— Пойдем к твоей хозяйке, — сказал голос. — На этот раз, помни... этот меч остер как бритва. Он прорежет тебя насквозь, как лист чертополоха.
Она сделала пару неуверенных шагов. Ноги дрожали и подгибались. Дверь, как водится, должна быть заперта, но оказалась открытой. В бурге Свена все чересчур беспечно, мелькнуло в ее голове, вон страшный разбойник почти свободно разгуливает и хватает честных девушек!
Открылась комната, в глубине за прялкой сидела Лютеция. Как простая девушка из ее деревни, мерно нажимала правой ножкой на педаль, пальцы ловко перебирали шерсть, свивая в толстую нить. Золотые волосы распущены, взгляд синих глаз задумчив. Она что-то напевала негромко, но прялка жужжанием пригибала слова к полу, размазывала, слышно было только тихий нежный голос.
Клотильда шагнула через порог, инстинктивно стараясь прикрыть за собой дверь, но рука грубо толкнула его между лопаток. Служанка влетела в комнатку. Дверь сзади хлопнула, сильный голос сказал торопливо:
— Не пугайтесь! Кричать не стоит, я пришел только поговорить.
Фарамунд стоял у двери, не делая шага. Короткий меч снова в ножнах, руки развел в стороны, ладони пустые. Лютеция выпрямилась, не вставая, на бледных щеках проступил румянец. В синих глазах блеснул гнев.
— Почему ты пришел?
— Объяснить, — сказал Фарамунд торопливо. — Госпожа, я хочу служить тебе, а не этому толстому кабану. Он все равно приговорил меня к смерти... но не смерти я страшусь, а твоей немилости!
Клотильда охнула, госпожа разговаривает с разбойником чересчур бесстрашно, а он, напротив, говорит так, словно и не выходил из-под ее руки.
— Ты ушел от своего господина, — сказала Лютеция холодно, — ты нарушил слово!
— Мое слово отдано тебе, — возразил он горячо. — Моя верность принадлежит тебе! Я и сейчас служу тебе...
— Как? — спросила она с холодной иронией. — Что собрал разбойников и грабишь мирных жителей? Мало доблести грабить тех, кто не может защититься!
— Госпожа, — сказал он с жаром, — да не доблести я ищу! И не богатства в таком... таком деле! Я только думаю, как лучше служить тебе... и жизнь мне спасшей, и...
Он запнулся, не зная как выплеснуть в словах всю бурю, бушевавшую в груди. В ее глазах было холодное презрение, но на краткий миг там проглянуло сочувствие, и этой искорки хватило, чтобы воспламенить его, как сухой стог в жаркое время года.
Клотильда сказала дрожащим голосом:
— Как ты пришел сюда?
— Госпожа, — сказал он, не обращая внимания на служанку, — я набрал людей достаточно, чтобы захватить крепость Свена. И тогда не он, ты будешь здесь хозяйкой!
Лютеция сидела красиво, с прямой спиной, но сейчас она словно бы даже стала выше ростом.
— Как ты смеешь? Чтобы я... я злоумышляла против своего благодетеля?
— Этот благодетель только и думает, — воскликнул он, — как бы завладеть тобой, таким чистым сокровищем!
— Этому никогда не бывать, — отрезала она. — А нужна будет защита, то мечи моего дяди и верного Редьярда пребудут мне защитой! Это не говоря уже о заступнице Деве Марии!
— А это кто? — спросил он тупо, но, вспомнив, что молодая госпожа поклоняется какому-то из новых богов, добавил страстно: — Но разве мой меч лишний? И сорок мечей моих людей? Они все в твоем услужении, как и я сам!
— Разбойники?
Бушующий в его груди огонь с кипящей кровью растекся по телу, воспламенил мозг. Он задыхался, не знал, как выразить все то, что разрывало его изнутри.
— Госпожа!.. О, госпожа...
Ее узкие брови взлетели в удивлении, а он, глядя в ее прекрасное лицо снизу вверх, рванул обеими руками рубашку на груди:
— Здесь, в этой груди, бьется самое преданное тебе сердце!
Она вскочила, в глазах впервые мелькнул страх, но голосок звучал твердо:
— Я лучше... лучше умру! Мне не нужны мечи разбойников!
— Но разве этот же Свен не был разбойником? — воскликнул он. — Разбойник, это человек, который один выходит на дорогу! Если их трое-пятеро, это шайка разбойников! Если же два десятка, то они уже называются иначе... А если удается построить крепость, то ее уже никто не называет разбойничьей! Госпожа, я смогу держать крепость не хуже Свена...
Она отступила на шаг, глаза ее сверкали гневом:
— Не смей даже речи такие вести в моем присутствии! Мы не должны кусать руку, давшую нам кров и хлеб!
Он поднялся с колен, но головы не поднимал, страшась разгневать ее еще больше. Страсть и ярость боролись в нем, словно на кипящую смолу плескали холодной водой.
— Мне он не давал кров и хлеб, — вырвалось из глубины груди. — Но если на то твоя воля, я не причиню ему вреда.
— Какая у меня воля над разбойником?
— Больше, чем у богов! — вырвалось у него.
— Не богохульствуй. Бог един.
— Больше, чем у единого Бога, — ответил он горячо, но покорно. — Потому что этот Бог для меня — Ты, госпожа. Я, когда очнулся, то сквозь туман увидел твой лик и был уверен, что я уже на небесах... Я и сейчас всякий раз на небесах, когда тебя вижу. И я знаю, что Небо и Рай там, где ступает твоя нога.
— Не богохульствуй, — повторила она, но уже беспомощнее. Голос ее изломался, а рука вздрогнула, когда указала на дверь: — Уходи!
Клотильда смотрела круглыми блестящими глазами. Вздрогнула, словно выходя из чудесного сна, сказала торопливо:
— Да-да, тебе пока уходить. К нам вот-вот заглянет доблестный Редьярд.
Фарамунд дернулся, пальцы сжались в кулак.
— А он зачем?
Лютеция смотрела холодно, до объяснений не снизошла, а Клотильда, чувствуя странную жалость к этому сильному человеку, сказала торопливо:
— Он всегда заходит проститься перед сном! Проверяет, чтобы двери были заперты на ночь. И дает мне всякие умные наставления.
Она презрительно фыркнула. Лицо Фарамунда дергалось, губы вздрагивали. По лицу ходили пятна, желваки то вздувались так, что вот-вот прорвут кожу, то исчезали вовсе. Клотильда обольстительно улыбалась, показывала всем видом, что уж она-то не отходит от госпожи ни на шаг, беспокоиться за нее не надо.
Он взглянул на нее с такой горячей благодарностью, что Клотильда в ответ едва не заревела. Страшный разбойник совсем не такой уже и страшный. Потому что сейчас он беспомощен, сейчас не отобьется и от цыпленка: вот слезы уже застилают глаза, а голос дрожит как тростник на ветру.
— Надо идти, — сказала она настойчиво. — Уходи, разве ты не понимаешь?
Она ухватила его за руку, тащила, разворачивала, пока не выставила за порог. Фарамунд шагнул в тень, ночь проглотила его высокую фигуру.
На следующий день удалось перехватить сборщиков дани. Люди конунга возвращались с дальнего конца земель, когда с деревьев внезапно со свистом полетели стрелы, камни. Из кустов выпрыгнули разъяренные люди с оружием в руках.
Люди конунга ехали беспечно, даже шлемы сняли: день жаркий, влажный, пот заливает глаза. Камни, выпущенные из пращ, оружия плебса, со страшной силой разбивали черепа, а стрелы находили уязвимые места в латах. Треть легла от стрел и камней, но оставшиеся успели оказать отчаянное
сопротивление.
У конунга в отряде служили отборные бойцы, лучшие из лучших. Несмотря на перевес в людях, разбойники заколебались, но впереди шли, как косари смерти, их страшный в бою вожак, рядом с ним свирепо крушил любые доспехи молотом Громыхало, а с другой стороны двигался Вехульд, щит в его руке принимал все удары, а топор наносил точные разящие удары.
Ни один из людей конунга не пытался спасти жизнь бегством. Последний сражался, прислонившись спиной к дереву, а когда ему предложили сдаться — оставят жить и даже отпустят, он только плюнул в их сторону. Фарамунд велел убить его стрелами, чтобы не рисковать людьми.
Сборщиков подати было всего двенадцать, но это оказалось двенадцать наборов великолепных доспехов, двенадцать мечей, подобных он не держал в руках, двенадцать настоящих стальных шлемов!
Он пересчитал монеты, золото, присутствовали только Громыхало и Вехульд, остальные у костра жадно делили добычу. Фарамунд своей волей велел два полных набора доспехов и оружия выделить для его ближайших помощников: Громыхало и Вехульду. Все прочее — членам шайки, и теперь делили «по справедливости»: меч — одному, щит — другому, шлем — третьему, доспехи — четвертому, а сапоги вовсе доставались пятому.
— Можно начинать, — сказал он, когда поднял голову. Встретился взглядом с горящими глазами Громыхало и Вехульда. Они, не отрываясь, жадно смотрели на россыпь золотых монет. — Можно выбрать место и... начинать строить собственный бург. Если нам это нужно.
Своих велел закопать поглубже, набросать тяжелых камней, чтобы звери не разрыли. Обратно к своему логову возвращались довольные, гордые. Впервые не просто ограбили земледельцев или небольшой обоз без охраны, а напали на самих людей конунга!
— Как думаешь, — спросил Громыхало озабоченно, — пошлет конунг нас разыскивать?
За Фарамунда быстро ответил Вехульд:
— Конечно, пошлет. Для него это оскорбление, а не просто потеря денег. Но теперь я понял, почему мы так далеко ушли от своих мест! Верно?
Их взгляды обратились на Фарамунда. Тот кивнул:
— Да, живых мы не оставили. А в этих краях орудуют другие шайки. Вот пусть конунг их и ловит.
— И развешивает по деревьям! — хохотнул Громыхало.
— А земледельцы жиреют, — добавил Вехульд мечтательно. — А потом придем мы...
Фарамунд насторожился, впереди засвистели дрозды. Громыхало прислушался, вскинул руку. Отряд остановился, люди поспешно вытаскивали мечи и топоры, стараясь делать это беззвучно. Лучники тут же достали из сумок мотки тетивы, торопливо зацепляли петлями за рогульки.
— Много, — сказал Громыхало негромко. — Семь... десять... больше!
Дрозд пустил заливистую трель, умолк. Фарамунд не знал этого языка разбойников, но смутно понял, что отряд вооруженных мужчин больше двух десятков углубился в лес. Они идут в их сторону, словно ищут именно его шайку. Или его лично.
Он только повел рукой, а Громыхало уже молча загнал лучников в дальние кусты, копейщиков