– Потерялись, что ли? – охнула Тамара.
Тоня не ответила. Мы замерли маленькими человечками, перепуганные бровки, под кожей тёпленькая кровь, под одеждой хлопковые трусики, необязательно постукивают сердечки.
– Да навряд ли потерялись, – сказала Тоня. – Давайте доберём и будем возвращаться.
Решили, что ну ещё полчаса – до половины пятого – пособираем и пойдём. Наклонились, а ягоды чёрные, мёртвые, неприятные. Позади нервно ждал лес, и всё время хотелось обернуться. Добрали кое-как, не доверху. Тоня и Тамара крепко, медицински перевязали корзины марлей, а я накрыл бидон пакетом.
Тоня с грустью подумала о боге и сказала:
– Господь впереди, а мы, рабы божии, сзади. Аминь.
– Аминь. Юрочка, скажи аминь.
– Аминь.
Перекрестились волной – от Тони ко мне – и пошли.
Тоня неуверенной спиной показывала путь. Шли осторожно, припоминая, но пока оптимистично: кажется, вот так – левее, левее. Сколько идти до тропы? Ну минут тридцать, не дольше. Лес показывал нам отжившие, с тенью, поляны, деревья, которые вот уже устали и ждут вечера, и дождутся, ёлки всё так же пугали, а берёзы потемнели и припрятали что-то нехорошее. На каждом шагу мы ожидали выйти на тропу, но через полчаса, и через сорок минут, и через час тропы не было. И когда ноги уже очевидно сбились, устали, заныли, проступило по слогам: по-те-ря-…
– Блядь, потерялись! – удивилась Тамара.
Тоня прислушивалась, поворачивая голову (правое ухо, левое ухо), как будто пыталась узнать лес по голосу. Где-то там железная дорога, и, когда проезжают поезда, стёкла в её садовом домике дрожат от этой длинной громадины, и Тоня хотела нащупать однозначный железнодорожный звук, или хоть бы дети пришли на холм к соснам, где их хорошо видно, и замахали бы рукой машинисту, и он бы протяжно загудел им в ответ, и мы бы услышали тогда гудок – далёкий, грустный. Но дети не приходили, не махали, машинист не гудел, а мы стояли в лесу без края, и лес расслабленно перебирал листиками, что-то иногда пролетало, хрустело, падало. И птицы посвистывали, как будто покручивали пальцем у виска.
Пошли дальше. Молчали. Тамара тяжело дышала и иногда кашляла. Мы всматривались через решётку леса – вот, может быть, тут? Но нет, не тут и не тут. Тропинка не находилась, всё время выскакивали, повторяясь, деревья. Крепкие длинные стволы, бросив нас, уходили в небо и там раскачивались. Лес обманул и показывал теперь силу, самое время вытянуть все его звуки в долгую верёвку: лееееес, прочный, сильный, сожмёт птичку до хруста костей, свернёт шею кролику, перебьёт ноги лосю. Самое время вспомнить, как лес съел дорогу, которую тут проложили перед войной. Тогда на реке собирались строить гидроэлектростанцию, дорога была из камня и дерева, и по ней проехались самонадеянные машины с материалами. Но потом война, строительство станции отложили, лес схватил дорогу и сожрал. Самое время вспомнить, как лес взял дом егеря и пророс через него, а ведь когда-то на стенах висел календарь, жена егеря варила в кастрюле, егерь стучал молотком, собака егеря лаяла, а теперь только лес, и если первые лет десять после егеря ещё виден был фундамент дома (кто-то, не мой ли отец, приходил туда посмотреть на остатки и знал егеря по имени – Василий?), то теперь только деревья, прямо из лучевой кости Полкана растёт осинка. Лес съел дом егеря, егеря, жену егеря, собаку егеря, и это мы ещё ничего не знаем о детях егеря, ведь могли же быть и дети егеря. Всё под травой, под тяжёлыми стволами осталось. Вот с кем (пусть даже спаслись дети егеря), вот с какой огромной, прожорливой силой мы имели дело.
– Леший нас водит, – сказала Тамара ещё через полчаса.
Старые уставшие женщины с корзинами, Тоня и Тамара, когда-то энергично, с надеждой повязавшие косынки, упёрлись в лес и остановились. В них бились старые уставшие заблудившиеся сердца. Я почему-то совсем не боялся потеряться и рассматривал Тоню и Тамару с музейной беспощадностью: что же теперь? Мне было интересно и весело, я улыбался. Тоня и Тамара огибали меня испуганными глазами, стараясь не встречаться с моей беззаботностью.
V
Задачка по природоведению, поведение в лесу: определяем части света, чтобы понять, где дом, а где смерть. Давайте присмотримся к дереву. Вот тут, видишь, мох, это значит, что со стороны мха (не моха!) притаился и холодеет север, зима, вот эти вьюги, помнишь, когда колко и безнадёжно идти по улице к гаражам. Ну а с той стороны, где мха нет, там лето, вечное, каникулярное, с открытым балконом лето. Получается, там – север, а там – юг, это понятно? Понятно, но куда же нам идти? Мир (магазин, библиотека, старая школа, гаражи, дом культуры) не лезет на карту. С какой стороны у мира мох?
– Клязьма на юге, – напрягается Тоня, поднимает наш посёлок вертикально и примеривается: падает поссовет, обелиск жертвам и героям летит, труба валится с котельной, но река точно ложится южнее.
Тамара молчит, тикает, сдерживаясь из последних сил, и наконец взрывается:
– Да сроду не было Клязьмы на юге!
– А где же она? – удивляется Тоня.
– Давно ли тут живёшь-то?
– Ну и где же Клязьма? – защищается Тоня.
– Господи, да какое на юге, ты совсем уже.
– Ну а где же?
– Да что она тебе далась, эта Клязьма? Домой как идти?
– Если Клязьма на юге, то нам на север.
– Какой на юге, Тоня!
– Ну а где?
– В пизде!
Тоня растерялась, но быстро пришла в себя и обиделась. Пошла сама, не хотите – не идите за мной, но там же где-то должно же быть что-то, то, то, же, же. Тамара зло посмотрела ей вслед, громко сказала: «Вот блядь!» и пошла за Тоней, дурой, идиоткой, которая не знает леса и завела. Я шёл за ними, сначала только под ноги смотрел, скрип-скрип, а потом решился взглянуть перед собой: у Тони спина отвернувшаяся, обиженная, а у Тамары нервные, возмущённые плечи, и голова надменная, чуть-чуть, блядь, назад.
– Вот ядрёные пассатижи! – говорю я и жду, что Тамара ответит мне весело, но Тамара молчит и не оборачивается. Я смотрю на Тамару, и тоненькое лезвие надрезает меня, и пока не проступила кровь, но вот-вот. Наша с Тамарой сквернословная дружба перестаёт действовать и даже хуже: Тамара злится. Лес встаёт в полный рост вокруг меня и теперь – наконец – надавливает холодной палкой в живот, называет меня по фамилии (ну что, Каракур, допрыгался?), и из лесу вышел хорошо знакомый мне демон: двое взрослых поругались и теперь не разговаривают со мной.
Идём снова долго. По ощущению – час, пи-пи-пиии. Тамара с трудом несёт своё злое сердце: дура Тоня, дура, идиотка, как могли потеряться, – такое проталкивает она по сосудам, дура, дура, дрянь, завела. Тамара, старая, седая, развязавшийся узел, устала совсем, идёт без пружины, а ведь она – ловкая, цепкая героиня мифов, бегала перед комбайном и успевала на бегу рвать кукурузу, громко, по-разбойничьи свистела, браконьерски ловила рыбу – и вот она идёт тяжело, еле-еле, и как будто через стёклышко – вдруг – проступает Тамарина мама, и Тамара даже противится ей сперва, нет, нет, это мешает злиться, но потом всё-таки мама показывается через банку, через пакетик, и безо всякой истории, а просто мелькнула, и даже лицо не живое, а с какой-то фотографии, но Тамара цепляется за неё: мамочка, покажи мне дорогу, мамочка. Это похоже на примету, на старинную мудрость, чтобы мама так вот, из другого мира, показала дорогу, и Тамара просит, от надежды лицо морщится, как сухой гриб.
А Тоне жарко. Тамарин горячий злой взгляд покалывает поясницу: в пизде, в пизде – как будто она виновата (или виновата?). Сегодня Тоня могла пойти в сад и обработать крыжовник, и проверить капусту, нет ли гусениц, и она выбрала бы середину дня и постелила бы под грушей пальто прохладой подкладки вверх, и легла бы, и листала бы газету против солнца про Аллу Пугачёву, и никто не видел бы её, и только около трёх часов мимо прошёл бы долгий тяжёлый поезд с товарами, и она лежала бы, и удары колёс проходили бы через неё, и потряхивали бы Аллу Пугачёву, но она лежала бы, как лужа, как озеро, как большая мягкая женщина под богом: две груди, живот, полные ноги, ситец, кепочка с вишнями. Но Тоня зачем-то в лесу закидана ветками, спрятана от бога, и никто не разглядит её здесь, и чёрные ягоды тянут руки, и тяжелеет в Тоне её сын, его красное лицо, и как она нашла на кухне бутылки, и как говорили про него, и Тоня с трудом несёт это через ветки, а это всё тяжелее и нужно перехватывать уставшими руками, как про него сказали, что он еле шёл и ведь днём, и она на плечи кладёт и на плечах несёт его жизнь и куда, куда? где выход? лес заплетён, завязан, на юге ли Клязьма? Господь Бог впереди, а Тоня, рабыня в тренировочных, позади.
И тут лес вдруг выплюнул нас: мы выпали, а перед нами тропинка, пунктирная, узенькая, как всякое счастье, но всё-таки определённая тропинка (это мамочка? это Господь?), которая быстро, по-деловому бежит, поднимает мир на ноги, ставит упавшие дома, трубы, дом культуры – по местам. Мы смотрим удивленные: ааа, ну да, вот оно как. Тоня рада и улыбается, слегка скрывая радость от Тамары, слава богу, даже блины в мыслях появляются. Тамара рада ужасно и не скрывает, мамочка (она!) вывела, и ей так приятно держать тяжёлую корзину и спасти чернику из леса. А я вижу, как Тоня с Тамарой расцвели и смягчились, добрые, приветливые попы, всё прошло, как хорошо.
Мы поворачиваем направо: да, железная дорога должна быть там, потому что с тропинки к чернике мы поворачивали налево. Мы идём весёлым спасшимся гуськом. Лес скачет с обеих сторон, чёрный, бодрый, но он – за решёткой, и нам безопасно, мы забываем о нём. Зашевелился разговор между Тоней и Тамарой: Тамара кидает Тоне слова в спину, но Тоня отвечает великодушно и даже с готовностью, в конце концов бог с ней, с пиздой, есть ведь эта общая радость спасения, поэтому она будет отвечать. Они перекидываются чем-то мелким, хозяйственным вроде банок, крышек, рецептов, потом потяжелее – Чубайсом, внезапно появляется Римма из шестого дома, которую сократили ну как косой, а дочка из Канады присылает ей двести долларов каждый месяц, и Римма ходит подкрашенная, и Тамара как-то тут глядит, а у Риммы вон пальто появилось новое, и шапку обновила, помнишь, у неё была такая белая песцовая (и Тоня – помнит), что и говорить, там-то люди живут, не то что у нас – хоть подохните (что-то сорвалось в лесу и сильно запищало, но нам – не страшно), хоть подохните. Придумали ещё эти ваучеры, говорили всё: дают – бери, на них можно купить «Волгу». И не хочется про это даже думать, и поэтому повременим, потянем абзац, уж лучше про ваучеры: ими вон только можно жопу вытереть, так Любкин муж и вытер жопу ваучером и сжёг, ну пьяный, конечно. И мы хохочем, мы снова подружились, пусть там и пищит от боли и страха белая, может быть, птица, а нам уютно, надёжно, развалили страну, но мы вот несём чернику, и слава богу.