ма, абсолютно тёмные, только изредка гордилось освещённое окно. На каждый такой дом я смотрел, примеряясь, не он ли окажется нашим, и действительно мы остановились около старого пятиэтажного дома с тёмными окнами. Началось назидательное представление ключей: этот ключ от входной двери внизу, окей? этот – от двери в квартиру, окей? этот – от двери на крышу, окей? Связка всего одна, поэтому не теряйте и не расставайтесь, окей? Нет, от квартиры – вот этот, окей? Окей. Мы поднялись по довольно узкой тёмной лестнице на пятый этаж, деревянные двери хмурились в темноте. Наша квартира была на последнем этаже, выше – только терраса на крыше, бармен не повёл нас туда, но ещё раз обнажил нужный ключ в связке, окей? В квартире он пощёлкал выключателями, как бы проверяя, работает ли электричество, открыл холодильник, в котором, как от испуга, покатились бутылки пива, показал, разулыбавшись, две стопки постельного белья, окей? и ушёл. Я совсем не запомнил внешности бармена. Я обошёл комнаты, взглянул на письменный стол, на книжные полки, открыл платяной шкаф в спальне, и стало очевидно, что в этой квартире живут постоянной нетуристической жизнью и буквально перед нашим приездом тут наспех убрались и попытались спрятать следы: прочитанные книги, мятые журналы, много раз поточенные карандаши, рисунки и фотографии ворон на стенах, неочевидно подобранные, чего-то недоговаривающие. Квартира лицом (спальня, кухня и ванная) выходила на пролив, а затылком (гостиная с диваном и книжными полками) на улицу, по которой мы пришли. Нам непременно хотелось сегодня перед сном подняться на крышу, поэтому мы, предварительно повторив ключи (этот – от чердака) и пошутив над барменом (окей?), вышли в подъезд. Мы поднялись два пролёта по сжавшейся ещё сильнее лестнице, как бы жалеющей для нас вида с крыши. В конце была железная дверь с навесным замком. Замок легко, по-детски подчинился, мы сделали последний шаг, и я испытал торжествующее чувство свободы, может быть, потому, что лестница была уж слишком узкой, дверь слишком массивной, тюремной, а теперь я выше всего вокруг и могу неограниченно смотреть далеко и вверх. От нашей крыши отступали, с каждым шагом оказываясь ниже, крыши других домов, и мы сразу увидели, что на соседней спят двое мужчин, чем-то прикрывшись. На углу следующего дома возражала первыми неоновыми буквами вывеска отеля. Дальше – непонятная, как будто неопрятная темнота, после которой в очевидном блестящем месте начиналась вода, затаившая силуэты чёрных ночных барж, неохотно повторявшая мелкие огоньки противоположного берега. Мы постояли немного и спустились в квартиру, был уже первый час ночи. Я решил спать на диване в гостиной, не оправдав улыбок бармена. Конечно, я устал, день был долгим, но холодная ванная, откуда был слышен крик чаек над проливом, холодная вода в душе разбудили меня, и заснуть я не смог: вспомнилась Москва, дождь на Пятницкой улице, и как сегодня (не вчера, не позавчера, это всегда удивляет после самолёта) я шёл по Комиссариатскому мосту. Я пролежал полчаса в темноте, квартира спряталась и неопределённо, смутно угрожала. Когда я, не выдержав, включил торшер, квартира вскрикнула, застигнутая врасплох. На стене над письменным столом стаей висели фотографии ворон. Я подошёл к ним, зажёг настольную лампу, и лица ворон ярко зачернели. Под маскировочными картами и путеводителями, набросанными для туристов, лежала папка с акварельными листами. Внутри оказались рисунки ворон, летящих, сидящих, нахохленных, смотрящих через плечо. Сперва я изучал каждый рисунок, но потом стало понятно, что все эти рисунки – бесконечная тренировка в попытке получить идеальную ворону или свидетельство большой долгой любви, художник заканчивал и начинал снова. Поэтому я, обидев оставшихся ворон, не стал смотреть до конца. Под папкой был учебник для художников «Динамическая анатомия», на обложке – освобождённый от кожи мужчина в мраморной позе: преклонил колено, одна рука за спиной, другая – удерживает голову. Внутри книги мужчина камерно, напрягая красные нити мышц, поворачивал голову то вправо, то влево, выгибал шею, выставляя сильный кадык, как будто от удовольствия или усталости, показывал, засмотревшись на кого-то другого, равнодушный профиль. Потом наступила гордящаяся, в полный рост, нагота, с глупым отсутствием полового члена и ягодным изобилием зада. Он то приседал, то высоко задирал ногу, разлучая ягодицы, то победно, как после забитого гола, поднимал руки, то вдруг балетно вытягивал руку и тонкие крепкие пальцы. И наконец появились отделённые от тела части: доверчивые ладони, ожидающие прикосновения, нервно вывернутые (лицо можно представить себе) запястья, негодующие кулаки, безразличные, невлюблённые кисти, процедурно выгнутая рука, показывающая обычно спрятанное, беззащитное место, из которого берут кровь, приседающие ступни. Я вышел в коридор, зажёг свет (дверь в спальню была плотно прикрыта), на противоположных стенах вспыхнули два зеркала, дотошно отражающие друг друга. Над одним из них висела, прислонясь лбом к дверному косяку, аккуратно (особенно лапки) вырезанная ворона. Я рассмотрел свой затылок в противоположном зеркале, повертел головой, выгнул шею, проверяя точность эскиза. Потом разделся и повторил несколько поз из учебника, провёл рукой по груди и животу, даже вздохнул как от удовольствия. Закрытая в спальню дверь скорее интриговала меня, чем пугала. Я попытался присесть на корточки, нагнуться так, как это делал мужчина в книге, но так у меня не получилось: выпирали кости, не хватало мускулов. Я слишком близко, по-детски, увидел пол, застеснялся маленькой вороны и вернулся на диван. С нижней полки журнального столика поздоровался журнал HELLO. На обложке была свадебная церемония принца, которая прошла несколько лет назад. Я перебрал ещё несколько журналов, все старые. А под ними – сложенный настенный календарь трёхлетней давности. И я подумал, что хозяин, скорее всего, умер, и теперь его неразобранную квартиру, со всеми рисунками, сдают туристам. Квартира тут же заныла, затосковала, почернела, и как я ни пытался отправить хозяина на работу в Германию, всё равно он умирал, умирал. Мысли о смерти хозяина, старые рисунки, теряющие грифель, чёрно-белые фотографии ворон – всё это стало как-то мешать мне. Этой ночью в Стамбуле мне показалось, что умереть, бросив птиц, несложно, а ушедшую любовь было жаль. Поэтому молодая, сфотографированная бабушка полюбила Виктора, и далёкая, чёрно-белая, красивая шея выгнулась в пятьдесят первом году в городском трамвае, где их раскачивало из стороны в сторону.
Он держался двумя руками за поручни, а она (так получилось) дважды хваталась за него на поворотах. На набережной (да, на набережной) долго искали, откуда отправляется паром, а когда выехали, уже стало понятно, что приедут поздно, небо начало маяться, желтеть. Когда причаливали, с острова уезжал наполненный людьми паром: все, кто приехал утром, нагулялись. Они изучили карту – ничего не успеть, и она в эти дни была слишком влюблена уже, чтобы строить планы путешествия с радостью: любая тропинка приводила к концу. Объявление о последнем пароме отзывалось тревогой, и на него, уговаривало объявление, нельзя опоздать, потому что гостиницы здесь нет, придётся спать на траве или пользоваться услугами непроверенных перевозчиков. Это было единственное объявление, с трудом написанное на английском, и он пошутил, что местные готовы написать на английском, только бы все уехали с их острова. И там ещё было что-то с временами глагола, но заметить ошибку, конечно, мог только он, а она не заметила бы никогда, особенно если так мало времени осталось, чтобы обращать на это внимание. И ей даже хотелось сказать: «Да хоть бы опоздать!» Они взяли в аренду два велосипеда, долго подгоняли сиденья, и ей было понятно, что они станут торопиться, чтобы успеть посмотреть хоть что-то, и темнело море на глазах, а он в прокате велосипедов вёл себя очень дружелюбно и даже, когда не смог разобраться с сиденьями, сделал работнику гримасу (означавшую: господи, вот я глупец!), которую он всего час назад на причале (сразу побежал на паром, не купив билета) делал ей, и это выражение лица нравилось ей, потому что он тогда выглядел смущённым, и она почувствовала себя уязвлённой, что это выражение лица не только для неё, но и для работника (какого-то – прибавила она) велопроката. Они забрались на велосипеды (он – с ловкостью) и поехали в гору, он хотел доехать до вершины и оттуда посмотреть на пролив и на город, и они тут же столкнулись со сложностью уходящей вверх дороги, она почувствовала боль в ногах, а он оглянулся на неё с восторгом, потому что ему нравилось быть сильным и преодолевать сложность подъёма, и он крепкими ногами крутил педали впереди и показывал ей спину свою, и ей стало особенно грустно смотреть на эту увлечённую спину в белой рубашке (свитер повязан на пояснице), и как будто не было ничего у неё роднее, чем этот свитер, запах которого она помнила: он пах шерстью и сыростью их квартиры в старом доме, из которого, кажется, все выехали, во всяком случае они ни разу не встретили никого в подъезде, никто ни разу не хлопнул дверью. И он даже крикнул что-то бодрое, состязательное, а ей стало совсем тяжело как раз в том месте, с которого он крикнул, и она слезла с велосипеда и повела его, как телёнка. Он обернулся и, убедившись, что она, в общем-то, в порядке, не упала, ничего не требовало его особенного участия, поехал дальше в азарте достичь указанной на карте смотровой площадки, откуда будет видно всё вокруг, и она, конечно, проиграла острову, и его белая спина мелькала впереди, и он вздыбился над велосипедом и толкал себя самостоятельным усилием, не предполагавшим её. Совсем, глухо стемнело, она отстала и не видела его, встретила только пару подбадривающих указателей, что смотровая площадка – там, двести метров, сто метров, и она понимала, что он проезжал здесь, и у него вся его жизнь впереди, и он любит танцевать среди весёлых людей и делается обходительным со всеми. И когда закончились деревья, дорожка вырулила, как будто кланяясь, к какому-то каменному дому, в котором, судя по звукам, доносившимся из раскрытого окна, мыли посуду, судя по всему, там недавно что-то закончилось, и было жалко, что это позади, что началась теперь скучная уборка стола. Он стоял спиной к ней, она сделала несколько шагов и тогда только увидела, что там перед ним город и море, по которому, как стрелка, движется луч маяка, и лодки зажгли фонарики и так спаслись от темноты. И пока она смотрела на море и на огни, ей показалось даже, на несколько секунд, что эти лодки на воде сильнее его. Но очень быстро он снова набрал силу, и хоть он не мог не слышать, что она добралась и стоит тут рядом, он молчал, потому что (она это понимала) большая красота сделала его немым и одиноким. Но всё-таки он сказал, не подобрав слов: «Мы живём вон там». И указал влево от подсвеченного моста, где был дом около водонапорной башни, в котором они жили. И она была благодарна ему, что он всё-таки сказал ей это, хотя разговаривать ему не хотелось, и она постояла ещё немного, но как будто отяжелела и отвалилась, оставила его одного и отошла на другой край площадки, ещё раз выхватив звуки кухни из дома. Её поразило, что с другой стороны площадки ничего не было видно, не светилось ни одного фонарика, только чёрное громкое море лежало где-то внизу и било волнами по камням, и она стояла и смо