Хотя эти предположения помогают объяснить логическую структуру юмора, они ничего не говорят нам о том, почему юмор иногда используется как механизм психологической защиты. Совпадение ли, что непропорциональное количество шуток связаны с потенциально тревожными темами, такими как смерть или секс? Одна из возможностей заключается в том, что шутки — это попытка тривиализовать волнующие аномалии, притворившись, будто они не имеют значения; другими словами, вы пытаетесь унять беспокойство, запустив собственный механизм ложной тревоги. Выходит, черта, которая изначально развилась для успокоения других членов социальной группы, теперь интернализируется для совладания с истинно стрессовыми ситуациями и может проявляться в виде так называемого нервного смеха. Следовательно, даже такое таинственное явление, как «нервный смех», начинает иметь смысл в свете некоторых эволюционных идей, которые мы обсуждаем в данной главе.
Улыбка, вероятно, имеет схожее эволюционное происхождение как «более слабая» форма смеха. Предположим, к вашему предку-примату приближается другой примат. Как поступит ваш предок? Скорее всего, он обнажит клыки в угрожающей гримасе, справедливо полагая, что большинство незнакомцев — потенциальные враги. Однако, как только он узнает в надвигающейся фигуре «друга» или «родственника», гримаса трансформируется в улыбку. Очевидно, эта улыбка со временем превратилась в ритуализированное приветствие: «Я знаю, что ты не представляешь угрозы, и я отвечаю взаимностью». Таким образом, в моей схеме улыбка — это прерванная ориентировочная реакция, такая же как смех[127].
Идеи, которые мы обсуждали до сих пор, помогают объяснить биологические функции и возможное эволюционное происхождение юмора, смеха и улыбки, но они по-прежнему оставляют открытым вопрос о том, какими могут быть лежащие в их основе нейронные механизмы. Как насчет Уилли, который начал хихикать на похоронах матери, и Рут, которая умерла от смеха? Их странное поведение предполагает существование специализированной «нейронной цепи смеха», обнаруживаемой главным образом в частях лимбической системы и ее мишенях в лобных долях. Учитывая хорошо известную роль лимбической системы в продуцировании ориентировочной реакции на потенциальную угрозу или тревогу, неудивительно, что она также задействована и в прерванной ориентировочной реакции на ложную тревогу — смехе. Некоторые части этой цепи управляют эмоциями (например, чувством веселья, которое сопровождает смех), тогда как другие участвуют в самом физическом акте смеха, хотя в настоящее время мы не знаем, какие части что делают.
Впрочем, существует одно любопытное неврологическое расстройство — болевая асимболия, — которое дает кое-какое представление о неврологических структурах, лежащих в основе смеха. Пациенты с болевой асимболией не регистрируют боль, когда их палец колют острой иглой. Вместо того чтобы сказать: «Ой!», они говорят: «Доктор, я чувствую боль, но мне не больно». По-видимому, такие люди не чувствительны к аверсивному эмоциональному воздействию боли. И, как ни странно, я заметил, что многие из них в самом деле начинают хихикать, как будто их щекочут, а не колют. Например, в больнице в Мадрасе, Индия, я недавно обследовал школьную учительницу, которая призналась, что мои уколы, которые я был вынужден сделать в рамках обычного неврологического обследования, показались ей невероятно смешными — хотя она и не могла объяснить почему.
Болевая асимболия заинтересовала меня главным образом потому, что она обеспечивает дополнительную поддержку эволюционной теории смеха, которую я предложил в этой главе. Данный синдром чаще всего наблюдается при повреждении так называемой островковой доли — структуры, спрятанной в углублении между теменной и височной долями (и тесно связанной со структурами, которые были поражены у Уилли и Рут). Островковая доля получает сенсорные сигналы, в том числе болевые, от кожи и внутренних органов, и сообщается с частями лимбической системы (например, поясной извилиной), в результате чего человек начинает испытывать сильную аверсивную реакцию — агонию — боли. Теперь представьте, что произойдет, если в результате некоего повреждения островковая доля утратит связь с поясной извилиной. Одна часть мозга человека (островковая доля) говорит ему: «Здесь есть что-то болезненное, потенциальная угроза». Долю секунды спустя другая часть (поясная извилина лимбической системы) возражает: «О, не беспокойся, никакая это не угроза». Таким образом, два ключевых компонента — угроза, сопровождаемая дефляцией, — присутствуют одновременно, а потому единственный способ, каким пациент может разрешить данный парадокс — это засмеяться, как и предсказывает моя теория.
Та же цепочка рассуждений может объяснить, почему люди смеются, когда их щекочут[128]. Вы подходите к ребенку и угрожающе протягиваете к нему руку. Ребенок думает: «Он хочет ударить меня или толкнуть?» Но нет, ваши пальцы легонько касаются его живота. Опять же, в данном случае присутствуют оба главных ингредиента — угроза, за которой следует дефляция, — и ребенок смеется, как бы сообщая другим детям: «Он не хочет никого обидеть, он только играет!» Это, кстати, может быть хорошей тренировкой внутренней игры ума, необходимой для взрослого юмора. Другими словами, то, что мы называем «изощренным когнитивным» юмором, имеет такую же логическую форму, как щекотка и, следовательно, эксплуатирует те же нейронные цепи — детектор «угрожающего, но безвредного», который задействует островковую долю, поясную извилину и другие части лимбической системы. В эволюции психических и физических свойств подобное кооптирование механизмов является скорее правилом, а не исключением (хотя в данном случае кооптирование происходит для близкой функции более высокого уровня, а не для совершенно иной функции).
Эти идеи имеют некоторое отношение к ожесточенным дискуссиям, которые вот уже десять лет не утихают среди эволюционных биологов в целом и эволюционных психологов в частности. У меня складывается впечатление, что существует два воюющих лагеря. Один лагерь (с некоторыми оговорками) подразумевает, что все наши умственные возможности — по крайней мере, 99 процентов из них — являются результатом естественного отбора. Представители другого лагеря — в частности, Стивен Джей Гулд и другие — называют членов первого лагеря «ультрадарвинистами» и утверждают, что необходимо учитывать и другие факторы. (Некоторые из этих факторов относятся к самому процессу отбора, другие — к исходному материалу, который подвергается естественному отбору. Они скорее дополняют, нежели противоречат идее естественного отбора.) Все биологи, которых я знаю, имеют твердое мнение относительно того, какими могут быть эти факторы. Вот несколько моих излюбленных примеров:
• то, что вы наблюдаете сейчас, может быть бонусом или полезным побочным продуктом чего-то еще, что было отобрано для совершенно другой цели. Например, нос развился для нюхания, согревания и увлажнения воздуха, но может использоваться и для ношения очков. Кисти рук развились для хватания веток, но теперь их можно использовать и для счета;
• свойство может представлять собой усовершенствование (посредством естественного отбора) другого свойства, которое изначально было отобрано абсолютно для другой цели. Перья развились из рептильных чешуек, чтобы птица не мерзла, но впоследствии были приспособлены для полета; это называется преадаптацией;
• естественный отбор может выбирать только из того, что доступно, а доступное часто представляет собой весьма небольшой репертуар, ограниченный предыдущей эволюционной историей организма, а также определенными возможностями развития, которые либо перманентно закрыты, либо перманентно открыты.
Я буду очень удивлен, если эти три утверждения не окажутся в какой-то мере верны в отношении многих умственных способностей, которые составляют человеческую природу. На самом деле, существует много других принципов такого рода (включая старую добрую леди Удачу или случайность), которые не входят в перечень того, что мы подразумеваем под словосочетанием «естественный отбор»[129]. Однако ультра-дарвинисты упрямо стоят на своем: почти все характерные признаки, за исключением явно приобретенных, суть специфические продукты естественного отбора. Для них преадаптация, случайность и тому подобное играют лишь незначительную роль в эволюции; они «исключения, которые подтверждают правило». Более того, ультрадарвинисты убеждены, что различные умственные способности человека поддаются обратной разработке путем анализа экологических и социальных ограничений. (В основе обратной разработки, или обратного инжиниринга, лежит следующий принцип: чтобы лучше понять, как нечто работает, нужно выяснить, для решения какой экологической проблемы оно развилось, а затем, двигаясь назад, изучить самые правдоподобные решения этой проблемы. Естественно, данный подход особенно популярен у инженеров и программистов.) Как биолог, я склонен согласиться с Гулдом; на мой взгляд, естественный отбор действительно является самой важной движущей силой эволюции, однако каждый случай необходимо рассматривать индивидуально. Другими словами, вопрос — был ли какой-то умственный или физический признак, который вы наблюдаете у животного или у человека, сформирован путем естественного отбора — вопрос эмпирический. Кроме того, существуют десятки способов решения экологической проблемы; если вы не знаете эволюционную историю, таксономию и палеонтологию исследуемого животного, вы не сможете определить точный путь, который прошел некий признак (например, перья, смех или слух) в процессе его эволюционирования в нынешнюю форму. По-научному это называется «траекторией» признака на «адаптивном ландшафте».