там и спрятала и которая с каждой новой вещью отступала всё глубже в шкаф, нашлась. Нашлись и старые шахматы, вязальные спицы, печатная машинка. Когда я лёг в кровать, я вдруг увидел под шкафом что-то новое: на коробке с обувью лежали две тоненькие, явно кондитерские коробочки, перевязанные бинтом. Наверное, их мама тоже отыскала во время разбора квартиры.
Я достал коробки и сразу же узнал одну. На крышке – рисунок, притворяющийся фотографией: зефир (имитирующие пышные белые буквы) в шоколаде (коричневой прописью), на тарелочке выложен цветок из шести штук, покрытых чутким, недавно застывшим шоколадом. Эта коробка хранилась у бабушки на шкафу, там были, кажется, письма и открытки. Я часто открывал её и нюхал, мне хотелось почувствовать запах шоколада, но пахло бумагой, полиграфической краской. Я жадно развязал бинтик. Сверху лежал, как и всегда, рисунок, который Денис нарисовал бабушке: сгрудившиеся, фломастерные буквы говорят (до сих пор): «Бабушке от Дениса. В день рождения. 1982 год, 21 декабря» Дата вспомнилась, как номер телефона, по которому не звонил последние двадцать лет, а раньше звонил часто. На рисунке сине-красно-зелёные цветы (жёлтый засох и не писал?). Денису в восемьдесят втором году было семь лет. Получается, восемнадцать лет оставалось до смерти, тридцать шесть лет до сегодня. Под рисунком оказались открытки, которые бабушка получала от Муси, праздники скапливались к зиме: красный флаг, звёзды – 7-е ноября; не делятся пополам (невольно подсчитываешь) розы, тюльпаны, ромашки – С Днём Рождения; два снегиря на снежной ветке, часы, приближающиеся к полуночи – С Новым годом (а после девяносто первого и – З Новим роком і Рождеством, Рождество нависало над советской ёлочной веточкой, шишечкой и начатой огнём свечкой); потом жёлтеньким над мимозами – С 8-м Марта; на синей ленте над цыплёнком и верующими крашеными яйцами – С Праздником (первое время прямо не писали, будто не верили, что можно, но мы про себя добавляли: Пасхи); трудящийся голубь с красной лентой в клюве – С 1 Мая; и тут же, хоть от почтового ящика не отходи, гвоздики, танк – С 9 Мая. Я стал читать одну за одной, но оказалось скучно. Не своим голосом как будто Муся писала: Дорогая сестричка Галочка, поздравляем тебя, Володю, Наташу, Дениса (добавлено) и Юрочку (едва поместился в строку) с Новым годом, желаем здоровья и мирного неба над головой, подпись хоровая: семья Легостаевых. Писем в коробке не оказалось, и тут же замаячил сколоченный из фанеры такой ящичек, с замочком, с ремешком, за который можно было его носить. Открываешь – а там толстая пачка писем тёти Муси. Где он?
Вторая коробка из-под конфет ничего мне не напоминала, и я удивился: где же бабушка держала её. Бинтик тут был завязан особенно туго, предостерегающе, но я вцепился и развязал. Там в пакете лежало несколько, не больше десяти, писем. Я открыл первое, не узнал почерк (буквы будто отдельные) и стал читать. Наташа (это мамина коробка, догадался я) воть я тебе ешо что напишу у нас у Нади она купила себе назиму калголки называет но ты ето знаешь чулки и штаники все туть точно больно я глежу у нее тепло и хорошо ей но оне унее коричневы и волнами а у Иры серые тоже волнами Надя покупала прошло около месяцу я потому тебе пишу ненадоли и тебе такие и можеть оне будут то я бы тебе купила оне стоять 16 руб шарстяные я думаю какбы тебе тепло было то ты напиши нам если есть или будут икакоибы тебе цветь аможеть тебе ненадо а мне жалко тебя Надюшка хвалит что тепло ихорошо и Ира на работу втаких ходить Наташа праздник прошол хорошо унас только отец твой с 3 нояб. лежит усебя вбольнице мама тебе опишеть ну дорогая досвидание целую твоя бабушка. Получается, это бабушка Софья пишет маме-студентке в Москву. Бабушка Софья в неснимаемом платочке (фотографий без платочка нет) умерла до моего рождения, отступила далеко, в старую лесистую часть кладбища, и смотрела на меня с памятника (в платочке) и с трюмо бабушки Саши в Кирове (в платочке), но вот вдруг заговорила. Я закрыл рот рукой, внутри обнаружилось какое-то незнакомое мне рыдание по маминой бабушке Софье, торопясь сложил письмо в конверт, конверт в пакет, пакет в коробку, туго, чтобы наверняка, забинтовал и убрал под шкаф.
Я устал от чужой старой жизни, но решил всё-таки поискать ящик с письмами. Мне казалось, они помогут мне что-то узнать. Я посмотрел на шкафу. Там как будто по особому замыслу хранилось всё для головы: старая мамина косметика (пыль румян, засохшая тушь для ресниц) в косметичке, в пакетах – братство беретов, купола маминых меховых шапок, одну шапку мы покупали в Кирове вместе с бабушкой Сашей, и случайно к шапке привязался продавец кировского магазина, говоривший Примерьте такую моделечку, так и сидит на нашем шкафу. Писем, конечно, не было. Я полез под письменный стол – тёмные мутные бутылки, не возродившиеся после домашнего вина. Заглянул за спинку кровати – свёрнутые покрывала и мешки с чем-то тряпичным. Я надышался пылью, раскашлялся, тяжесть всех вещей обступила меня, и мне трудно, мрачно было засыпать. Утром я спросил у мамы про такой, помнишь, ящичек с письмами тёти Муси, и мама сказала, что помнит такой, но давно его не было видно.
VII
Я решил вернуться в Москву на вечерней электричке. Она едет медленно, останавливается на каждой станции, но сесть на неё можно на платформе, до которой двадцать минут ходьбы от дома, и не придётся добираться до вокзала. Была зима, путь до платформы через гаражи, через лес, мимо замороженных садов обещал быть тёмным, холодным, и это почему-то казалось правильным. Более того, я знал, что там будет короткий, не больше пяти минут, отрезок – после гаражей и до того момента, когда свет с платформы протянет ко мне через лес свои руки – полной темноты, громко передающей шаги. Мне хотелось оказаться в этой темноте, а не смотреть из окна автобуса на кривляющийся новогодними огнями город. Мама проводила меня до библиотеки, там мы простились, неловко поцеловавшись на глазах у каких-то подростков, и я свернул к безлюдным, напрасно освещённым гаражам. Я быстро прошёл через них и стал спускаться лесом. Тут мы с Тамарой и Тоней шли за черникой много лет назад. Фонарный свет разбивался деревьями, терял силу, и наконец наступила темнота, снег особенно отзывчиво заскрипел у меня под ботинками. Только в такой темноте, за гаражами, шаги звучат так очевидно, подтверждая то, что ты идёшь по зимней тёмной дороге. Деревья с одной стороны закончились, появились заборы садов, укороченные сугробами, чёрные бока домиков. Над садами вздрогнул свет, и темнота закончилась. А вместе с этим позади вдруг добавился торопливый скрип. Сначала я не обращал внимания, но скрип догонял меня, спутывал мой ритм, и я оглянулся: женщина с большой сумкой спешила на электричку. У платформы она догнала меня, и мы вместе, как родственники, поднялись по лестнице. Вдалеке уже стояли люди, наметив своими фигурами первые вагоны поезда: так они экономили время на Курском вокзале в Москве. Я остался в самом конце платформы, надеясь на пустой вагон, а женщина, конечно, пошла вперёд. Большие бесснежные (вчера был ветер) деревья молчали за путями. Заколотился сигнал, предупреждающий, что скоро прибудет поезд, и с этим сигналом всё вокруг стало тревожным, чувствовалось, что нужно поворачивать голову и смотреть в сторону поезда. Сморгнул яркий глаз электрички и смотрел уже не прерываясь, пристально. Это первая после вокзала остановка, поэтому электричка не успела разогнаться и тормозила с разочарованным видом. Я вошёл в предпоследний вагон. Он действительно оказался почти пустым: там сидело несколько женщин с прямыми спинами, мужик в телогрейке и двое подростков, поделивших наушники. Когда я аккуратно разложил сумки на полке (я вёз от мамы варенье, Флобера и старую хрустальную рюмку), поезд тронулся, яркая платформа быстро затонула и вылезла медленная темнота, в которой проступали только подсвеченные окнами насыпи снега вдоль путей. Я заметил своё неопределённое, неподготовившееся лицо.
В восемьдесят третьем году мама была летне, устало беременна, жизнь теснилась, и все не помещались уже в двухкомнатной квартире. Решили семилетнего Дениса отправить вместе с бабушкой в Мариуполь на два месяца. Мама купила лаконичных почтовых открыток – с одной стороны адрес (Ленин смотрит с марки нестрого), с другой – пустота для текста. Никаких картинок, самый дешёвый вариант, да и написать нужно было всего пару строк – про погоду, жив ли Денисочка и как кушает. Я нашёл эти открытки у мамы на книжных полках.
Бабушка писала исправно, что жив, жив, не утонул, не отравился, не упал с дерева, не поломал ногу, не заплывал далеко.
Дорогие Наташа и Володя, здравствуйте!
У нас всё в порядке. Денис кушает хорошо, мы с утра на море, много купаемся.
Сделали с Мусей котлет, взяли на море.
Вчера ездили к Илье в Новоазовск, повидали Ирочку.
Денисочке очень понравился солёный арбуз, не мог наесться.
Наташа, не беспокойся, кушает хорошо. Кажется, даже немного поправился.
Собирали абрикосу.
Погода хорошая.
Погода плохая, весь день дождь, так что мы с Мусей варили варенье. Денисочка молодец, помогал доставать косточки.
Как вы, мои дорогие? Наташенька, как ты чувствуешь себя? Все ждут девочку, но лишь бы всё было хорошо.
Целую.
Приезжал Федя, фотографировались.
Это кажется даже издёвкой: всё, что бабушка написала мне, это половинчатые, не скрытые от почтальона телеграммные письма о том, как кушал Денисочка в последний месяц перед моим рождением. В бабушкиных воспоминаниях он такой и остался – маленький, сложенный из беленьких косточек, с тоненькими пальчиками, кепочкой, спасательным кругом сохранённый божий дар Денисочка. И море таится глубиной вокруг него, а она стоит в чёрном купальнике и отталкивает волны обратно к фашистам.
От той поездки в Новоазовск с Денисом осталась история, которую бабушка охотно рассказывала. Поездка истлела давно, Денису сорок два года, погода испортилась, а история – торчит. Бабушка решила остановиться у брата Ильи, чтобы быть поближе к морю и не ездить час на автобусе от тёти Муси (это считалось долго, но я не мог поверить: что, вот так едешь час и – море?). Дом после смерти Агнессочки и Сафрона Ильича перешёл Илье, сёстры попытались делить и сопротивляться, но не хватило упорства. Илья женился несколько раз, кудрявые молодеющие жёны, крепкие дети, всё там перестраивал, расширил веранду, и бабушка со временем перестала обижаться. Где доведётся спать в родительском доме, гадала бабушка, когда они с Денисочкой ехали в поезде, и вспоминала скрип, стон, тиканье, если лежать в кровати ночью и слушать. Илья встретил бабушку с Дениской на «москвиче». Обнимал, хохотал, сверкал зубами. Но поселить пообещал не в старом доме, а в новом флигельке. Недавно отстроил – ну прямо для дорогих гостей. А то в доме народу полно: приехали знакомые с детьми, студент из Киева, товарищ Владьки, с девушкой, какого ещё Владьки, ну был там такой Владька, сам Илья спит на веранде, и вот как хорошо бабушке будет в отдельном флигельке. Бабушка вошла за калитку и ахнула: над грядками в огороде сушился десяток купальников, незнакомый мужчин