигару, тихо спускался по лесенке, неслышно входил в передний вагон.
В одну из теплых ночей вагоны бесшумно носили его по ближайшим перелескам, по спящему поселку. Олег слышал тихие голоса полуночников, кое-где таинственно светились окна дач, и он, преодолевая внутренние запретные барьеры, заглядывал в эти окна. Большей частью он видел самые обыкновенные сцены ночной жизни, но изредка — нечто диковинное, загадочное или даже страшное. Красивая полуголая женщина стоит, прижавшись к стене, а четверо мужчин заговорщицки шепчутся у стола. Что здесь происходит? Но вагон уносил его дальше, не давая времени не только на вмешательство, но даже и на раздумье. В последние августовские дни он способен был видеть только стоп-кадры, но чем дальше в прошлое уносился трамвай, тем более продолжительные сцены показывало его окно.
Когда трамвай увозил его в Москву, более частыми маршрутами были Варварка, Ильинка, Никольская, Поварская, Гранатный (названия советских времен — Разина, Куйбышева, 25 Октября, Воровского, Алексея Толстого — испарились ныне безвозвратно). Потом обратно — Моховая, Троицкий проезд, Хрустальный переулок, Рыбный, давно исчезнувший Мокринский, где стояла чудесная древняя церквушка Николы Мокрого. Боже, какой абсурдной, кровоточащей, незатухающей любовью вбирал в себя Олег столь глубоко знакомый ему город! Где-нибудь в Кривом или Елецком трамвай зависал основательно. Рядом, в Максимовском была когда-то маленькая зеркальная мастерская. Доносился звон разбивающихся зеркал. Негромко звучал взволнованный женский голос. И второй, пониже, который словно бы возражал. И еще один, повыше, который будто бы плакал. А еще через мгновение все судорожно мелькало, и, после краткого обморока, вбегал Олег в предутренний сад мимо одуряющих флоксов, мимо ржавой бочки с дождевой водой, туда, наверх, забыться до полудня.
Из каких пространств явился этот странный продавец книг?
Сначала трамвай плыл по Большой Дмитровке, выворачивая на Камергерский. Из своего наблюдательного окна Олег видел, как черный лимузин медленно полз за шагающей по тротуару девочкой с очень милой косичкой и толстенькими, прекрасно очерченными ножками. Вот лимузин остановился, ловко выскочил военный, весело козырнул и что-то негромко, веско сказал. И вот уже растерянно улыбающаяся девчушка скрывается в глубинах лакированного авто.