С этой точки зрения, заполнение — своего рода «подготовка» квалиа, позволяющая им правильно взаимодействовать с исполнительными структурами. В некоторых случаях заполнение квалиа необходимо, ибо пробелы препятствуют надлежащей работе лимбической системы, снижая ее эффективность и способность выбирать оптимальную реакцию. Подобно нашему генералу, который стремится избежать неправильных решений, игнорируя донесения разведчиков, контролирующая система находит способ избежать пробелов — она их заполняет[154].
Но где именно в лимбической системе она локализована? Учитывая центральную роль миндалевидного тела в эмоциях и очевидную исполнительную роль передней части поясной извилины, это может быть система, включающая оба образования. Известно, что при повреждении связей между этими структурами возникают расстройства «свободной воли», такие как акинетический мутизм[155] и синдром чужой руки. Нетрудно представить, что такие процессы вполне могли положить начало мифологии «Я» как активной сущности в мозге — «призрака в машине».
Бодрствующее «Я». Ключ к нейронной сети, лежащей в основе квалиа и сознания, кроется в двух других неврологических расстройствах — педункулярном галлюцинозе и акинетическом мутизме.
Передняя часть поясной извилины и другие лимбические структуры также получают сигналы из интраламинарных ядер таламуса, которые, в свою очередь, управляются кластерами клеток в стволе мозга (включая клетки холинергических латеральных тегментальных ядер и клетки педункулопонтинного ядра). Гиперактивность этих клеток может приводить к зрительным галлюцинациям (педункулярный галлюциноз); кроме того, мы знаем, что у шизофреников в этих ядрах в два раза больше клеток, что тоже может способствовать галлюцинациям.
И наоборот, повреждение интраламинарного ядра или передней части поясной извилины приводит к так называемой бодрствующей коме — акинетическому мутизму. Пациенты с этим любопытным расстройством не двигаются, не разговаривают и практически не реагируют на болезненные раздражители. Тем не менее они явно пребывают в состоянии бодрствования и способны следить за движущимся объектом глазами. Когда больной выходит из этого состояния, он может сказать: «Никаких слов или мыслей не приходило мне в голову. Я просто не хотел ничего делать, или думать, или говорить». (Это вызывает любопытный вопрос: может ли мозг, лишенный всякой мотивации, вообще сохранять воспоминания? Если да, то сколько деталей помнит пациент? Помнит ли он булавочный укол невролога? А музыку, которую включала его девушка?) Ясно, что эти стволовые и таламические нейронные цепи играют важную роль в сознании и квалиа. Но каковы именно их функции? Они только «поддерживают» квалиа (как это делают печень и сердце) или являются неотъемлемой частью сети, которая воплощает квалиа и сознание? Другими словами, на что они похожи: на источник питания видеомагнитофона и телевизора или же на магнитную записывающую головку и электронную пушку в электронно-лучевой трубке? Ответы на эти и другие вопросы нам еще предстоит выяснить.
Концептуальное «Я» и социальное «Я». В некотором смысле наше понятие «Я» принципиально не отличается от любого другого абстрактного понятия — например, «счастья» или «любви». Посему тщательное изучение способов употребления слова «Я» в обычном социальном дискурсе может дать кое-какие ценные подсказки относительно того, что такое «Я» и какова его функция.
Например, ясно, что абстрактная Я-концепция должна иметь доступ к «низшим» уровням системы, дабы человек мог осознавать и нести ответственность за различные связанные с «Я» факты: состояние тела, движения и так далее. (Например, вы определенно «управляете» большим пальцем, когда ловите попутку, но не коленом, когда я стукаю по вашему сухожилию резиновым молоточком). Информация в автобиографической памяти, а также сведения о схеме тела, безусловно, доступны «Я»-концепции, иначе мысли и разговоры о себе были бы невозможны. В нормальном мозге существуют специализированные пути, обеспечивающие такой доступ, но, когда один или несколько таких путей повреждены, результатом становится конфабуляция. Так, при синдроме отрицания, обсуждаемом в главе 7, «Я»-концепция лишена доступа к информации о левой стороне тела, но автоматически, в силу самого своего устройства, пытается эти данные заполучить. Итог: анозогнозия или синдром отрицания; «Я» «считает», что рука в порядке, и «заполняет» ее движения.
Одним из неотъемлемых свойств системы репрезентации «Я» является конфабулирование, в основе которого лежит стремление скрыть имеющиеся дефициты. Как мы видели в главе 7, основная задача таких конфабуляций — предотвратить постоянную нерешительность и придать стабильность поведению. Другая важная функция может заключаться в поддержке особого нарративного «Я», о котором говорит философ Дэн Деннетт, — своеобразного единства, необходимого нам для достижения социальных целей. Кроме того, мы явно осознаем нашу прошлую и будущую идентичность, что позволяет другим рассматривать нас как часть общества. Осознание и ответственность за наши прошлые поступки помогает обществу (обычно родственникам, которые разделяют наши гены) эффективно инкорпорировать нас в свои планы, а это существенно повышает наши шансы на выживание и увековечение наших генов[156].
Если вы сомневаетесь в реальности социального «Я», представьте, что некогда вы совершили некий поступок, которого вы стесняетесь (например, хранили любовные письма и фотографии, свидетельствующие о ваших любовных похождениях). Предположим далее, что у вас диагностировали смертельную болезнь и вы умрете через два месяца. Понимая, что после вашей смерти посторонние люди будут рыться в ваших вещах и раскроют ваши секреты, сделаете ли вы все возможное, чтобы «замести следы»? Если ответ «да», возникает другой вопрос: какая вам разница? В конце концов, вас уже не будет; какое имеет значение, что о вас подумают тогда? Этот простой мысленный эксперимент свидетельствует о том, что идея социального «Я» и его репутации — не просто абстрактная байка. Напротив, оно настолько глубоко укоренилось в нас, что мы стремимся защитить его даже после смерти. Многие ученые всю жизнь мечтают о посмертной славе и жертвуют всем остальным, лишь бы только оставить крошечную царапинку на величественном здании под названием Наука.
На мой взгляд, в этом кроется самая большая ирония из всех: «Я», которое по определению носит частный характер, в значительной степени является социальным конструктом — историей, которую вы придумываете для других. В нашей дискуссии об отрицании я предположил, что конфабуляция и самообман эволюционировали главным образом как побочные продукты необходимости придавать стабильность, внутреннюю согласованность и связность поведению. Пожалуй, к ним стоит добавить еще одну важную функцию — а именно: скрывать правду от окружающих.
По мнению эволюционного биолога Роберта Триверса[157], самообман развился для того, чтобы вы могли убедительно лгать, как это умеет любой продавец автомобилей. В конце концов, во многих социальных ситуациях лгать полезно — на собеседовании при приеме на работу или во время ухаживаний («Я не женат»). Проблема в том, что ваша лимбическая система периодически об этом забывает, и лицевые мышцы сдают вас с потрохами. Один из способов не выдать секрет, говорит Триверс, состоит в том, чтобы сначала обмануть себя. Если вы искренне поверите в свою ложь, нет никакой опасности, что ваше лицо вас разоблачит. Именно эта необходимость эффективно лгать и подготовила почву для развития самообмана.
Я не считаю идею Триверса убедительной с точки зрения общей теории самообмана, но в отношении одной разновидности лжи его аргументы имеют смысл: я говорю о хвастовстве — лжи касательно собственных способностей. Человек, который превозносит свои достоинства, получает больше шансов пойти на свидание, а значит, более эффективно распространить свои гены. Цена самообмана, естественно, заключается в опасности утратить всякую связь с реальностью. Например, рассказывать своей девушке, что вы миллионер, это одно, но верить в это — совсем другое: в результате вы можете начать тратить деньги, которых у вас нет! С другой стороны, плюсы успешного хвастовства (особенно в ухаживаниях) зачастую перевешивают его минусы — по крайней мере, до определенного момента. В конце концов, все эволюционные стратегии построены на компромиссе.
Итак, можем ли мы экспериментально доказать, что самообман развился в социальном контексте? К сожалению, эту идею проверить не так-то просто (как, впрочем, и все остальные эволюционные гипотезы), однако здесь нам на помощь приходят пациенты с синдромом отрицания и гипертрофированными механизмами психологической защиты. Отвечая на вопрос врача, больной отрицает, что парализован, но будет ли он отрицать паралич наедине с собой? Будет ли он отрицать, когда никто не смотрит? Мои эксперименты показывают, что, вероятно, будет, но мне интересно другое: усиливается ли бред в присутствии других людей? Что происходит с кривой КГР, когда больной настаивает, будто его рука сильнее моей: мы увидим всплеск или ровную линию? А если мы покажем ему слово «паралич»? Хотя он отрицает паралич, вызовет ли это слово эмоциональный ответ и скачок в КГР? Будет ли нормальный ребенок выказывать изменения в КГР при конфабуляции (дети, как известно, весьма склонны к такому поведению)? Что, если в результате инсульта синдром отрицания разовьется у невролога? Он будет по-прежнему читать лекции по анозогнозии, блаженно не осознавая, что сам ею страдает? В самом деле, откуда мне знать, что я сам не такой? Только задавая такие вопросы, мы можем приблизиться к величайшей научной и философской загадке из всех — природе нашего «Я».
Окончен праздник. В этом представленье