назад.
Вам даже не нужна ледяная вода, чтобы наметить грубую карту этой новой территории. Я обнаружил, что некоторых пациентов можно мягко подтолкнуть к тому, что левая рука «не работает» или «слаба», а иногда даже «парализована» (хотя это признание, по всей видимости, не вызывает у них особых беспокойств). Если мне удавалось вызвать такое признание и я, выйдя из палаты, возвращался через десять минут, у больного не оставалось ровным счетом никаких воспоминаний о «признании»: другими словами, он демонстрировал все признаки своего рода избирательной амнезии по вопросам, касающимся его левой руки. Одна женщина, осознав, что парализована, десять минут плакала («катастрофическая реакция»), но уже через несколько часов напрочь забыла об этом событии. На мой взгляд, типичный пример фрейдистского подавления.
Естественный ход синдрома отрицания подсказывает нам еще один способ изучения функций памяти. По непонятным причинам большинство пациентов склонны полностью восстанавливаться после синдрома отрицания через две или три недели, хотя их конечности почти всегда остаются парализованными или крайне слабыми. (Как было бы чудесно, если бы алкоголики и анорексики, которые отвергают ужасную правду о своей зависимости и схеме тела, могли так же быстро оправиться от отрицания! Интересно, а им поможет ледяная вода в левом ухе?) Что будет, если я подойду к больному после того, как он перестал отрицать свой паралич, и спрошу: «Когда я видел вас на прошлой неделе, что вы мне сказали о левой руке?» Он признает, что отрицал паралич?
Первой, кого я об этом спросил, стала Мумтаз Шах — пациентка, которая почти месяц отрицала свой паралич после инсульта, а затем полностью избавилась от отрицания (но не от паралича). Я начал с очевидного:
— Миссис Шах, вы меня помните?
— Да, вы приходили ко мне в больницу. Вы всегда приходили с двумя студентками-медсестрами, Бекки и Сьюзан.
(Все так и было, до сих пор она ни разу не ошиблась).
— Помните, я спрашивал о ваших руках? Что вы сказали?
— Я сказала, что моя левая рука парализована.
— Вы помните, что мы виделись несколько раз? Что вы говорили каждый раз?
— Несколько раз, несколько раз… Да, я говорила то же самое, что я парализована.
(На самом деле каждый раз она говорила мне, что ее рука в полном порядке.)
— Мумтаз, подумайте хорошенько. Вы говорили мне, что ваша левая рука в порядке, что она не парализована.
— Ну, доктор, если я говорила, значит, я лгала, а я не лгунья.
Очевидно, Мумтаз подавила десятки эпизодов отрицания, хотя я сам был им свидетелем во время многочисленных визитов в больницу.
То же самое произошло с другой пациенткой, Джин, которую я посетил в реабилитационном центре Сан-Диего. Я начал с обычных вопросов:
— Вы можете пользоваться правой рукой?
— О да.
— Вы можете пользоваться левой рукой?
— Да.
Но когда я подошел к вопросу «Они одинаково сильны?» Джин сказала:
— Нет, моя левая рука сильнее.
Стараясь скрыть удивление, я указал на стол из красного дерева в конце вестибюля и спросил, может ли она поднять его правой рукой.
— Полагаю, что могу, — кивнула она.
— Как высоко вы могли бы его поднять?
Она оглядела стол, который, должно быть, весил килограмм 40, поджала губы и сказала:
— Думаю, я могу поднять его примерно на два с половиной сантиметра.
— Вы можете поднять стол левой рукой?
— О, конечно, — ответила Джин. — Левой рукой я могу поднять его на четыре сантиметра!
Большим и указательным пальцами правой руки она показала мне, как высоко могла поднять стол парализованной левой рукой — классический пример «реактивного образования».
Правда, на следующий день Джин отказалась от своих слов.
— Джин, вы помните, о чем я спрашивал вас вчера?
— Да, — сказала она, снимая очки правой рукой. — Вы спрашивали меня, могу ли я поднять стол правой рукой, и я сказала, что могу поднять его на два с половиной сантиметра.
— А что вы сказали о вашей левой руке?
Она озадаченно посмотрела на меня[94].
— Я сказала, что не могу пользоваться левой рукой.
«Модель» отрицания, которую мы рассмотрели выше, частично объясняет как тонкие формы отрицания, к которым прибегаем все мы, так и яростные протесты пациентов с анозогнозией. Она основана на гипотезе о том, что левое полушарие во что бы то ни стало пытается сохранить целостное мировоззрение, а для этого ему иногда приходится игнорировать информацию, потенциально «угрожающую» стабильности «Я».
Но что, если бы мы могли каким-то образом сделать этот «неприятный» факт более приемлемым — более безопасным для системы убеждений пациента? Может, тогда он признает, что его левая рука парализована? Другими словами, можно ли «вылечить» отрицание, манипулируя самой структурой убеждений?
Я начал с неформального неврологического обследования. В данном случае моей пациенткой была женщина по имени Нэнси. Затем я показал ей шприц с солевым раствором и сказал:
— В рамках неврологического обследования я хотел бы ввести в вашу левую руку этот местный анестетик, и как только я это сделаю, она будет временно парализована.
Убедившись, что Нэнси поняла, о чем я толкую, я «уколол» ее руку соленой водой. Ключевой вопрос звучал так: признает ли она свой паралич теперь, когда он стал более приемлемым, или скажет: «Ваша инъекция не работает; я по-прежнему могу двигать левой рукой»? Между прочим, это чудесный пример эксперимента на системе убеждений человека — области исследований, которую я, исключительно ради того, чтобы досадить философам, окрестил экспериментальной эпистемологией.
Несколько секунд Нэнси сидела спокойно, ожидая, когда «инъекция» «подействует», и разглядывала старинные микроскопы в моем кабинете. Наконец я спросил ее:
— Ну, вы можете пошевелить левой рукой?
— Нет, — ответила она, — похоже, она не движется.
По-видимому, моя фальшивая инъекция сработала, ибо теперь Нэнси охотно признавала тот факт, что ее левая рука парализована.
Но как я мог быть уверен, что это не результат моего убедительного шарма? Возможно, я просто «загипнотизировал» Нэнси. Поэтому я решил провести контрольный эксперимент: я повторил ту же процедуру с правой рукой. Через десять минут я вернулся в кабинет и, побеседовав несколько минут на отвлеченные темы, сказал:
— В рамках неврологического обследования я собираюсь ввести в вашу правую руку этот местный анестетик. После того, как я сделаю укол, ваша правая рука будет парализована на несколько минут.
Затем я сделал ей инъекцию того же физиологического раствора, немного подождал и спросил:
— Можете ли вы пошевелить правой рукой?
Нэнси опустила глаза, подняла правую руку к подбородку и сказала:
— Да, она шевелится. Посмотрите сами.
Я притворился удивленным.
— Как это возможно? Я ввел вам тот же анестетик, который мы использовали на левой руке!
Она покачала головой и вздохнула:
— Ну, не знаю, доктор. Думаю, это тот случай, когда разум оказывается сильнее материи. Лично я всегда в это верила[95].
То, что мы называем рациональными основаниями наших убеждений, часто представляет собой чрезвычайно иррациональные попытки оправдать наши инстинкты.
Когда около пяти лет назад я только приступил к этим исследованиям, Зигмунд Фрейд меня совершенно не интересовал. (Возможно, он бы сказал, что я отрицаю.) И, как и большинство моих коллег, я очень скептически относился к его идеям. Мир нейронауки вообще глубоко подозрительно относится к Фрейду, ибо он говорил о неуловимых аспектах человеческой природы — его теории звучат правдоподобно, но их нельзя проверить эмпирически. Однако, поработав с анозогнозиками, я пересмотрел свое мнение: хотя Фрейд написал много глупостей, он был гений, особенно если учесть социальный и интеллектуальный климат Вены на рубеже веков. Фрейд одним из первых подчеркнул, что человеческая природа может быть подвергнута систематическим научным исследованиям, что законы психической жизни можно изучать так же, как кардиолог изучает сердце или астроном — движение планет. Сегодня мы принимаем такое утверждение как должное, но в то время это был воистину революционный прорыв. Неудивительно, что имя Фрейда стало притчей во языцех.
Пожалуй, самый ценный вклад Фрейда в науку — открытие, что сознательный разум всего лишь фасад; 90 процентов того, что происходит в вашем мозге, вы не осознаете. (Яркий пример тому — зомби из главы 4.) И что касается психологических защит, Фрейд попал в точку. Кто усомнится в реальности «нервного смеха» или «рационализаций»? Вы пользуетесь подобными трюками постоянно, но, как ни странно, даже не подозреваете об этом. Укажи вам на них кто-нибудь другой, вы, вероятно, станете все отрицать. Но когда к тем же самым стратегиям прибегают окружающие, это бросается в глаза и выглядит комично. Разумеется, все это хорошо известно любому уважающему себя драматургу или романисту (почитайте Шекспира или Джейн Остин); главная заслуга Фрейда в том, что он указал на ключевую роль психологических защит в организации нашей психической жизни. К сожалению, теоретические схемы, которые он предложил для их объяснения, оказались весьма туманны и непроверяемы. Слишком уж часто он полагался на мудреную терминологию и одержимость сексом, но главное — Фрейд никогда не проводил экспериментов, чтобы подтвердить (или опровергнуть) свои гипотезы.
К счастью, у нас есть пациенты с отрицанием, которые используют механизмы психологической защиты прямо на ваших глазах. В этом отношении они подобны преступнику, застигнутому на месте преступления. Вы можете составить длинный список стратегий самообмана, описанных Зигмундом и Анной Фрейд, и наблюдать четкие, гипертрофированные примеры каждого из них. Увидев один такой перечень на практике, я убедился не только в реальности психологических защит, но и в центральной роли, которую они играют в человеческой природе.