было.
Теперь посмотрим, что происходит при повреждении правого полушария[86]. В этом случае левое полушарие получает относительную свободу и вольно прибегнуть к отрицанию, конфабуляции и другим стратегиям, как оно обычно и поступает. Левое полушарие говорит: «Я миссис Доддс, женщина с двумя нормальными руками, которым я приказала двигаться». Но ее мозг нечувствителен к зрительной обратной связи, иначе она бы знала, что ее рука парализована, а сама она сидит в инвалидном кресле. Таким образом миссис Доддс попадает в бредовый тупик. Она не может пересмотреть свою модель реальности, ибо ее правое полушарие с его механизмами обнаружения расхождений, не работает. В отсутствие противовеса — своеобразной «проверки на соответствие действительности», обеспечиваемой правым полушарием, — буквально нет предела тому, как далеко может зайти этот бред. Пациенты говорят: «Да, я прикасаюсь к вашему носу, доктор Рамачандран» или «Студенты-медики приставали ко мне весь день, и я больше не хочу двигать рукой». Или даже: «Что рука моего брата делает в моей постели, доктор?»
Идея о том, что правое полушарие — левый революционер, который порождает смену парадигмы, а левое — убежденный консерватор, который цепляется за статус-кво, почти наверняка представляет собой грубое упрощение, но даже окажись она ошибочной, благодаря ей мы можем провести новые эксперименты и сформулировать новые вопросы. Насколько глубоко отрицание? Действительно ли пациенты верят, что они не парализованы? Что, если вы каким-то образом заставите их взглянуть правде в глаза: тогда они признают паралич? Они будут отрицать только паралич или другие аспекты своей болезни тоже? Учитывая, что люди часто думают о своем автомобиле как о части расширенной «схемы тела» (особенно здесь, в Калифорнии), что произойдет, если будет повреждено переднее левое крыло их машины? Они и это будут отрицать? Анозогнозия известна почти столетие, но до сих пор было предпринято очень мало попыток ответить на эти вопросы. Любой свет, который мы могли бы пролить на этот странный синдром, безусловно, будет иметь огромное клиническое значение: безразличие больных к своему состоянию не только препятствует восстановлению слабой руки или ноги, но и часто приводит к постановке нереалистичных целей. (Например, когда я спросил одного человека, может ли он вернуться к своему прежнему занятию по ремонту телефонных линий — работе, требующей обеих рук, — он заявил: «О да, не вижу никаких проблем».) Впрочем, начиная свои эксперименты, я и не подозревал, что однажды они приведут меня в самое сердце человеческой природы. Ибо отрицание — это нечто, что мы делаем всю нашу жизнь, будь то временное игнорирование неоплаченных счетов или рьяное отрицание бесповоротности смерти.
Говорить с анозогнозиками — жуткий опыт. Они сталкивают нас лицом к лицу с некоторыми из наиболее фундаментальных вопросов, которые мы можем задать как сознательные существа: например, что такое «Я»? Что приводит к единству моего сознательного опыта? Что значит воля к действию? Хотя нейроученые предпочитают уклоняться от таких вопросов, пациенты с анозогнозией дают нам уникальную возможность экспериментально подойти к этим, казалось бы, неразрешимым философским загадкам.
Родственники часто бывают совершенно сбиты с толку поведением своих близких. «Мама действительно считает, что она не парализована? — спросил один молодой человек. — Несомненно, должен быть какой-то уголок в ее разуме, который знает, что произошло. Или она совсем помешалась?»
Поэтому наш первый и наиболее очевидный вопрос звучит так: насколько сильно больной верит в собственные отрицания и конфабуляции? Может, это какая-то разновидность поверхностного фасада или даже попытка симуляции? В итоге я разработал простой эксперимент. Вместо того чтобы требовать от пациента вербального ответа (можете ли вы коснуться моего носа левой рукой?), я решил «обмануть» его и попросить выполнить моторную задачу, требующую обеих рук. Как он отреагирует?
Чтобы это выяснить, я приготовил большой поднос и расставил на нем шесть пластиковых стаканчиков с водой. Если я попрошу вас взять такой поднос, вы просунете руки под каждую из сторон и легко поднимете его со стола. Но если одна рука у вас будет привязана за спиной, вы, естественно, потянетесь к середине подноса — центру тяжести. Именно так поступали и инсультники, которые были парализованы на одной стороне тела, но не страдали синдромом отрицания.
Когда я попробовал тот же эксперимент на пациентах с анозогнозией, они неизменно тянулись правой рукой к правой стороне подноса, в то время как левая часть оставалась без поддержки. Естественно, стаканы опрокидывались, но испытуемые часто приписывали это мимолетной неуклюжести, а не неспособности поднять левую сторону («Ой! Как неловко с моей стороны!»). Одна женщина вообще отрицала, что перевернула поднос. Когда я спросил, удалось ли ей поднять поднос, эта дама уверенно кивнула. «Конечно, я его подняла», — заявила она, не обращая ни малейшего внимания на мокрые коленки.
Логика второго эксперимента была несколько иной. Что будет, подумал я, если больному давать небольшое вознаграждение за честность? В итоге я предоставил нашим испытуемым выбор между простой задачей, которую можно выполнить одной рукой, и одинаково простой задачей, требующей использования двух рук. В частности, пациентам сообщили, что они могут заработать пять долларов, если вкрутят лампочку в тяжелую настольную лампу, или десять долларов, если завяжут шнурки на ботинке. Вы или я, естественно, выберем шнурки. Большинство парализованных больных с инсультом, которые не страдают отрицанием, выбирают лампочку: они знают свои ограничения и понимают, что пять долларов лучше, чем ничего. Примечательно, что пациенты с отрицанием (у нас их было четверо) каждый раз выбирали задачу со шнурками и подолгу сражались с ними, не проявляя никаких признаков разочарования. Даже когда им предлагали тот же выбор спустя десять минут, они без колебаний выбирали бимануальную задачу. Одна женщина пыталась завязать шнурки пять раз подряд, как будто вообще не помнила о предыдущих попытках. Фрейдистское подавление, быть может?
Однажды миссис Доддс так долго возилась со шнурками, пытаясь завязать их одной рукой, что я наконец был вынужден отобрать у нее ботинок. На следующий день мой аспирант спросил ее:
— Вы помните доктора Рамачандрана?
Она была очень мила.
— О, да, я помню. Это индийский врач.
— Что он сделал?
— Он дал мне детский ботинок и попросил завязать шнурки.
— Вы сделали это?
— О да, я завязала их обеими руками.
Стоп. Какой нормальный человек скажет: «Я завязал шнурки обеими руками»? Можно подумать, внутри миссис Доддс скрывался другой человек — фантом, который прекрасно знал, что она парализована, и пытался всеми средствами замаскировать это знание. Другой пациент во время обследования заявил: «Не могу дождаться, когда снова смогу пить пиво. По кружке в каждой руке!» Эти своеобразные замечания — яркие примеры того, что Фрейд называл «реактивным образованием» — подсознательной попыткой замаскировать нечто, угрожающее вашей самооценке, посредством утверждения обратного. Классическую иллюстрацию реактивного образования, конечно же, можно найти в «Гамлете»: «Эта женщина слишком щедра на уверения, по-моему». Разве сама горячность ее протеста не признак вины?
Но вернемся к общепринятому неврологическому объяснению отрицания — а именно его связи с неглектом или общим безразличием к событиям и объектам в левой половине мира. Возможно, в ответ на просьбу пошевелить левой рукой миссис Доддс отправляет руке моторные команды; копии этих команд одновременно поступают в центры, отвечающие за схему тела (в теменных долях). Выходит, теменные доли знают о предполагаемом действии, но поскольку миссис Доддс игнорирует события на левой стороне тела, она не замечает, что рука не подчинилась. Хотя, как я утверждал ранее, этот механизм маловероятен, мы провели два простых эксперимента, чтобы проверить неглектную теорию отрицания[87].
В рамках первого эксперимента я решил выяснить, действительно ли больной отслеживает моторные сигналы, которые отправляются в руку. Ларри Купер — умный 55-летний пациент с отрицанием — перенес инсульт за неделю до того, как я пришел к нему в палату. Помню, он был накрыт сине-фиолетовым лоскутным одеялом, которое принесла в больницу его жена. Обе руки лежали поверх покрывала — одна парализованная, одна нормальная. Побеседовав с ним минут десять, я вышел из палаты, но через пять минут вернулся.
— Мистер Купер! — воскликнул я, подходя к кровати. — Почему вы только что пошевелили левой рукой?
Обе руки лежали совершенно неподвижно, в том же положении. Я пробовал это на обычных людях, и типичный ответ — полное недоумение: «Что вы имеете в виду? Я ничего не делал левой рукой» или «Я не понимаю: я двигал левой рукой?»
Мистер Купер спокойно посмотрел на меня и сказал:
— Я жестикулировал, для наглядности!
Когда я повторил эксперимент на следующий день, он заявил:
— Она болит. Я поменял положение, чтобы облегчить боль.
Поскольку в то время мистер Купер никоим образом не мог послать моторную команду в левую руку, напрашивается вывод, что отрицание проистекает не только из сенсорно-моторного дефицита. В данном случае была нарушена вся система убеждений о себе. В итоге, вместо того чтобы поступить как обычный человек, Ларри охотно согласился со мной, ибо моя ложь отлично согласовывалась с его мировоззрением.
Второй эксперимент был почти дьявольским. Что случится, подумал я, если временно «парализовать» правую руку больного с отрицанием? Отрицание распространится и на нее? Теория неглекта дает конкретный прогноз — поскольку больной игнорирует только левую сторону своего тела, но не правую, он должен заметить, что правая рука не двигается, и сказать: «Это очень странно, доктор, моя рука не двигается». (Моя теория предполагает обратное: он будет нечувствителен к этой «аномалии», поскольку детектор несоответствий в его правом полушарии поврежден.)