— Да.
— Которые ты отверг?
— Ты имеешь в виду ноги?
— Да, их…
Нефтеруфы молчат: и один и другой. Оба глядят друг на друга прямо в зрачки. И в глазах отражается все небо.
— Наверное, мне следует уйти отсюда. Нельзя, чтобы к важному делу примешивалась любовь.
— Взвесь все это.
— Она, возможно, добьется своего…
— Взвесь и это…
— А иначе сочтет меня за высохший камыш.
— Возможно.
— Но куда я уйду?
— Некуда тебе уходить…
— Может, поискать Шери?
— Лучше наберись терпения!
Какая-то странная, нескончаемая ночь. Как там, в горах. Мучительная ночь.
А день? Разве он будет лучше?
Ночь, ночь, ночь…
— Послушай, Пенту, ты, кажется, клюешь носом?
— Нет, я вовсе, не сплю. И спать не хочется. Я думаю.
— О чем же?
— Над твоими словами, твое величество.
— А-а… У меня не проходит эта боль в затылке.
— Выпей настоя, твое величество.
— Он — горький.
— Он — полезный. Его делают племена, которые очень далеко отсюда.
— Где же они?
— За землями хеттов, твое величество.
— Разве и там есть земли?
— Есть! Но дальше — холод и море.
— Так ты говоришь, Пенту, что этот настой помогает?
— Очень, твое величество.
— И его придумали далекие племена?
— Да, далекие и дикие.
— Как же дикие могут придумать такое лекарство, до которого не додумался сам ты, Пенту?
Его величество пьет горький настой из далеких трав и морщится. Хватается за грудь, точно его тошнит. И падает навзничь. На мягкие подушки. И простирает руки, точно молясь богу. Фараон любит, чтобы в его покоях ночью было светло, как днем. Поэтому и горят светильники. В каждом углу. В них налит рыбий жир, чистый, как янтарь, и фитиль плавает в нем льняной, приготовленный особым способом. Поэтому светильники почти не чадят, щедро одаривая стены и потолок ярким светом.
— Я все равно не усну, Пенту.
— Я тоже.
— Это из-за меня?
— Нет, из-за старости. Теперь я могу не спать. Но в двадцать лет меня трудно было растолкать даже троим.
— Так хотелось спать?
— Да, очень хотелось. Нельзя было разомкнуть век. Они слипались. Это случалось в двадцать лет. И в тридцать. А теперь я могу не спать.
— Ты просто добр, Пенту.
— Нет, твое величество. Мне хорошо с тобою.
Фараон приподнимается на локтях. Его грузный подбородок — такой немножко лошадиный — судорожно трясется. Это от боли в затылке.
— В таком случае, Пенту, я хочу задать тебе вопрос.
— Я слушаю, твое величество.
Фараон щурит глаза. Его острое, как нож, лицо готово рассечь собеседника:
— Отвечай мне прямо, без обиняков.
— Как всегда.
Фараон придвигается к Пенту все ближе, все ближе.
— Скажи мне, что ты думаешь о Кийе?
— О ней?
— Да!
— Я грущу, твое величество.
— О чем же?
Нет фараон нынче не в себе. Это же видно. Он очень раздражен. Как во все последние дни. Пенту думает: «Его надо щадить… Он строг. Но более всего он строг к себе. Сделать соправительницей Кийю — значит не пожалеть ни себя, ни царства своего. Когда достигнута гармония и весы государства — в равновесии, неразумно нарушать его без особой нужды. Но если вечная любовь к ее величеству угасла, то что же делать? Лгать себе, ей и всему государству? Делать вид, что ничего не случилось? Тогда одна эта ложь убьет правду вообще, которая еще пригодится».
Пенту взывает к мудрости, которая, дескать, должна торжествовать. Дело в том, дескать, что такое великое государство, как Кеми, не должно, дескать, обходиться без мудрости. Ни единого часа без мудрости! Это золотое правило. Его надо беречь. Его надо придерживаться…
— Я это слышал уже.
Пенту пропускает эти слова мимо ушей. Такое прощается только и только ему. Все прочие за подобные вещи жестоко расплачиваются.
— Мудрость, твое величество, составляла — причем почти всегда — основу нашего государства, со времен его величества Нармера…
— Как ты медленно и длинно говоришь.
— Стало быть, мудрость не должна покидать тебя. Ни на одно мгновение. Разве так необходимо к одним неприятностям добавлять новые?
— Что ты имеешь в виду?
— Положение на наших границах хотя бы. Хетты говорят: «В одном котле можно сварить одну похлебку, а не две сразу».
— А что, если вылить эту похлебку?
— Куда вылить? — опешил Пенту.
— Хотя бы тебе на голову!
Старик прикрыл глаза. Покорно сложил руки на груди. Фараон перевернулся на живот. Взял обеими руками голову и крепко стиснул ее.
— Теперь болит чуть-чуть, — сказал он.
— Твое величество, хочешь — сердись, хочешь — не сердись, но я выскажу нечто. Я призываю а свидетели эти звезды: говорю правду для твоего же блага!
Фараон проворчал:
— Мое благо — это благо Кеми.
— Верно сказано! Хорошо сказано! — Пенту потирал от удовольствия руки (ужасная привычка, перенятая у азиатов).
— Перестан шуршать ладонями! — Фараон не глядит на Пенту. Сердито хмурит брови.
— Твое величество, я перестал шуршать.
— А теперь — продолжай.
— Я сказал, что говорю правду для твоего же блага. Разве нельзя иметь наложницу, не отстраняя от еебя ее величество?
— Кийа не наложница!
— Можно и любить ее большой любовью. Разве во дворце нет для этого места?
— Любить тайком?
— Почему — тайком? Почему выбирать такие выражения? Любить скромнее. Не выносить свою любовь на всеобщее обозрение.
— Это же оскорбительно!
— Для кого?
— Для Кийи! Любви не надо стыдиться! Это мое правило!
Пенту снова за свое:
— Разве не было у тебя наложниц?
— Но я их не любил.
— И теперь не будешь любить…
— Кого?
— Одну из двух.
Фараон потер лоб. Приложил прохладную чашу к бритому затылку. Холодная глина — точно мед на сердце. Голова почти прошла. Чуть-чуть ноет затылок. Чуть-чуть… Это очень странно: прохлада на затылке, а сердцу приятно…
— Ничего странного, — поясняет Пенту, — все внутренности человеческие соединены меж собою подобно каналам на нашей земле. Вода течет из Хапи в каналы. Во время разлива. Из одного канала можно попасть в другой. Сердце и голова образуют нечто единое. Поэтому не надо возбуждать ни мозга, ни сердца. Ибо возбуждается все вместе. Почти одновременно. Холодок на затылке целебен для сердца. И наоборот.
— Да, это так, Пенту.
— Вернемся, однако же, к нашему разговору. Любовь для фараона, столь великого, как ты, — это его дела. Он вкладывает в них все сердце и весь разум, и ни для кого больше не остается любви…
Фараон покачал головой. Он смотрел на звезды и покачивал головой.
— Пенту, я не могу жить без любви.
Старик этого не понимал. Он не мог уразуметь этого даже во дни своей молодости.
— Государственная власть на то и создана богом, чтобы умерять всплески любви, — сказал Пенту. — Я говорю: всплески. Понял мою мысль, твое величество? Значит, так, каждый любовный порыв, если он выходит за рамки…
— Что значит за рамки, Пенту?
— Если любовь необычайна…
— Разве это плохо?
— Необычайная любовь?
— Да.
— Необычайная — значит, что-то от безумия, — продолжал советник фараона, совершенно убежденный в своей правоте. — А всякое безумие есть предмет заботы государственной власти.
— Как диковинно говоришь! — поморщился фараон. — Предмет государственной заботы! Таких слов не понимаю! Я же просил изъясняться попроще. Забудь ты эти пыльные папирусы. Говори человеческим языком. Тебе приходилось бывать на рынках?
— Где? Где?
— На рынках.
— А зачем? — изумился Пенту. Он снял парик и вытер потную голову.
— Затем хотя бы, чтоб научиться тамошнему говору.
Пенту захохотал.
— Вот так и говорят, — сказал он сквозь хохот.
— Как именно?
— «Хотя бы, чтоб… тамошнему»… Где же красота нашей речи? Такой плавной, чеканной речи?
— Речи времен Снофру? Или Джосера? Или Хуфу?
— Хотя бы! Хотя бы! — вскричал придворный, немножко поуспокоившись после смеха.
— Нет, Пенту, та речь умерла! Только тебе прощаю эти нарушения. Любой другой слуга получил бы десять палочных ударов.
— А я не боюсь, твое величество.
— Ладно, будет. Я не хочу ссориться нынче ночью.
У фараона совсем прошла головная боль. Она начиналась обычно неожиданно. И так же быстро проходила. Иногда и без помощи настоя. Что же это за болезнь? И что бы ни дал фараон, чтобы только избавили от нее!.. Он подумал немного и сказал себе: «Я бы не отдал Кийю. Пусть лучше болит голова. Я стерплю боль. Мне обещают снадобья из Та-Нетер. Посланы гонцы на остров Иси. Нет, уж лучше эта головная боль, но только б не без Кийи! Она — жизнь моя».
«…Весь этот разговор о любви его величество затеял с одной-единственной целью: заручиться моим согласием на объявление соправительницей Кийи. А зачем мое согласие? Разве он посчитается, если скажу „нет“? Все равно сделает то, что задумал! Но мое согласие ему нужно для того, чтобы однажды, проснувшись ночью, сказать себе: „Даже сухой Пенту и тот одобрил мои действия“.
«…Что все-таки думает этот старик? Неужели он уверен, что я домогаюсь его согласия? Дудки! Сказано — сделано! Все земли вселенной — если даже сговорятся против меня, — и те не переубедят! Только негодяй может принести свою любовь в угоду делу…»
— Давай продолжим разговор о любви, — сказал фараон, перекатываясь на левый бок и глядя на старого царедворца из-за плеча.
— А твое величество спать не предполагает?
— Какой сон! Ты видишь, его нет ни в одном глазу! — Его величество протянул руку к медному зеркалу и посмотрел в него. — Словно бы только что проснулся после крепкого сна.
— Да, это верно, твое величество. Ты словно птичка, только что выпорхнувшая из гнезда.
— Так давай же про любовь!
— Как верноподданный твоего величества, как служащий твой, недостойный тебя, я могу лишь выразить мое неудовольствие по поводу всякой любви, которая может смутить хотя бы еще несколько человек в государстве. Ибо не бывает так, что двое любят друг друга или расходятся друг с другом и это никого не касается. А если касается, значит, власть должна иметь свое суждение. Я не могу думать иначе. В противном случае ты мне откажешь в своей милости.