Собрав все силы, Цезарь выкрутил ему кисть и грозно вопросил:
— Что все это значит?
Невзирая на боль и текущую кровь, диктатор осознал, что рана не смертельна. Оторвав взгляд от Каски, диктатор оглядел комнату — посмотреть, кто первый схватит этого безумца. На всех лицах был написан ужас, но никто даже не шелохнулся, чтобы помочь Цезарю.
— Братья, на помощь! — выкрикнул Каска, и внезапно Цезарь увидел множество устремленных в его сторону кинжалов.
Он получил удар в ногу, еще один — в живот, а несколько тычков в спину швырнули его вперед, навстречу очередному клинку. Цезарь увернулся, но лишь для того, чтобы встретиться с еще одним кинжалом.
Он превратился в загнанного зверя, окруженного со всех сторон врагами. Еще один удар диктатор принял от Кассия; тот бил спокойно, решительно, чуть прищурив глаза. Цезарь схватил Кассия за волосы и вцепился зубами ему в ухо, да так, что отгрыз кусок. Он выплюнул комок плоти и ударил локтем кого-то, кто как раз всадил кинжал ему в спину.
Цезарь сражался, словно дикое животное, пытаясь отыскать взглядом Антония — и не находя его. Вместо Антония он увидел совсем рядом с собой Брута; тот схватил Цезаря за тогу и рванул к себе. Неужто Брут пришел, чтобы спасти его? Цезарь поймал напряженный взгляд Брута и увидел в его глазах свою смерть.
— И ты тоже, дитя мое? — спросил Цезарь по-гречески, на том языке, на котором они с Брутом так часто беседовали.
Лицо Брута было исполнено ужаса, кустистые брови встопорщились, а искривленный рот превратился в зияющую дыру. Цезарь увидел замешательство Брута и улыбнулся ему. Это словно подтолкнуло Брута, как если бы отец посмеялся над угрозой, исходящей от сына. Брут вскрикнул, и Цезарь почувствовал сильный удар в живот, проникший глубже всех предыдущих.
Цезарь задохнулся от боли; у него вырвался хриплый возглас, но никто не обратил на это внимания. Его окружали люди, которых он знал всю жизнь, — и сейчас он был среди них совершенно одинок.
Цезарь увидел сноп солнечных лучей, прорвавшихся сквозь тучи и образовавших пылающий крест. Свет ширился, заливая все вокруг, и вскоре Цезарь уже не видел ничего, кроме этого света. Он больше не слышал даже собственных криков, хотя и сознавал, что тело его терзает мучительная боль и что голос, все еще зовущий на помощь, — его собственный. Он не мог отвести взгляда от этого света, от белизны, равной которой он не видел никогда. Она была ярче даже белоснежных шапок, покрывающих вершины Италийских гор, а по краям отливала золотом.
И из этого сияния вдруг появилась она. В блистающем ореоле она казалась прекрасной, как никогда прежде. Теперь она была огромной, выше Цезаря, выше любого смертного, и свечение окружало ее, как будто было частью ее существа. Она приблизилась к Цезарю, неся этот свет с собой, словно бы купаясь в нем.
«Тебе нравится мой небесный свет?» — спросила она его, улыбаясь. В ней были и переменчивая красота, дарованная ему великой Фортуной, и безопасная гавань всей его жизни.
Он знал, что сейчас она не играет с ним, как это случалось в прошлом. Она наконец-то готова навеки воссоединиться с ним в безупречном, божественном союзе. «Пойдем со мной, — казалось, говорила ее улыбка. — Займи же, наконец, свое место среди нас».
Цезарь оглянулся на свое тело, все еще корчащееся под ударами сенаторов, и сделал свой последний сознательный выбор, касающийся того «я», которое он оставлял на земле. Последнее, что совершил Гай Юлий Цезарь, диктатор Рима, — он прикрыл свое тело плащом и позволил врагам прикончить себя, поскольку это был единственный способ избавиться от боли и вступить в ту радость, которую она предлагала.
«Готов ли ты навеки присоединиться к своим собратьям, богам?» — спросила она.
Вот оно, окончательное доказательство. Цезарь был счастлив: наконец-то он убедился, что прав, что он и вправду бог, происходящий от богини. Они сомневались в нем, но, как обычно, он посмеялся над ними.
— Так значит, я был прав? — спросил он.
— О да! — объяснила она. — Не только ты — бог, но и все смертные — боги, скрытые под личиной бренности, отлученные от своего божественного наследия, от своей истинной сущности.
Вот что она открыла ему ныне: Цезарь был одним из тех редких людей, которые не позабыли о связи со своей божественной сущностью и на земле жили как боги.
Цезарь стоял вместе с богиней у входа в зал; отсюда ему было видно, как Антоний все еще пытается отделаться от Альбина. По крайней мере, этот сын остался ему верен. Октавиан получит деньги Цезаря, а Антоний — его власть, и все будет так, как должно. Богиня тут же прочла мысли Цезаря. «Это всего лишь одна из возможностей в мире бесконечного количества возможностей», — сказала она и расколола небо, обнажив перед ним множество слоев возможностей, относящихся к будущему, в котором ему уже не оставалось места. С благоговейным трепетом смотрел он на все возможные варианты той драмы, которую покидал, и у него появилось новое зрение, какого никогда не было в земной его жизни. Он видел, как изменялась история, когда ее персонажи принимали те или иные решения, как их жизни сворачивали в то или иное русло, как каждый их поступок воздействовал на них самих и все вокруг них.
— Вот видишь, великий Цезарь, — сказала она, — таков способ, которым смертные сохраняют божественную силу в каждом совершаемом ими земном выборе.
— Но это парадокс, — отозвался он. — Человеческие существа властвуют над всем и в то же время ни над чем.
— Да, — согласилась она, и на ее прекрасном лице появилась улыбка, радостная и застенчивая. — Это так просто.
Внимание Цезаря вновь переключилось на текущий момент, что казался теперь нескладным наростом на прямой стреле земного времени — времени, которое ему вскорости предстояло навеки оставить. Он понял, что присоединяется к вечности, становится частью самой ее идеи, что теперь он по-настоящему достигнет бессмертия, которое тщетно искал на земле.
Статуя Помпея, наблюдавшая за убийством с постамента, без малейшей жалости взирала сверху вниз на окровавленное тело Цезаря. Окружающие диктатора люди продолжали, словно обезумев, наносить удары по лежащему, и их белые тоги были забрызганы кровью. Они боялись остановиться, поскольку тогда им пришлось бы взглянуть в лицо последствиям своего деяния. Словно марионетки в руках у хозяина, позабывшего, зачем ему все это нужно, убийцы продолжали кромсать безжизненное тело.
— Это все неважно — ведь верно? — сказал он, поворачиваясь к ней и чувствуя, как последние отголоски печали тают в ее сиянии.
И она согласилась:
— Да, Цезарь, все это растворяется в эфире. Пойдем! На другой стороне нас дожидаются те, кому давно уже не терпится увидеть тебя.
— Юлия? — с надеждой спросил он.
— О да, Юлия. И многие другие. Тебя ждет триумфальное шествие, равного которому ты еще не знал. Но на этот раз победа сладка и неоспорима, а никаких врагов нет. Один лишь почет.
Он почувствовал легкость и головокружение, и его безвозвратно повлекло прочь от всего того, что он знал.
А затем что-то снова рвануло его обратно, к миру телесному. И внезапно он увидел в доме Марка Лепида, где Цезарь обедал лишь накануне, Клеопатру, стоящую на балконе и смотрящую на тот же самый странный крест, сотканный из света. На лице ее застыл страх. Он слышал, как его убийцы выскочили на улицу, выкрикивая: «Свобода! Свобода!»
Клеопатра услыхала их крики, и он знал: в этот самый миг она поняла, что произошло в Сенате. Как ему хотелось поддержать ее, сказать, что он безмерно любит ее и что все земное меркнет в сиянии небес!
— Но ведь мы — она и я — еще не все закончили, — попытался возразить он, надеясь, что богиня позволит ему попрощаться с женщиной, которую он покидал на произвол ее собственной судьбы.
— О нет, дорогой, уже все. Впереди теперь другие дела.
Цезарь вздохнул и позволил образу Клеопатры ускользнуть, а богиня тем временем мягко взяла его за руку и повела домой.
Клеопатра почувствовала, как холод вполз в ее тело, замораживая кровь. Она глубоко вздохнула и попыталась успокоиться, но поневоле содрогнулась, а выражение беспокойства на лице сменилось паническим страхом. Ее окутал запах Цезаря — легкий аромат эвкалиптового масла, которым слуга по утрам натирал ему плечи и руки, и более глубинный, его собственный запах, проступающий из-под аромата масла. Клеопатра раскрыла объятия, надеясь, что какая-то его часть придет к ней, поддержит ее, заберет с ним. Но объятия ее остались пусты. На какой-то краткий миг она ощутила присутствие Цезаря, столь же явственное, как то, которое она множество ночей ощущала в своей постели. Это был он — в том не могло быть никаких сомнений, — но мгновение спустя он исчез, оставив ее в одиночку противостоять будущему, будущему, в котором уже не было его.
Теперь Клеопатра даже собственного тела почти не ощущала. Она застыла, обхватив себя руками, а потом у нее подогнулись колени, и она упала. Руки ее лежали на холодных плитах пола и были холоднее мрамора. Клеопатра попыталась взять себя в руки, но не сумела и лишь перевернулась набок; теперь она лежала на жестком полу, словно младенец, свернувшись, кусая себе руку и ничего не ощущая.
Она слышала нарастающие крики на улицах. «Свобода! Свобода! Тиран мертв! Да здравствует Республика!» В ответ раздавались вопли ужаса и полные боли стоны.
Клеопатре захотелось знать: кто же именно освободил землю от Юлия Цезаря? Кто из сыновей убил отца, чтобы завладеть отцовским наследством? Ей не пришлось задавать этот вопрос дважды, ибо она уже знала, кто готовил убийство по идеологическим причинам. А раз он смог совершить столь хладнокровный шаг, убив человека, которого называл отцом, человека, который всю жизнь был ему наставником, который с такой любовью разговаривал с ним по-гречески о философии и поэзии, который простил ему участие в гражданской войне на стороне Помпея, — раз уж Брут оказался способен на это, не стирает ли он в этот самый мо