– Глупости! – с напускной весёлостью отмахивается Дадди. – Перестраховщики хреновы! Я быстро. Туда и обратно. Делов-то – перецепить баллон.
– Дадди, одному нельзя. Может, я с тобой?
– Оставлять «Мушкетёр» без присмотра не положено, – космолётчик Дадди уже воспаряет к центру кабины. – Что я, сам не понимаю, что такое радиация?
– Тебя зажарит, – девушка пытается перехватить его скользящую мимо ногу: растягивается эластичная ткань возле колена.
– Не глупи, малышка, – вертится в воздухе Дадди, словно пловец, борющийся с акулой. – Что значит «зажарит»? У нас с тобой выбор невелик. Сегодня ещё можно. А прикинь, какой поток будет в короне суток через двое. Тогда точно зажарит, – он наконец вырывается и со смехом, толкаясь о подголовник ввинченного в пол кресла, уносится вдоль отсека.
– Ну, не шути, Дадди, – взлетает вслед за ним Марина. – Ты не посмеешь бросить меня здесь одну.
Но он уже размыкает ящик. Оттуда пялятся в замкнутый мир «Мушкетёра» одноглазые циклопы скафандров.
– Твоё дело – следить за давлением, – наставляет Дадди, колдуя с застёжками. – Не хватало ещё выпуливаться вовне по второму разу.
– Дадди, опомнись, это чистая теория, – Марина дёргает его за руку. – На сколько грот-мачте хватит раствора из вспомогательного бака?
– Посчитай, – он уже суёт ноги в невесомость внутренней оболочки скафандра. – На полную парусность – не хватит даже на раз. Попробуем работать пятой, а может, и шестой частью площади.
– Сумасшедший, – в отчаянии или в восхищении констатирует Марина.
– Это я-то? – удивляется Дадди. – Жалко, ты не успела… Я тебя познакомлю с Мегрэ, вот он действительно сумасшедший! Однажды ниже меркурианского перигея…
Выход в космос. Короткий, торопливый нырок в вакуумное ничто. Не опасное само по себе, оно сейчас, из-за близости арктурианской хромосферы, перестало быть совсем уж ничем – и стало полигоном для сверхбыстрых трековых забегов опаснейших частиц. Но вот наконец входная створка закрылась. И потому несдерживаемый, облегчённый вздох. Двойной вздох, ибо томящаяся у экрана Марина здесь, в ожидании, обретает новую привычку кусать ногти, пытаясь откусить, конечно, не их – навязчивую медлительность породнившегося с черепахами времени. Иногда такое даже получается – отщипываются, валятся в никуда, секундные и полусекундные крохотульки.
Потом люди обнимаются. С таким жаром, будто не виделись годы. Может, электронный хронометр врёт? И из-за близкой массы Арктура время уже приобрело релятивистские качества? Марина смотрит на пришпиленный у сердца индивидуальный дозиметр. Ничего особенного, но точно ли его не снимали при путешествии вовне? Дадди, конечно, не фокусник, однако мало ли… Она ведь сама помогала ему облачаться в скафандр, так что дозиметр в космосе был.
Они снова у пульта. Почти не дышат, как будто регенераторы кислорода сдохли и воздуха у них теперь в обрез. Происходит контролируемое излияние содержимого привинченного Дадди баллона в открытый космос. Всё очень аккуратно, предельно автоматизировано на уровне химии. Вакуум – штука пустая, но энергию отсасывает – будь здоров. И потому парус надувается стремительно. Мономолекула должна растянуться в аккуратную однослойную структуру, без всяких ватных сгустков. Извне, через обзорный экран это похоже на то, как если бы перед кораблём распахнулось жидкое зеркало.
Эффект, конечно, не полный. Ведь это обрезок, осколочек возможной в максимуме площади. Разница стократна. Но глаза солнцелётчиков вспыхивают, они тоже меняют альбедо.
Потом приходит время прощаться. Ибо негоже подвергаться опасности вдвоём, когда хотя бы одному можно избегнуть пусть не гибели – если уж она неминуема, – так хотя бы мучений. На борту есть компактный витрификатор. Нет, он стоит тут не для того, чтобы хоронить людей в столетиях ледяного плена. С некоторых пор этой штукой обеспечиваются все солнцелёты – всё та же обязательная оснастка спортивных яхт. Даже в окрестностях родной звезды человечества не все природные процессы удаётся предвидеть. Иногда Солнце вспыхивает, и не всегда это совпадает с известными циклами. И тогда…
– Не полезу я туда, – непримиримо говорит Марина. – Почему я?
– Потому что ты женщина! И моя любовь! – отвечаете вы и смотрите на неё взглядом, наглядно демонстрирующим последнее утверждение.
– Но если… – Марина медлит, ибо нельзя говорить следующее слово всуе, чтобы не накликать беду. – Если всё-таки погибать, так какая разница, Дадди? Там, промороженной насквозь, даже хуже. Так и сваришься, ничего не узнав. И вообще, если погибать, так почему не провести это время вместе?
– Мари! – надо говорить убеждённо, ибо мягкотелость ведёт к неумолимому поражению. – Впереди не более чем двое-трое суток. Здесь, на борту, станет жарко. Не до любви. Аппаратура перегреется, и её надёжность уменьшится. Делать манёвры парусом придётся чуть ли не вручную. А тут нужно будет отрываться, чтобы привести тебя в сознание из-за тепловых ударов.
– Значит, по-твоему, я балласт? – Солнцелётчик Марина начинает закипать, и это к лучшему. – Да у меня спортивный стаж…
– Я знаю, знаю, девочка. Но сейчас не тот случай. Не до женских истерик, – намеренное, больно колющее словцо.
– Истерик? – возмущается Марина. – Я, по-твоему…
– Конечно нет, Мари. Но сейчас мы судачим из-за двух дней мучений. А ведь если выживем, у нас впереди – целая жизнь.
– Если мы всё равно погибнем, то, значит, сейчас ты просишь меня заранее лечь в гроб. Ведь так?
– Знаешь что, – выкручиваетесь вы во внезапном озарении, – я обещаю, что если парус снова лопнет и манёвр пойдёт прахом, то я тебя разбужу. Разбужу даже в том случае, если здесь, на «Мушкетёре», будет полыхать ад.
– Ты даёшь честное слово, Дадди? – Она смотрит очень внимательно, прочитывая мысли сквозь глаза.
– Честное слово, – киваете вы, и в самом деле веря в правдивость своей клятвы.
– Тогда ладно, – отступает Марина.
Идёт подготовка витрификатора к работе. Вообще-то вы никогда такого не делали. Но мало ли что сейчас происходит впервые.
Экраны затемнены, так как хромосфера Арктура пышет во всей передней полусфере. Возможно, она даже загибается по краям, обволакивая капсулу. Это в порядке вещей, под вами не планета с нормальным удалением горизонта, и даже не планета-гигант, хуже – это даже не Солнце. Здесь раскинутая вширь звезда-чудовище. Что с того, что вы ещё не приземлились? По сути, такое и невозможно – и вы, и солнцелёт испаритесь преждевременно, – но всё-таки? Естественно, и твёрдой поверхности там тоже нет. Если даже капсула сплошь из магнитных силовых полей, а не из плавящихся материалов, то и тогда сесть не на что. Но… Возможно, внизу релятивистские эффекты скрутят горизонт в узел, и там, над вами, не останется даже узенькой диафрагмы пустоты для обратного броска. Однако чистый эксперимент с пространством не получится. Мешают побочные эффекты. При спуске туда, вниз, не только биологический наблюдатель, но даже яхта-оболочка сплющится в… Нет, не в блин. В металлическую лужу толщиной в микрон. Эдакое подобие растянутого перед «Мушкетёром» паруса. Но даже если волшебство магнитных полей сохранит структуру, мощность нерассеянного радиационного потока убьёт не только привыкших к атмосферной защите людей, но даже аппаратуру; фотоплёнки засветятся, а линзы потемнеют.
Однако все эти кошмары дело будущего. Не слишком далёкого, но в условиях реализующегося вокруг ада явно недостижимого. И ад на борту проявляется не только фигурально. Один из мифических параметров – жар – уже здесь. Дадди смахивает пот, а кабинный климатизатор впитывает невиданные доселе порции влаги. Дурманящая жара придавливает, заставляет погружаться в противное, полусонное состояние. Дадди выныривает, выгребает в явь. Он хочет делать всё по рассчитанному загодя плану. Очень скоро нужно аккуратнейшим образом доворачивать парус. Он мало доверяет яхтной автоматике. Дело даже не в грубости техники; невозможно, чтобы на ней уже не сказались внешние дискомфортные процессы. Малейшая ошибка будет стоить самого паруса, а надуть его снова попросту нечем. И тогда, вместо рассчитанного лавирования галсами и пусть маловероятного, но выпуливания вовне – однозначное единовременное падение.
И очень хорошо, что рядом нет Марины. Ужасно было бы наблюдать, как из уверенного крепкого человека она превращается в неврастеника. В ходячий труп. Вот чем они станут после того, как в очередном развороте рей парус пойдёт по шву. Не в том дело, что у мономолекулы нет швов. Да, вообще-то и нельзя думать о кошмарах, психической настройкой увеличивая возможность их реализации. Она и так велика. Гораздо выше, чем вероятность выхода из этого растянутого в две недели пикирования. Может, даже дольше, ведь ближе к гиганту вполне могут начаться релятивистские эффекты – растягивание времени. Правда, и сокращение длины. Интересно, кто кого переборет? Получится ли всё это наблюдать изнутри ввергнутого в эксперимент корабля? Вряд ли к достижению радиуса релятивизма пространства-времени на «Мушкетёре» будет существовать разумный наблюдатель. Разве что как сгусток разлагающейся протоплазмы. А может, уже и не разлагающейся. Ведь переваливший за красную отметку поток частиц запросто прикончит и питающиеся падалью бактерии. Итак, эффекты теории относительности без живых участников! Как скучно.
Однако пока ещё не слишком скучно. Корабль уже тихонько поджаривает вяло шевелящийся внутри субпродукт, но всё-таки ещё не обратился в эффективную микроволновую печь.
Иногда сквозь тягостную вялость мысли проскальзывают тени, припорошенные эмоциями. Остатками эмоций, эдакой пропущенной через мясорубочку и подсушенной оранжевым солнышком приправой. Например, как там поживает замороженная Марина? И куда всё-таки девается сознание, когда человек мгновенно высушивается и отбрасывается на сто градусов вниз по шкале Цельсия? Впрочем, наверное туда же, куда и у вас самих, в период сдачи позиций и погружения в дрёму. Хотя в этих странных горячечных полуснах-полуяви некие крохи от сознания всё же сохраняются. Правда, большинство нитей, связанных с реальностью, рвётся, но может, в мареве грёз проступают негативы не замечаемых в обычном бытии связей? И тогда вы просто бессильно ждёте, когда сквозь мусорный туман осколочных обрезков мыслей проступит какое-нибудь откровение. Иногда оно принимает вид собеседника.