— Бедный юноша! Я вполне понимаю твое положение. Все родные больны, а слуги совсем растерялись со страху… Но успокойся, благородный Нехо. Я люблю ваше семейство и охотно помогу вам в этой беде. Я дам тебе молодую девушку, вполне способную ухаживать за больными, но только должна предупредить тебя, что очень ею дорожу. Она не невольница, а родня мне, — обещай же, что у вас в доме к ней отнесутся с должным уважением.
— Конечно, клянусь тебе в этом, я верну ее в твой дом такою же, какой взял, и никто у нас и пальцем ее не тронет.
— Хэнаис, — кликнула Кермоза своим звонким и резким голосом, — Хэнаис, иди сюда скорее.
На пороге залы показалась молодая девушка поразительной красоты.
Обнаженные плечи и руки были чудной формы, а смуглая кожа так чиста и прозрачна, что сквозь нее можно было различить кровь в жилах. Черты лица отличались правильностью и прелестью, а большие черные глаза, ясные и кроткие, как у газели, выражали скромность и доброту. При виде меня она смутилась и потупила глаза.
— Хэнаис, видишь этого благородного египтянина? — начала Кермоза. — Три члена его семейства больны чумой, а слуги мрут как мухи. Поэтому он просит у меня кого-нибудь, кто мог бы помочь ему присматривать за родителями и сестрой, и я выбрала тебя. Я знаю, что ты отлично выполнишь эту обязанность. Можешь спокойно отправляться в дом благородного Ментухотепа и его достойной супруги ухаживать за бедными больными: сын их Нехо поклялся мне, что ни один мужчина в их доме, в том числе ион сам, и пальцем до тебя не дотронутся.
— Но, — возразила молодая девушка, смуглые щеки которой побледнели, — Пинехас не захочет отпустить меня.
— Пинехас обязан повиноваться мне! Не смей никогда говорить таких глупостей! Посторонние могут подумать, что сын может поступить вопреки моей воле, тогда как он с детства обожает свою мать и все ее желания для него закон. Ступай же и собирайся ехать с благородным Нехо.
Молодая девушка скрылась как тень, а я спросил, нельзя ли мне на минуту повидаться с Пинехасом.
— Не думаю, — отвечала мне его мать, — он очень занят теперь лечением Смарагды. Но пойдем посмотрим.
Кермоза повела меня в комнату Пинехаса и, остановившись пред дверью, приподняла край занавеса и сделала мне знак приблизиться. Я подошел и с любопытством заглянул в помещение.
На кушетке неподвижно лежала Смарагда. Цвет ее лица почти не отличался от надетой на ней легкой белой туники, но чумные пятна и горячечный жар уже исчезли. Казалось, она спала, будто изнуренная усталостью. Возле нее с озабоченным видом стоял Пинехас. Омифера не было видно, на полу, на циновке, крепко спала девочка-негритянка.
Пинехас был крайне утомлен, и пот градом катился с него. Нагнувшись над молодой женщиной, он начал прислушиваться к ее дыханию. Лицо его странно изменялось, выражая то ненависть, то бесконечную нежность. Опустившись наконец на ковер, он прижал к губам маленькую ручку Смарагды.
Кермоза проворно отдернула меня назад и прошептала:
— Мы ничего не видели… Понимаешь?
— Понимаю, — ответил я, — и вижу, что сейчас с ним нельзя говорить.
Когда мы вернулись в залу, то нашли там Хэнаис, которая уже ожидала нас, одетая в темный плащ, с полосатым платочком на голове и узелком под мышкой.
Она упала к ногам Кермозы и поцеловала ей руку.
— До свидания, милая Хэнаис, — сказала та, целуя ее в лоб.
— Пойдем, — сказал я, взяв слегка дрожавшую руку девушки, — и не бойся ничего.
Я посадил ее в свою колесницу и по прибытии домой отвел к доброй Акке и оставил их вместе.
Управляющий наш доложил мне, что заканчивается оливковое масло, и спросил, куда послать за новым запасом его. Я отправился к богатому купцу, знакомому моего отца, и нашел его в большом горе. В доме у него было несколько человек больных, а дочь только что умерла от чумы. Я сообщил ему средства, которые так помогли Ильзирис, и в благодарность он обещал прислать мне сколько угодно масла.
Дома все было в образцовом порядке: отец и мать мои завернуты в промасленные простыни, амфоры наполнены тростниковым соком, а Хэнаис с удивительным проворством перемещалась от одной постели к другой, ничего не упуская из виду. Слуги ободрились под влиянием мужественной и расторопной девушки. Несколько невольников по приказанию Хэнаис наловили где-то змей и сняли с них кожу, чтоб достать жир, которым следовало смазывать чумные пятна на теле больных.
Отец находился в ужасном состоянии: чумные пятна покрывали все его тело, лицо распухло, в груди хрипело. Он не узнавал меня.
Долго я наблюдал за уверенными действиями Хэнаис и не мог отвести глаз от этого прелестного создания, которое своей красотой напоминало что-то неземное и казалось настоящим добрым гением страждущих. Я подошел к ней и, взяв ее маленькую смуглую ручку, сказал с признательностью:
— Милая Хэнаис, как ты все хорошо делаешь. Но не переоцениваешь ли ты свои силы? Я здоров и крепок и могу помочь тебе.
Она как будто смутилась и молчала с минуту, но потом, ободрившись, подняла на меня свои блестящие глаза и ответила:
— Не бойся, я не чувствую никакой усталости и буду присматривать за всеми. Никто не останется без помощи, а ты, — прибавила она, — отдохни несколько часов, а завтра займись своей службой. Никто из твоих не умрет, пока Хэнаис будет о них заботиться.
Взволнованный, я крепко пожал ей руку, обнял ее за талию и хотел поцеловать, но она отскочила от меня в испуге. Я же, вспомнив про обещание, данное Кермозе, поспешно вышел из комнаты.
На следующий день не произошло никаких особенных перемен. В доме у нас заболело еще несколько невольников, но никто не умер.
После обеда я поехал во дворец. Наследник чувствовал себя хорошо, только был крайне слаб. По окончании царского ужина один из офицеров сказал мне:
— Не знаешь ли ты, что сделалось с Радамесом? Уже два дня, как его нигде не видно. Уж не заболел ли он чумой?
— Не знаю, — отвечал я. — Дома у меня так много горя, что мне некогда думать о ком-либо другом.
— Мы все в таком же положении, — со вздохом заметил мой товарищ.
Ночью вид города, ставшего пристанищем чумы и смерти, был еще мрачнее и ужаснее, нежели днем. На улицах горели костры: солдаты жгли душистую траву, смешанную со смолой. В тени зданий крались люди с носилками, на которых были навалены длинные тюки, обернутые в просмоленный холст. То были жертвы чумы, и носильщики направлялись к городу мертвых со своей страшной ношей. Вынужденный сделать небольшой объезд, чтоб миновать длинную вереницу носилок с умершими, я должен был проехать мимо дома Мены.
Я вспомнил жестокость, с которой Радамес прогнал с этого самого порога свою больную жену. Пощадила ли его чума? Я решил удостовериться в этом.
У костра сидели на корточках солдаты-эфиопы, широкоскулые и с курчавыми головами. Я подозвал одного, приказал ему подержать мою лошадь и, подойдя к воротам, ударил бронзовым молотком в металлическую доску. Раздался громкий, продолжительный звук, волною разлившийся посреди ночного безмолвия, но внутри ничто не шевельнулось, и ни один слуга не вышел навстречу.
«Уж не вымер ли весь дом? — подумал я. — Надо в этом убедиться».
Я велел подать себе факел и вошел без всякого страха. Осматривая двор, споткнулся обо что-то.
Опустив факел, я с ужасом увидел, что это труп чумного, который находился уже в полном разложении и представлял собой одну черную смрадную массу. Я поднял факел над головой и убедился, что во дворе валялось с десяток мертвых тел; кроме того, несколько трупов, застывших в сидячем положении, виднелось у стен дома. Но что стало с хозяевами палат? Мне непременно хотелось это узнать, и, отвернувшись от трупов, я вошел в дом.
Поднялся по великолепной лестнице, освещенной небольшим факелом, и в зале встретил живое существо. То был старый негр, который, сидя на корточках у жаровни, жег на угольях смолу и ароматические травы.
Услышав мой голос, он встал и подошел ко мне. На мой вопрос он сообщил мне, что только он и одна женщина остались одни в целом доме.
— Все слуги разбрелись. Первых заболевших господин приказал выбросить на улицу. Но когда его мать и сестры заразились чумой, господин спрятался в погреб, откуда не выходит вот уже вторые сутки. Может быть, он уже умер, — спокойно заключил старик.
— Но почему же не убирают трупы?
— Их слишком много. У меня не хватит сил убрать их самому, а куда обратиться за помощью, я не знаю.
Я осведомился, где мать и сестры Радамеса. Невольник указал мне дорогу. Пройдя несколько комнат, я вошел в роскошно убранные покои, освещенные двумя лампами. Свет их падал прямо на стол, на котором стояли блюда с медом, печеньями и золотая чаша с вином.
Молоденькая нубийка с глупой и нахальной физиономией уплетала лакомый ужин, нарядившись в драгоценности своих хозяек. На ее курчавой голове красовалась диадема, на шее — ожерелье, а все пальцы унизаны были перстнями. В глубине комнаты корчились на кушетках три человеческих существа, до того обезображенные чумой, что я с трудом узнал их. При моем появлении молодая служанка вскочила с места, испуганная и пристыженная.
— Слушай, негодница, — строго сказал я, — разве тебе нечего больше делать, как только объедаться да красть дорогие вещи господ? Все в городе помогают друг другу, а несчастные госпожи твои мучаются, не получая никакой помощи.
— Да никто ничего не приказывает делать, — ответило глупое создание, — а хозяйки вот уже третий день говорят такое, что и не разберешь.
— Это правда, — заметил последовавший за мною старый негр. — Распорядись хотя бы ты, благородный Нехо, и скажи нам, что надо делать… К нашему господину я и подступить не смею, до того он стал странен и страшен.
Я дал ему тогда наставление, как лечить зачумленных, прибавив, что завтра приду удостовериться, все ли исполнено, и велел проводить меня в убежище Радамеса. Если он был жив и здоров, я намеревался пристыдить его за трусость, из-за которой его близкие погибали. Старик проводил меня до каменной лестницы, ведущей в погреба.