— Нет, удивлять, — ответил купец.
— Тоже неверно.
— Что же верно?
— Я скажу, уважаемый Тахура.
— Я слушаю.
Джехутимес отпил глоток вина. Его лицо, каждая складка и морщинка выражали крайнюю глубину его мышления. Будто ваятель прислушивался к внутреннему голосу, будто не говорил как смертный, но чревовещал подобно чародею. Ибо такова была его вера в искусство. А искусство составляло смысл всей жизни. Если бы сказали ему: не будет больше искусства — он бы попросил: тогда возьми мою жизнь!.. Джехутимес говорил:
— Времена гигантских сфинксов миновали. Навсегда ли? Наверно! Ты спросишь меня: жалею ли я об этом? Отвечу тебе: и да, и нет. Правда, я хожу по этой земле, но я живу дома. Вокруг меня — четыре стены. И я хочу, чтобы в моей комнате находились некие творения ваятелей и живописцев, которые доставляли бы мне радость. Слышишь, уважаемый, я говорю — радость!
— И грусть, — добавил Ахтой.
— И горе, — сказал Тихотеп.
— Искусство — горе? — подивился купец. — Зачем вам горе? Разве его мало вокруг? Прошу вас, сделайте два шага — и его полным-полно! Ты хорошо сказал, досточтимый Джехутимес: радость, радость, радость!
Щеки Тахуры покрылись багряно-алой краской, Они блистали от избытка здоровья, блистали, как бронзовые миски, хорошо начищенные радивой хозяйкой песком и проточной водою.
— И грусть, — повторил Ахтой.
— И горе, — добавил Тихотеп.
— Нет, зачем же? — Купец засмеялся мелким, хихикающим смешком. — Зачем — горе? Уважаемый Ахтой, ты молод. На челе твоем — сила и здоровье. Ты глядишь, словно сокол нехебт, и в глазах твоих — любовь и радость. Зачем тебе грусть? Гони ее от себя! Гони от искусства! А впрочем… — Тахура сделал паузу. — А впрочем, можно и погрустить, если тебя чуточку подвела красотка.
— Красотка?
— Ну да. Например, не явилась на свидание.
— Значит — Ахтой поднял вверх указательный палец, — уважаемый Тахура разрешает грустить только по поводу мелких проступков некоей красотки?
— Нет, можно найти любой повод. В жизни, но не в искусстве.
Ахтой пригубил из чарки. А потом сказал:
— Мы не понимаем друг друга.
Тихотеп слушал этого бородача, для которого жизнь — сплошная радость, с чувством некоторой гадливости. Точно перед ним прыгала тяжелая жаба. Он был помоложе всех, и ему не полагалось брать на себя больше того, что полагается по летам. А иначе он бы плюнул и встал из-за столика… И все-таки он не выдержал:
— Нет, я прекрасно понимаю!
— Приятно слышать, молодой человек, — чуть не пропел купец из Вавилона. — Стало быть, ты согласен до мной?
Тихотеп не смотрел на него. Потупив глаза, он выговорил и очень жестко, с оттенком злобы:
— Я сказал, что понял. Понял — значит понял! А «согласен» — это совсем другое. Если тебе угодно радоваться — пей вино!
— А я пью! Клянусь богами, пью!
И купец отхлебнул. Да так, что. поперхнулся. Объяснил: попало не в то горло.
— Вот и пей, уважаемый Тахура. А ваяние или живопись — не вино тебе! Хорошее настроение ты можешь приобрести за одну курицу или козленка. Так неужели же равнять искусство с живностью? Ни один ваятель не обязан развлекать тебя. И запомни, чужестранец: мы не уличные лицедеи!
Купец скрестил на груди волосатые, толстые руки. В знак полного смирения. Можно сказать, рабства. И тем самым как бы обезоруживал своего противника. Джехутимес разгадал эту уловку и ждал, что будет дальше. Однако дальше ничего не было, ибо разгневанный молодой ваятель закрыл глаза, чтобы не видеть: он не ручался за свои руки, которые изрядно почесывались. Вздуть этого ценителя искусства было бы сущим благодеянием…
— Великие господа, — проговорил Тахура тоном виновного, — если я допустил какую-либо…
Джехутимес, смеясь, перебил его:
— Да, допустил. Именно, допустил!
— О, если это и твое мнение — прошу меня простить… Неужели я оскорбил вас?
— А как ты полагаешь, уважаемый Тахура?
— Не знаю, что и сказать…
Тихотеп сердито бросил
— Нет большего оскорбления для искусства и его служителей, чем требовать одной только радости! Более того: искусство создано не для того, чтобы веселить Кто хочет бездумного веселья — тот его всегда найдет и без искусства. Мы часто несем миру невеселые мысли. Мы будоражим душу, подчас заставляем ее трепетать в страхе. Мы клеймим негодяев! Что же до веселья — его много в лавке уважаемого Усерхета. Не правда ли?
Этот вопрос был обращен к хозяину лавки. Тот поклонился. Он знал — притом очень хорошо — нрав молодого ваятеля из фараоновых мастерских. И не осмелился противоречить, хотя ему было совершенно безразлично: веселит искусство душу или навевает горестные раздумья? Это для него словно вчерашний зной.
Джехутимес похвалил яства Усерхета и тем самым отвлек противников от их главной темы. Купец с удовольствием воспользовался предоставившейся возможностью и тоже похвалил яства, причем с таким же жаром, с каким только что хвалил искусство, способное доставлять только радость…
— А у тебя на родине, — спросил Джехутимес, — таковы ли яства? И что у вас более всего ценят?
— У меня? В Ниневии[23] такие же лавки. Только чуть поскромнее. Там едят и засахаренный орех — крупный, мелкий и земляной. Но самая первая еда — жирное баранье мясо на курдючном сале. Его готовят на жаровнях. Потом мясо остывает. Не одно, а со всякими травами — высушенными на солнце. Попробовать такого мяса — одно удовольствие. Но я знаю страны — они далеко на Севере, — где кобылье молоко — клянусь богами! — не дешевле золота.
— Кобылье молоко?! — воскликнул Ахтой.
Джехутимес остановил его жестом:
— Ахтой, и я свидетельствую, что есть такие земли. Я слышал о них от одного достойного жреца, который знает все, что в земле, на земле и под землей. Молоко они заквашивают, остужают и пьют, подобно тому как пьем мы пиво или вино.
Купец подтвердил это. Более того, такое заквашенное молоко способно свалить даже крепкого мужчину, если его поесть в большом количестве. Да что говорить о кобыльем молоке! Есть страна, где горит вода, которая бьет из-под земли…
— Как горит? — осторожно спросил Тихотеп.
— Горит огнем, — услужливо пояснил купец, словно между ними не было никакой перепалки. — Как если бы растопили бараний жир и подожгли его. Или рыбий жир. Ведь пламя же будет!
Каждый мог представить себе, какое это будет пламя, если загорится жир. Или масло, которое добывают из ореха. Но как горит вода — это трудно вообразить. Или это, может быть, особая вода? Нет, купец утверждал, что вода — не особая, но обычная. Которую пьют все. Она вытекает из-под земли. Как в оазисах. Или в горах.
— Кто же поджигает воду? — спрашивает Ахтой.
— Кому взбредет в голову такая блажь. А чаще всего молния: она бьет в родник, и он воспламеняется. И тогда клубы дыма подымаются к небу, и люди молятся на огонь. Ибо он имеет большую силу. А сила, как известно, всегда вызывает к себе уважение.
— И это неправда! — шипит Тихотеп.
— Что — неправда? — недоумевает купец.
— Сила не всегда вызывает к себе уважение. Если бы ты сказал, что мудрость, — я бы это понял. Но — сила?!
Купец всплеснул руками:
— Ну, дружище, ты меня доконал! Неужели я наступил тебе на ногу? Можно подумать, что мы с тобой враги. Как бы я ни открыл рот — все тебе не по нраву.
Джехутимес сказал примирительно:
— Не сердись, уважаемый Тахура. Молодость имеет одно неоценимое свойство: она не признает середины, но занимает крайнее место. Мы, ваятели, которые недалеко от его величества, не можем согласиться с тобой без особых оговорок.
— Прости меня, Джехутимес: но ведь Кеми всегда украшала сила его сынов. Вглядитесь в глубь истории, прочитайте свитки предков. Разве это стыдно — сила?!
— С некоторых пор мы предпочитаем Мудрость. Она лучше силы.
Джехутимес осушил чарку и с силой опустил ее на столик. Но не разбил ее.
Ахтой развил мысль, высказанную его начальником. Дело в том, что трехтысячный опыт Кеми красноречиво свидетельствует в пользу мира. Кому приносили счастье войны? Только нескольким военачальникам. Да, может быть, фараонам. И то не всем. Если бы и соседи, живущие на Севере и на Юге, тоже поняли это — на земле воцарилось бы счастье. Иное дело, когда вторгаются азиаты-гиксы и бьют посуду в твоем доме. Тогда сами боги велят браться за меч и лететь на боевых колесницах.
— Значит, его величество стойко держится мира? — без особого, казалось бы, тайного умысла спросил Тахура.
— Да! — произнес Ахтой.
— Только мира, — подтвердил Джехутимес.
— Видите ли… — Купец потер руки, будто озяб ои и хотелось немножко согреться. — Видите ли, это похвально — желать мира. Но кто поручится, что и хетты желают того же? Или сирийцы? Или шумеры? Или эфиопы? Или ливийцы? Я понимаю, когда государственная мудрость подсказывает тебе, что мир — это благо. Но это должно быть подсказано не только одному. И не двум. А многим. Всем! Воинственные хетты рвутся на Юг. Они теснят ваши посты. А вы будете взирать на все это спокойно?
Джехутимес не ответил.
— Разве они теснят наших? — спросил Ахтой.
— Еще как!
Тихотеп мрачно отрезал:
— Неправда!
— Что неправда, молодой человек?
— Что наших теснят.
— Я не сказал — теснят.
— А что же?
— Могут потеснить…
Тихотеп вздохнул. Отпил вина. Хотел было сказать что-то, но его опередил Джехутимес:
— Уважаемый Тахура, мы ведем, я бы сказал, немного отвлеченный разговор. Почему? Да потому, что особых осложнений на границах не предвидится. Стычки могут быть всегда…
Неизвестно, говорил ли он заведомую ложь или не знал истинного положения. Надо было обладать огромным терпением его величества, чтобы не обращать внимания на бесчинства хеттов. Джехутимес в глубине души чувствовал, что не совсем прав. Но не мог говорить он иначе! Не мог, потому что и сам он держался того же мнения, что и фараон. Главные враги здесь, на берегах Хапи, а не на Тигре или Евфрате. Кто больше всего жаждет падения его величества? Жрецы Амона тайные (ибо явные прикрылись новой личиной) или священнослужители хеттов? Разумеется, жрецы Амона! Стало быть,