– Вот черт. – Брайс покачал головой.
– Больше всего меня насторожило то, что он говорил насчет девочки, – сказал Фрэнк. – Его слова, что хорошо бы подъехать к ней, если появится возможность, звучали вроде как шутка, но все-таки не совсем. Не думаю, что он решился бы ее изнасиловать, но сделать очень серьезную попытку заставить ее согласиться он мог. Пригрозил бы ей и своей властью, и значком полицейского – на это он тоже был способен. Не думаю, что девочка бы согласилась, она не из пугливых. Но полагаю, что попытаться Уоргл мог.
Шериф сидел, задумчиво глядя перед собой, и постукивал карандашом по крышке стола.
– Но Лиза не могла ничего знать об этом, – добавил Фрэнк.
– Она не могла как-то случайно услышать, о чем вы говорили?
– Никак.
– Может быть, она что-то подозревала, предчувствовала, ловила взгляды, которые бросал на нее Уоргл?
– Но знать-то она не могла. Никак, – возразил Фрэнк. – Понимаете, что я хочу сказать?
– Да.
– Когда подростки выдумывают всякие истории, – продолжал Фрэнк, – они обычно не стараются приукрашивать эти истории разными подробностями. Они могут сказать, что за ними гнался мертвец, но не станут расписывать, как этот мертвец приставал к ним.
– Да, на это у них ума не хватает, – согласился с подчиненным Брайс. – Они, как правило, врут попроще, без сложностей.
– Совершенно верно, – продолжал Фрэнк. – И поэтому, когда она говорит, что Уоргл был совсем голый и что он приставал к ней… н-ну… я как-то больше верю, что она говорит правду. Конечно, всем нам хотелось бы думать, что кто-то пробрался в кладовку и выкрал тело Уоргла. И всем нам хотелось бы думать, что этот кто-то подложил труп в женский туалет. Лиза его там увидела, впала в истерику, а все остальное просто напридумывала. И всем нам хотелось бы думать, что потом, когда она свалилась в обморок, этот кто-то, пока еще непонятным нам образом, вытащил труп из туалета и где-то его припрятал. Но в таком объяснении масса слабых мест. На самом же деле произошло что-то гораздо более странное и необычное.
Брайс бросил карандаш и откинулся в кресле.
– Черт возьми, Фрэнк, ты что, веришь в привидения? Или в воскрешение мертвых?
– Нет. У всего этого есть какое-то реалистическое объяснение, – ответил Фрэнк. – Не набор суеверий, а настоящее, реалистическое объяснение.
– Согласен, – сказал Брайс. – Но ведь лицо Уоргла…
– Знаю. Я видел.
– Каким образом оно могло восстановиться?!
– Не знаю.
– И Лиза говорит, что его глаза…
– Да. Я слышал, что она говорила.
Брайс тяжело вздохнул:
– Ты когда-нибудь пытался сложить кубик Рубика?
– Нет, а что? – удивленно замигал Фрэнк.
– Я пробовал, – сказал шериф. – Эта чертова штуковина чуть не свела меня с ума, но в конечном счете я с ней все-таки справился. Всем она кажется очень трудной головоломкой. Но по сравнению с тем, чем мы тут занимаемся, кубик Рубика – это задачка для детского сада.
– Есть еще одно отличие, – добавил Фрэнк.
– Какое?
– Если не справишься с кубиком Рубика, никто тебя не убьет.
Флетчер Кейл, убийца жены и сына, проснулся в камере окружной тюрьмы в Санта-Мире незадолго до рассвета. Он лежал не шевелясь на тонком поролоновом матрасе и смотрел в окно, где взору его представал небольшой прямоугольный кусок серого предрассветного неба.
Нет, он не намерен заканчивать свою жизнь в тюрьме. Не намерен.
Ему уготована исключительная, великолепная судьба. Вот чего никто не может понять. Все они видят перед собой только того Флетчера Кейла, который есть сейчас, и не способны разглядеть того, кем он станет. У него будет все: бессчетное количество денег, невообразимая власть, слава, почет и уважение. Так предначертано свыше.
Кейл знал, что отличается от толпы, этого огромного человеческого стада; и это знание давало ему силы выдерживать любые удары и повороты судьбы. Посеянные в его душе семена великого предназначения уже прорастали. Со временем он им всем докажет, как они в нем ошибались.
«Проницательность, – думал он, глядя в зарешеченное окно, – проницательность – вот мой величайший дар. Моя проницательность, способность постижения не знают себе равных».
Насколько он мог судить по собственным наблюдениям, каждым человеком, без единого исключения, движет в жизни его личный интерес. В этом, в общем-то, нет ничего плохого. Такова уж природа человеческая. Такими люди созданы. Но большинство из них не способно посмотреть в лицо этой истине, признать и принять ее. Люди наизобретали всяческие так называемые вдохновляющие теории – всю эту любовь, дружбу, честь, честность, веру, доверие, всякое там личное достоинство. Они утверждают, что якобы верят во все это и многое другое, подобное, но в глубине-то души они знают, что это муть, чушь. Они просто не способны признать такое открыто. И потому сами, как дураки, морочат себе головы этими елейными правилами поведения, этими чувствами, внешне красивыми и благородными, но лишенными всякого реального смысла, заглушая тем самым свои подлинные чувства и желания, обрекая самих себя на несчастья и неудачи.
Идиоты. Господи, как же он их всех презирает!
Со своей, особой точки зрения, Кейл видел и понимал, что на самом-то деле род людской – самый безжалостный, опасный и хищный из всех живущих на Земле. Он упивался сознанием этого, наслаждался им. Его распирало от гордости при одной мысли о собственной принадлежности к столь выдающемуся роду.
«Я опередил свое время, – подумал Кейл, садясь на край койки и опуская голые ноги на холодный пол камеры. – Я – это следующий этап эволюции. Я поднялся в своем развитии настолько, что мне уже нет необходимости задумываться о морали. Вот почему все смотрят на меня с такой ненавистью. Не потому, что я убил Джоанну и Денни. Меня ненавидят за то, что я лучше их всех, за то, что я гораздо полнее, чем они, олицетворяю собой истинную природу человека».
Ему пришлось убить Джоанну, у него просто не было иного выхода. Ведь в конце концов она отказалась дать ему денег. Готова была унизить его в профессиональном отношении, разорить в финансовом, разрушить все его будущее.
Ему пришлось ее убить. Она стояла у него поперек дороги.
Плохо, что с Денни так получилось. Об этом Кейл даже вроде бы и сожалел. Не всегда. Время от времени. Плохо. Пришлось это сделать, он, в общем-то, не хотел, но все равно плохо.
Правда, Денни всегда был обычным маменькиным сынком. А от отца был всегда далек, не испытывал к нему никакой привязанности. Это все работа Джоанны. Это она ему полоскала мозги, настраивала ребенка против отца. Вот и получилось, что в конечном итоге Денни оказался Кейлу вовсе не сыном. Стал ему чужим.
Кейл лег на пол камеры и начал отжиматься.
Раз-два, раз-два, раз-два.
Он должен держать себя в форме, быть постоянно готовым к тому моменту, когда представится возможность бежать. Он знал совершенно точно, куда он направится, когда сбежит отсюда. Не на запад, не подальше от своего округа, не в сторону Сакраменто. Это они его станут там искать.
Раз-два, раз-два.
Он знал, где сможет спрятаться. Отличное место. Прямо здесь, неподалеку. Прямо у них под носом, и никто не станет его там искать. Когда за первые день-другой после побега его не обнаружат, то решат, что отсюда он ускользнул, и перестанут искать в своем округе. Потом пройдет еще несколько недель, и о нем позабудут. Вот тогда-то он и выйдет из своего укрытия, проберется через город и отправится на запад.
Раз-два.
Но на запад – это после. Первым делом он направится в горы. Там-то и находится его укрытие. Когда он убежит, то лучшее место, чтобы скрыться от копов, – это горы. Так подсказывает ему внутреннее чутье. Горы. Точно. Он чувствовал, что его тянет туда словно магнитом.
Рассвет пришел в горы, и на небе появилась первая яркая полоска. Она постепенно расширялась, вытесняя собой темноту, растворяя в себе мрак.
В лесах, покрывающих склоны гор над Сноуфилдом, было тихо. Очень тихо.
Трава, цветы, старые листья – все, что росло и лежало на земле, было усеяно капельками утренней росы. От влажной лесной почвы исходил приятный и сильный пряный запах.
Воздух был холодный, как будто последние остатки ночного тумана все еще окутывали землю.
На груде известняка, белевшей на склоне горы, там, где лес только начинался, неподвижно застыла лиса. Ветерок слегка вздыбливал ее серебристый мех.
Ее дыхание застывало крошечными сверкающими льдинками в холодном и прозрачном утреннем воздухе.
Лисы обычно не охотятся по ночам, но эта вышла на охоту примерно за час до рассвета. Она ничего не ела почти два дня.
Ей никак не удавалось никого поймать. Все это время в лесу было как-то неестественно тихо и совершенно отсутствовали запахи какой-либо живности, которая могла бы стать ее добычей.
За всю свою жизнь, за все годы, что она провела, охотясь в здешних местах, лиса ни разу еще не видела такого пустого и тихого леса. В самые худшие из тяжелых дней, которые случались иногда в разгар зимы, не бывало такой пустоты, как сейчас. Даже в январе, когда ветер наносил горы снега, всегда откуда-нибудь да пахло кровью, откуда-нибудь манила запахом возможная жертва.
А сейчас – ничего.
Впрочем, не так чтобы совсем уж ничего.
Казалось, смерть прибрала всех живых существ, что обитали раньше в этой части леса, – за исключением одной-единственной маленькой голодной лисички. Но не было даже запаха смерти, даже терпкого духа скелета, гниющего где-нибудь под кустами.
Перепрыгивая по грудам известняка и стараясь при этом не попадать лапами в трещины и отверстия, через которые можно было угодить прямо в находящиеся под горой пещеры, лисица наконец заметила, что впереди, на склоне горы, что-то движется. Не просто колышется под порывами ветра, а вправду движется. Она замерла на невысоком камне и стала всматриваться вверх, в тени, что лежали под стволами этого нового участка леса.