Мой любимый пример данного феномена включает в себя три маленькие косточки в среднем ухе — молоточек, наковальню и стремя. Две из этих косточек (молоточек и наковальня) первоначально были частью нижней челюсти наших предков-рептилий, которые, разумеется, использовали их вовсе не для слуха, как делаем это мы, а для жевания. Рептилиям были нужны гибкие, многоэлементные, многошарнирные челюсти, которые позволяли глотать гигантскую добычу, тогда как млекопитающие предпочли одну сильную кость (зубную) для раскалывания орехов и пережевывания твердой пищи (например, зерен). Когда рептилии развились в млекопитающих, две из челюстных костей были кооптированы в среднее ухо и стали использоваться для усиления звуков (отчасти потому, что древние млекопитающие вели ночной образ жизни и в основном полагались на слух). Это настолько необычное решение, что, если вы не знаете сравнительную анатомию или не нашли останки промежуточных видов, вы никогда не сможете вывести его из простого анализа функциональных потребностей организма. Вопреки ультрадарвинистской точке зрения, обратный инжиниринг не всегда работает в биологии по той простой причине, что Бог не инженер; он — хакер.
Но что общего это имеет с такими человеческими признаками, как улыбка? Все. Если мои аргументы в отношении улыбки верны, то, несмотря на ее эволюцию посредством естественного отбора, не каждое свойство улыбки адаптивно с точки зрения текущих требований. То есть улыбка принимает ту форму, которую она принимает, не из-за одного только естественного отбора, а потому, что она эволюционировала из прямо противоположного — гримасы угрозы! Вы ни за что не выведете это путем обратной разработки (и не установите ее точную траекторию на адаптивном ландшафте), если вы понятия не имеете о существовании клыков, не знаете, что нечеловекоподобные приматы обнажают их в притворной угрозе, или не догадываетесь, что притворные угрозы, в свою очередь, эволюционировали из реальных демонстраций угрозы. (Большие клыки воистину опасны.)
Я нахожу особую иронию в том, что каждый раз, когда кто-то вам улыбается, он фактически демонстрирует половинчатую угрозу, показывая клыки. В последней главе своего эпохального труда «О происхождении видов» Дарвин тонко намекнул, что мы, возможно, эволюционировали от обезьяноподобных предков. Английский государственный деятель Бенджамин Дизраэли был крайне возмущен столь чудовищным предположением и на собрании в Оксфорде задал известный риторический вопрос: «Так человек — зверь или ангел?» Чтобы узнать ответ, ему достаточно было взглянуть на клыки собственной жены: увидев ее улыбку, он бы сразу понял, что в этом простом универсальном человеческом жесте дружелюбия скрыто мрачное напоминание о нашем диком прошлом.
Как заключает сам Дарвин в «Происхождении человека», «мы не занимаемся здесь надеждами или опасениями, а ищем только правды, насколько она доступна нашему уму. Я старался по мере сил доказать мою теорию, и, сколько мне кажется, мы должны признать, что человек со всеми его благородными качествами, сочувствием, которое он распространяет и на самых отверженных, доброжелательством, которое простирает не только на других людей, но и на последних из живущих существ, с его божественным умом, который постиг движение и устройство Солнечной системы, — словом, со всеми его высокими способностями, — все-таки носит в своем физическом строении неизгладимую печать низкого происхождения».
Глава 11. Забытый близнец
Мой старый принцип расследования состоит в том, чтобы исключить все явно невозможные предположения. Тогда то, что остается, является истиной, какой бы неправдоподобной она ни казалась.
Мэри Найт — тридцатидвухлетняя женщина с ярко-рыжими волосами, собранными в аккуратный пучок, — вошла в кабинет доктора Монро, села и улыбнулась. Она находилась на девятом месяце беременности. Хотя малыш был желанным, Мэри обратилась к доктору Монро впервые. Шел 1932 год, и с деньгами было напряженно. Муж Мэри потерял работу, и она не могла позволить себе регулярные визиты к врачу. Зато она много разговаривала с акушеркой, жившей по соседству.
Последнее время Мэри чувствовала, что ребенок сильно пинается, и решила, что роды начнутся со дня на день. Она хотела, чтобы доктор Монро проверил, все ли в порядке, и помог малышу появиться на свет.
Доктор Монро осмотрел женщину. Ее живот сильно увеличился. Судя по его форме, плод уже опустился. Грудь набухла, соски покрылись пигментными пятнами.
Однако стетоскоп не слышал четкого сердцебиения. Может, ребенок как-то странно лежит или с ним что-то случилось? Но нет, дело было не в этом. Дело было в пупке Мэри Найт. Верный признак беременности — вывернутый наружу или выпирающий пупок. Пупок Мэри был обращен внутрь, как обычно.
Доктор Монро тихонько присвистнул. Он слышал о ложной беременности еще в медицинском институте. Некоторые женщины, которые отчаянно хотят забеременеть, — а иногда и те, которые в глубине души боятся беременности, — развивают все признаки и симптомы истинной беременности. Их живот раздувается до невероятных размеров (отчасти этому способствует специфическая осанка и таинственное отложение брюшного жира), усиливается пигментация сосков, как это происходит у всех беременных, менструации прекращаются, а молочные железы начинают вырабатывать молоко. Женщина испытывает утреннюю тошноту и чувствует движения плода. Все кажется нормальным, за исключением одного: никакого ребенка нет.
Доктор Монро понимал, что беременность Мэри Найт ложная, но как сказать ей об этом? Как объяснить, что физические изменения вызваны иллюзией?
— Мэри, — тихо сказал он, — ребенок выходит, он родится сегодня. Сейчас я дам вам эфир, чтобы вам было не больно. Роды начались, и мы уже не можем их остановить.
Мэри пришла в восторг и охотно подчинилась. В то время эфир часто давали во время родов, и действия врача не вызвали у нее подозрений. Чуть позже, когда Мэри очнулась, доктор Монро взял ее за руку и ласково погладил. Выждав несколько минут, он сказал:
— Мэри, я вынужден сообщить вам ужасную новость. Малыш родился мертвым. Я сделал все, что мог, но ничего не помогло. Мне очень, очень жаль.
Мэри разрыдалась, однако приняла известие доктора Монро. Прямо там, на столе, ее живот начал спадать. Ребенок умер, и она была внутренне опустошена. Теперь ей предстоит вернуться домой и рассказать обо всем мужу и матери. Каким чудовищным разочарованием это станет для всей семьи!
Прошло семь дней. На восьмой день, к ужасу доктору Монро, двери в его кабинет распахнулись, и он снова увидел Мэри. Ее живот оказался таким же огромным, как раньше.
— Доктор! — закричала она с порога. — Я вернулась! Вы забыли достать близнеца! Я чувствую, как он там шевелится![130]
Я наткнулся на рассказ о Мэри Найт около трех лет назад в ветхой медицинской монографии 1930-х годов. Автором был доктор Сайлас Уэйр Митчелл, тот же врач из Филадельфии, который предложил термин «фантомная конечность». Неудивительно, что состояние Мэри он называл фантомной беременностью, или pseudocyesis (псевдобеременностью). Если бы эту историю рассказал мне любой другой человек, я бы не поверил, но Уэйр Митчелл был выдающимся клиницистом и проницательным наблюдателем. Годы, которые я посвятил неврологии, научили меня внимательно относиться ко всем его трудам. Особенно меня поразила актуальность этого случая в свете современных дискуссий о том, как разум влияет на тело, а тело на разум.
Поскольку я родился и вырос в Индии, люди часто спрашивают меня, верю ли я, что между разумом и телом существуют связи, которые западные культуры не осознают. Как йоги контролируют свое кровяное давление, сердцебиение, дыхание? Правда ли, что самые опытные из них могут запустить кишечную перистальтику в обратную сторону (не задумываясь при этом, зачем вообще это может понадобиться)? Вызывает ли хронический стресс всякие болезни? Может ли медитация продлить жизнь?
Если бы вы задали мне эти вопросы лет пять назад, я бы нехотя согласился: «Конечно, разум может влиять на тело. Это же очевидно! Бодрость и оптимизм помогают ускорить выздоровление, усиливая иммунный ответ. Еще есть так называемый эффект плацебо, который пока изучен не до конца. Как бы там ни было, простая вера в терапию, похоже, улучшает самочувствие, если не само физическое здоровье».
Что же касается разума, исцеляющего неисцелимое, то к этой идее я склонен относиться крайне скептически. Дело не только в том, что я учился медицине на Западе; просто нахожу многие из эмпирических утверждений неубедительными. Да, по статистике, позитивно настроенные женщины с раком молочной железы в среднем живут на два месяца дольше, чем женщины, которые отрицают свою болезнь. Ну и что с того? Безусловно, два месяца лучше, чем ничего, но что такое два месяца по сравнению с эффектами антибиотика в лечении пневмонии? Да уж, гордится тут явно нечем. (Я знаю, что в наши дни не модно хвалить антибиотики, но стоит вам увидеть одного-единственного ребенка, спасенного от пневмонии или дифтерии несколькими уколами пенициллина, как вы поймете, что антибиотики в самом деле чудодейственное лекарство.)
Когда я был студентом, нас учили, что определенная доля неизлечимых раков — очень крошечная фракция, конечно, — таинственным образом исчезает без какого-либо лечения и что «немало пациентов с опухолью, объявленной злокачественной, переживали своего врача». Я до сих пор помню свой скептицизм, когда мой профессор объяснил мне, что такие случаи известны под общим названием «спонтанная ремиссия». Как может любое явление в науке, которое, по сути, состоит из причины и следствия, происходить спонтанно — особенно нечто столь впечатляющее, как рассасывание злокачественной опухоли?
Когда я высказал свои сомнения, мне напомнили о «биологической изменчивости»: мол, кумулятивные эффекты небольших индивидуальных различий могут обеспечивать бесчисленное множество неожиданных реакций. Отлично. Пусть так. Но сказать, что регрессия опухоли возникает из-за изменчивости, не значит сказать чертовски много; это не объяснение. Даже если регрессия действительно вызвана изменчивостью, мы обязаны задать вопрос: какова ключевая переменная, которая вызывает регрессию у данного конкретного пациента? Если мы сможем разгадать эту тайну, тогда мы