и бы вы встретили Рамануджана, вы бы поняли, что это неправда.
В чем же секрет? Собственное «объяснение» Рамануджана — что уравнения прошептало ему во сне главное деревенское божество, богиня Намагири, — не очень-то помогает. Но я могу предложить две другие гипотезы.
Первая, более простая, состоит в том, что общий интеллект на самом деле представляет собой совокупность нескольких умственных способностей, которые, наряду с генами, оказывают влияние на выражение друг друга. Поскольку в популяции гены объединяются случайным образом, время от времени вы получаете случайную комбинацию признаков, — таких как яркие зрительные образы в сочетании с превосходными численными навыками; такая комбинация может привести к всевозможным неожиданным последствиям. Так рождается необычайный талант, который мы называем гением, — дар Альберта Эйнштейна, который мог «визуализировать» свои уравнения, или Моцарта, который видел, а не просто слышал, свои музыкальные композиции в голове. Такой гений редок только потому, что удачные генетические комбинации встречаются редко.
Впрочем, с этим аргументом есть одна проблема. Если гениальность является результатом случайных генетических комбинаций, как объяснить таланты Надии и Тома, общий интеллект которых чудовищно низкий? (Реальность такова, что уровень развития социальных навыков аутичного саванта может быть ниже, чем у обезьяны бонобо). Кроме того, непонятно, почему такой уникальный талант более распространен среди савантов, чем среди общей популяции, которая, если уж на то пошло, обладает бо́льшим количеством здоровых черт для перетасовки в каждом поколении. (До 10 процентов детей с аутизмом имеют идеальный слух, по сравнению с только 1 или 2 процентами в общей популяции.) Кроме того, способности такого человека должны «соединиться» и взаимодействовать таким образом, чтобы результатом стало нечто изящное, а не бессмысленно-нелепое — сценарий, столь же маловероятный, как группа болванов, создающих произведение художественного или научного гения.
Это подводит меня ко второму объяснению синдрома саванта в частности и гениальности в целом. Как может человек, который не способен завязать собственные шнурки и поддерживать нормальную беседу, оперировать простыми числами? Возможно, ответ кроется в левом полушарии — в так называемой угловой извилине. Люди с повреждениями угловой извилины не способны выполнять простые вычисления, например вычесть 7 из 100 (вспомним Билла, пилота ВВС из главы 1). Это не означает, что левая угловая извилина является математическим модулем мозга, но эта структура определенно делает нечто важное для математических вычислений и не имеет существенного значения для речи, кратковременной памяти или зрения. Однако для математики, похоже, левая угловая извилина нужна.
Предположим, что для всех савантов характерно некое повреждение головного мозга, возникающее до или вскоре после рождения. Возможно ли, что в их мозге происходит некая разновидность реорганизации, как это наблюдается у пациентов с фантомными конечностями? Ведет ли пренатальное или неонатальное повреждение к формированию необычных нейронных связей? По какой-то неясной причине (например, более интенсивный вход, чем обычно) одна часть мозга саванта может стать более плотной и крупной. Допустим, это огромная угловая извилина. Что произойдет с математическими способностями? Сможет ли такой ребенок генерировать восьмизначные простые числа? По правде говоря, мы так мало знаем о том, как нейроны выполняют такие абстрактные операции, что предсказать эффект подобных изменений практически невозможно. Не исключено, что увеличение угловой извилины в два раза приведет не к двукратному, а к логарифмическому, а то и стократному увеличению математических способностей. Можете представить себе буйство таланта в результате этого простого, но «аномального» увеличения объема мозга. Тот же самый аргумент может быть справедлив для рисования, музыки, языка — по большому счету, для любой человеческой черты[118].
Подобные рассуждения вопиюще умозрительны, но, по крайней мере, их можно проверить. У саванта со склонностью к математике должна быть большая или гипертрофированная левая угловая извилина, тогда как у саванта с даром художника — гипертрофированная правая угловая извилина. Насколько мне известно, такие исследования не проводились, хотя мы знаем, что повреждение правой теменной доли может приводить к утрате художественных навыков (а повреждение левой — к утрате способности к математическим вычислениям).
С помощью аналогичной аргументации можно не только объяснить случайное появление гения или необыкновенного таланта в нормальной популяции, но и ответить на прежде неразрешимый вопрос о том, как эти способности вообще возникли в ходе эволюции. Возможно, когда мозг достигает некой критической массы, появляются новые и непредвиденные черты, свойства, которые не являются прямым следствием естественного отбора. Возможно, мозг должен был расти по некоторой другой, явно адаптивной причине — бросание копья, говорение или ориентировка в пространстве — и самым простым способом добиться этого было увеличение уровня одного или двух связанных с ростом гормонов или морфогенов (гены, которые изменяют размер и форму в развивающихся организмах). Однако поскольку такие гормоны или морфогены не могут выборочно увеличить размер одних частей и никак не повлиять на другие, бонусом стал еще больший мозг, включая огромную угловую извилину, а также сопутствующее десятикратное или стократное усиление математических способностей. Обратите внимание, что этот аргумент сильно отличается от широко распространенного мнения, будто вы развиваете некую очень «общую» способность, которая затем применяется для специализированных навыков.
Я могу пойти еще дальше и спросить: возможно ли, что люди находят такие необычные таланты — будь то музыка, поэзия, рисунок или математика — сексуально привлекательными главным образом потому, что они служат внешне видимым признаком гигантского мозга? Подобно тому, как большой, переливающийся хвост павлина или размер величественных бивней слона представляют собой «правдивую рекламу» здоровья животного, так и способность человека напеть мелодию или сочинить сонет может быть маркером незаурядного мозга. («Правдивость в рекламе» может играть важную роль при выборе партнера для спаривания. На самом деле, Ричард Докинз предположил, полушутя-полусерьезно, что размер и сила эрекции у мужчины могут быть показателями общего состояния здоровья.)
Данная цепочка рассуждений открывает перед человечеством захватывающие возможности. Например, можно ввести гормоны или морфогены в мозг человеческого плода или младенца и тем самым искусственно увеличить размер мозга. Это приведет к появлению гениев со сверхчеловеческими талантами? Излишне говорить, что эксперимент был бы неэтичным, но у некоего безумного ученого может возникнуть соблазн попробовать его на человекообразных обезьянах. Если так, увидим ли мы внезапный расцвет экстраординарных умственных способностей? Можно ли ускорить темпы обезьяньей эволюции путем сочетания генной инженерии, гормонального вмешательства и искусственного отбора?
Мое основное объяснение савантизма — увеличение некоторых специализированных участков за счет других — не обязательно соответствует истине. Но даже если я прав, имейте в виду, что никакой савант не станет Пикассо или Эйнштейном. Чтобы быть истинным гением, нужны другие способности, а не только изолированные островки таланта. Большинство савантов не являются истинно креативными. Если вы посмотрите на рисунок Надии, вы увидите руку гениального художника[119], но среди математических и музыкальных савантов нет таких примеров. У них отсутствует главное — невыразимое качество, которое называется творчеством и которое сталкивает нас лицом к лицу с самой сущностью того, что значит быть человеком. Некоторые утверждают, будто креативность — всего-навсего способность случайным образом связать, казалось бы, несвязанные идеи, но, конечно же, этого недостаточно. Пресловутая обезьяна с пишущей машинкой в конечном итоге сочинит пьесу Шекспира, но чтобы выдать одно-единственное вразумительное предложение, ей понадобится миллиард жизней, не говоря уже о сонете или пьесе.
Не так давно, когда я рассказал одному коллеге о моем интересе к креативности, он повторил заезженный аргумент, будто мы просто перетасовываем идеи в голове, составляя случайные комбинации, пока не наткнемся на эстетически приятные. Тогда я попросил его «перетасовать» кое-какие такие идеи и слова и придумать хотя бы одну выразительную метафору для выражения «доводить до нелепых крайностей». Он почесал макушку и через полчаса признался, что не может придумать ничего оригинального (несмотря на его очень высокий словесный IQ, я должен заметить). Я указал ему, что Шекспир втиснул в одно предложение сразу пять таких метафор:
Расписывать цвет лилии прелестной,
И золото скрывать под позолотой,
И ароматом окроплять фиалку,
И лед лощить, и к радуги цветам
Цвет добавлять, и яркий неба свод
Огнем свечи надеяться украсить —
Пустая роскошь, труд достойный смеха.
Звучит достаточно просто, верно? Но как так получилось, что нечто подобное пришло в голову только Шекспиру и больше никому? Те же самые слова есть в распоряжении каждого из нас. Нет ничего сложного или мистического в идее, которая этими словами выражена. Стоит нам услышать объяснение, как она становится кристально ясной и обретает это универсальное «почему я не подумал об этом?» качество, которое характеризует самые прекрасные и креативные прозрения. Но мы с вами никогда не придумаем столь же изящный набор метафор, беспорядочно перетасовывая слова в наших умах. Чего же нам не хватает? Творческой искры гения — черты, которая до сих пор остается такой же загадочной для нас, какой она была для Уоллеса. Неудивительно, что он был вынужден сослаться на божественное вмешательство.