— Смотри.
Брат разлепляет ресницы, раскрывает веки, приноравливается к солнечному свету.
— Достал-таки.
— Хочешь посмотреть?
— Это твои.
— Наши, — говорит Джит, и как бы в доказательство добавляет: — Отдашь их Май? Он сейчас рухнет замертво.
Последняя фраза относится к мулу. Схватив ведро, Джит тянет животное к баку с водой, а Сурадж, оставшись один, вынимает из мешочка низку жемчужин. Гладкие, как шелк, они скользят у него меж пальцев. Говоришь, наши? Это вряд ли. Он высоко подбрасывает жемчуг и вскакивает как раз вовремя, чтобы поймать его. Сует в карман пустой бархатный мешочек — хотя бы несколько рупий он стоит. Потом идет во двор, перебирая жемчужины и гадая, попросил ли кто-нибудь из братьев ночь в фарфоровой комнате. Хотя зачем ему такая жена? Одни кости. В углу стоят сучья на растопку. Почему он их не нарубил? Ведь собирался же. Он подходит к Май, которая отдыхает на чарпое к нему спиной.
В другое время он сказал бы «вставай», будто она какая-нибудь работница на сыромятне, но сейчас, размягченный влиянием Джита, он тихо зовет ее:
— Май, Джит просил кое-что передать тебе.
Он раскрывает ладонь, на которой светятся жемчужины, одна к другой. Май перекатывается на скрипучем чарпое, протягивает руку за жемчугом и бросает низку перед собой.
— И всё? — спрашивает она.
— Я ни одной не украл, если ты это имеешь в виду.
— Не то чтобы такого не случалось, верно?
Солнце опускается еще ниже, и, видно, от этого у него по спине пробегает холодок.
— Дрова, — напоминает Май.
— У тебя рук нет? — парирует Сурадж.
Чуть раньше Мехар обшаривает комнату в поисках катушки черных ниток, но краем глаза замечает во дворе фигуру — один из братьев вернулся на ферму. Она переходит к окну и приподнимает лакированную планку на ставне. Что-то блестит на солнце. Жемчуг! Нет сомнений. У него в руке болтается низка жемчужин. Ее муж говорил про жемчужины. Сердце начинает биться чаще, она изо всех сил всматривается в лицо мужчины. Выступающие вперед скулы, щетина, переходящая (насколько ей удается увидеть) в не такую уж и густую, но все же более густую бороду. Лукавые глаза и до нелепого тонкие ресницы. Покатые плечи. Да, именно такая фигура у мужчины, который приходит к ней ночью, признаётся она себе. Тот же рост, те же ноги. Что между ними, она, естественно, знает, и при мысли об этом сейчас, когда он стоит впереди, словно обнаженный лучами солнца, в ней впервые распускается глубоко спрятанное желание. Она наблюдает, как он подходит к Май, и закрывает планку. Садится на кровать, не в силах обуздать прыткое воображение, берет подушку и утопает в ней пылающим лицом.
9
День почти прошел, а Мехар еще никому не рассказала о своем открытии. Даже отзывчивой Харбанс, с которой у нее самые близкие отношения. В этом доме независимый ход мыслей не приветствуется, и утаить новую информацию — значит проявить бунтарство, необходимое бунтарство. Мехар улыбается. Они с сестрами стоят у окна фарфоровой комнаты, ожидая распоряжений и наблюдая за братьями. Даже сейчас она не выдает свой секрет — что человек справа, сидящий на земле чуть поодаль от остальных, подняв одно колено, ее муж. Длинные и тонкие пальцы зачерпывают ложкой саг[21] и кладут на пшеничную лепешку. Она глядит на него и сама не верит, что раньше братья казались ей похожими. Какое у него благородное лицо. Поскорее бы ночь, когда они будут вместе.
— Май уже несколько дней никого из нас не вызывала, да? — как бы невзначай говорит Мехар.
— И слава богу! — откликается Харбанс.
— Смотрите-ка, приспичило ей! — говорит Гурлин легким тоном, в котором явно сквозит холодок.
Мехар уже хочет ответить, но сдерживается, и они в молчании ждут, пока братья не уйдут со двора. Тогда все три вереницей выходят собрать тарелки. Мехар устремляется к правой.
10
Май кивнула ей — и теперь Мехар лежит на чарпое в дальней комнате, улыбаясь сама себе, и у нее так колотится сердце, что кровь стучит в ушах. Скрипит открывшаяся дверь. Мехар подскакивает и, облизнув пальцы, убирает со лба несколько выбившихся волосков — бесполезное кокетство, все равно тьма кромешная. Он садится в изножье кровати слева от нее, и по ее икре пробегает приятный ток — ощущение, ранее не испытанное.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Да, — говорит она, кивая.
Раздается такой звук, будто упало что-то мягкое, и она чувствует рукой холодок.
— Я говорил тебе про жемчуг.
— Да.
— Не знаю, веришь ты в это или не веришь, но теперь он у нас есть, так что положи под подушку.
— Да.
Она берет нить жемчуга, маленькие тусклые луны во тьме, и кладет за голову. Расхрабрившись от того, что он учел или по крайней мере допустил возможность у нее собственного мнения, она идет на риск: решает сказать что-нибудь еще.
— А ты? Ты хорошо себя чувствуешь?
Он молчит, и у нее падает сердце: не надо было ничего говорить! Теперь он думает, как она развязна! А затем произносит:
— Нашу землю грабят. Я часто сплю на улице. Худые времена. В худые времена мы живем.
Мехар ничего в этом не понимает. Как не знает она, что в некоторых частях страны и штата, да буквально километрах в пятнадцати от их дома, более тысячи человек погибло в межрелигиозных столкновениях, вызванных публикацией книги «Рангила Расул». Она ничего не знает ни о связках обуви, которые заставляют носить на шее некоторых мусульман, ни о запрете на иностранную одежду, ни о том, что барабанный бой, иногда раздающийся в ночи, — это сигнал британцам, что их время кончилось.
Он встает; услышав, как упала на пол его одежда, она принимается развязывать шальвары.
Когда он начинает, Мехар делает то, на что не осмеливалась раньше, — смыкает руки у него на спине. Он издает тяжелый стон, но она понимает, что это признак острого наслаждения, и еще сильнее вжимает руки в его кожу, и чем быстрее он двигается, тем сильнее ее объятие, тем яснее она представляет себе его лицо, уткнувшееся ей в шею, прекрасное самоуверенное лицо здесь, рядом с ней. Ум кипит, все тело наполняется каким-то неконтролируемым чувством, и наконец Мехар делает единственное, что помогает не заплакать, — кусает его в голое плечо.
11
Она принесла в их дом свет. Это выражается очень по-разному. В том, как она отламывает немножко сахара, думая, что никто не видит. Как великолепно передразнивает Май у нее за спиной. Или убеждает Харбанс попрыгать в классики на крыше и целует Гурлин, которая грозит на них нажаловаться. В ее природной живости. Джит замечает все, сквозь стены и двери его слух постоянно ловит Мехар, в какой бы части дома она ни была. Его поражает ее любопытство. Ее отвага. Когда она стиснула его спину руками, он почувствовал такой прилив любви — и к ней, и от нее. Он качает головой, изумляясь своему счастью: она тоже любит его, любит быть близко к нему, так близко, что ближе некуда.
— Воздухом они сыты не будут, если ты на это надеешься.
Май. Давно ли она следит за ним? В этом доме все вечно следят друг за другом.
— Ты пялился на фарфоровую комнату.
— Разве?
Он садится на корточки, развязывает холщовый мешок с травяным фуражом и начинает рассыпать его по кормушке. Резким окриком останавливает буйвола, который уже тянется туда мордой, и встает на ноги только полностью вытряхнув все из мешка. Он еще чувствует пристальный материнский взгляд, который чуть ли не давит его сбоку, но вдруг она делает шаг вперед, сгребает его за волосы и дергает, больно дергает, потом отпускает, и ее рука скользит вниз, пальцы перебирают пуговицы на его груди. Джит отступает.
— Дражайшее дитя, а что, если она не принесет нам сына? Представь, как ты огорчишься, если придется заменить ее на другую. Давай не будем привязываться к ней слишком сильно. Договорились?
— Что это…
Она приложила палец к его губам, надавила и провела им вниз, задев изнанку нижней губы и зубы.
— Ни слова больше.
И затем, освободив его:
— Она такая прелесть. Ты правильно сделал. Хотя я от тебя не ожидала. Так обмануть брата.
— У меня работа.
— О, не вини себя. Не зря я дала тебе имя Джит. Конечно, ты должен был победить. Все равно, — продолжала она, оглянувшись на комнату, погруженную в тишину, — его жена тоже красотка, как считаешь? Вся эта сурьма и пудра. Готова поспорить: покувыркаться с ней одно удовольствие.
12
В конце концов Мехар не выдерживает и показывает своим названым сестрам жемчужины. Близится вечер, и они готовят ужин.
— Это чтобы родился мальчик? — спрашивает Харбанс.
Мехар кивает.
— К третьему урожаю. Так священник сказал.
— А где тогда наши жемчужины? — интересуется Гурлин.
— Может, я больше нравлюсь Май, — говорит Мехар.
— Или тебе больше других нужна помощь, — парирует Гурлин с тихим злорадством.
— А какие красивые, — говорит Харбанс. — В них глядеться можно.
И тут же поддразнивает:
— Разница есть?
В жемчужинах ли дело, или в том, что теперь Мехар представляет себе его черты, но разница несомненно есть. Она ее почувствовала… внизу. Но как бы сказать…
— Точно! — восклицает Харбанс. — По лицу видно!
Мехар смеется, чувствуя, как ее куда-то уносит, и желая этого.
— Вам же рассказывали про поезда? Вот он был как поезд!
— Тупорылые, — произносит Гурлин, пока две другие заливаются смехом, а потом вдруг Мехар холодеет и поднимает голову, как будто принюхивается. Что там творится снаружи?
— Ты гнилой плод гнилого семени!
Май замахивается стеблем сахарного тростника и хладнокровно бьет Сураджа по икрам — у него подгибаются ноги, и он падает, вытянув руки перед собой. Она обрушивает следующий удар поперек его узкой голой спины, а потом еще один, и еще, и еще, пока Сурадж не сдается: он падает грудью на землю и вскрикивает.