Во двор вбегает Джит, за ним — средний брат, Мохан.
— Что ты делаешь! — орет Джит, выхватывая у Май палку.
— Продал двоих из стада и продул все деньги, — говорит Май со смехом, в котором звучит злоба и даже угроза.
Сами слова об этом преступлении, произнесенные во всеуслышание, заставляют ее вспыхнуть от ярости, отобрать палку и треснуть Сураджа по голове. Теперь уже Мохан вырывает у нее оружие и швыряет в сторону.
— Хватит, — говорит Май, как будто это она миротворец, а Джит падает на колени, бережно приподнимает голову брата и осматривает.
— Сбегай за медом, — говорит он Мохану, однако Сурадж отталкивает его руки. Он поднимается на колени и бешено сверкает глазами на мать, которая смотрит на него сверху вниз, и царственность чувствуется даже в том, как она поправляет сбившиеся волосы.
Мехар отпускает планку ставня — и снова становится темно. На глаза наворачиваются слезы. Может быть, она шмыгнула носом, потому что Гурлин спрашивает:
— Думаешь, это твой? Которого били?
«Да, мой», — думает она. Там, где не существует понятия «личное пространство» (о чем Мехар и не догадывается), не проговориться — значит молчаливо выразить солидарность с избитым мужем.
— Откуда мне знать, — отвечает она Гурлин.
Ни в эту ночь, ни в следующую он не требует Мехар к себе. Она лежит в темноте, под боком посапывает Харбанс. Мучительно вспоминать, как он распростерся на земле, сдерживая крик. Будь они вместе, могла бы она отбросить осторожность, поцеловать его раны, прикоснуться к ним губами? Ей кажется, что точно могла бы, и от этой уверенности к ее бедрам приливает влажный жар. Чтобы не дать ему разгореться, она подтягивает колени к груди. Харбанс сонно протестует. Мехар закрывает глаза. Вспоминает тепло прижавшегося к ней тела. Скользит рукой по животу, задирает тунику, пальцы развязывают шальвары, пробираются к волосам. Она вздыхает со сладострастным трепетом и тут же открывает глаза, выглядывая во мраке, не видел ли кто этого.
13
День яркий. Сидя на краю каменной ванны, Мехар обрезает торчащие прутья и вплетает к остальным. Любуется готовой корзиной, перебрасывая из одной руки в другую, после чего возвращается в фарфоровую комнату, где Харбанс режет фрукты. Кажется, она не услышала Мехар.
— Все хорошо, сестра?
Харбанс поднимает голову:
— Ой, извини.
Мехар ставит корзину на бетонную плиту и начинает обшивать кусками джутовой ткани.
— Такой точно должно хватить, — говорит Харбанс и добавляет тоном, будто давно об этом думала: — Сестра мне как-то сказала, что джут привозят с самого Востока. Добираются сюда много дней.
— Ты не рассказывала, что у тебя есть сестра.
Харбанс пожимает плечами: а зачем?
— По-моему, сегодня у нее свадьба.
— То есть как «сегодня»? — Мехар потрясена. — Так почему же, во имя Кришны, ты не поехала туда? Ты должна быть со всеми!
Харбанс отворачивается и принимается за очередную груду фруктов. Май приказала раздать их работникам в поле.
— Май не отпустила? Вот же ведьма.
— Это к лучшему. Представляешь, как родителям пришлось бы выслуживаться перед Май, сколько золота они бы со мной отправили.
Она с силой стучит ножом.
Мехар обнимает Харбанс сзади и целует в плечо, но это объятие и для нее самой, чтобы утешить печаль от долгой разлуки с Монти. Интересно, что он сейчас делает? Отжимается на деревенской площади? Задирает тех деревенских жителей, которые не отправляют детей в школу? Боясь, как бы он не стал слишком далек, она мчится в комнату Май и возвращается со свадебным джамаваром.
— Какая красота, — говорит Харбанс. Вытерев о себя руки, она деликатно гладит кайму шали и все затейливое шитье. — Боже мой!
— Мне брат помогал выбрать. Знаешь что, если она не пустит меня на его свадьбу, я суну ей в штаны скорпиона.
— Бедный скорпион, — говорит Харбанс, и обе смеются.
Шаль уложена на место, Харбанс накидывает чунни и подымает на голову корзину, готовая идти раздавать нарезанные фрукты.
— Давай я, — говорит Мехар.
— Нет уж. Кому-то же надо таскать навоз.
— Так и знала, что ты это мне оставишь.
Харбанс ухмыляется и опускает вуаль.
— А где Гурлин? — спрашивает Мехар.
— В храме, вместе с Май. А ты не знала?
Мехар вытягивается почти в рост Гурлин и копирует тон ее голоса:
— Вы не находите, что у Май даже бздёх пахнет розовым маслом?
— Прямо как вылитая, — смеется Харбанс. — Слушай, она ведь отказалась принести шпинат. Сказала, мы сами способны. Но ты погоди, я ее приструню.
Она открывает дверь.
— Ладно. Главное — не забудь.
— День-бздень, — хором произносят они.
Сначала она решила прикорнуть, а пробудившись, увидела, что через двор уже пролегли тени. Очередной день клонится к вечеру. В ветвях трещат сверчки. Из полей потянулись телеги. Мехар семенит на носках через амбар, зажимая нос от звериной вони, и выдыхает только снаружи, за домом, у загона с буйволами. У задней стены сложена пирамида навозных лепешек высотой в два ее роста. Убедившись в том, что все быки привязаны, она ступает на бурое поле и ходит в поисках длинной палки, позвякивая колокольчиками на щиколотке. Палка застряла в колесе телеги, доверху груженной кормом. Мехар вытаскивает ее и волочит к навозной пирамиде. Вытянувшись в струну и задрав голову так, что солнце бьет в лицо, она силится достать до самой верхней лепешки. Но, как ни прыгай, роста не хватает, и лепешку не столкнуть. Бормоча что-то про себя, Мехар закатывает штанины и начинает карабкаться по кирпичам, выступающим из стены, и так как ловкости ей не занимать, быстро добирается до середины, когда внизу раздается голос:
— Помочь достать?
Нет, она не соскальзывает, услышав мужской голос. Наоборот, крепче хватается за кирпичи, как будто это поможет сохранить достоинство. Отворачивается в другую сторону и прячет лицо в сгибе локтя. Какую затрещину она заслужит от Май, выставляя напоказ лицо. И икры. Боже, у нее голые икры. Она по очереди трясет ногами — и, слава богу, шелковая ткань сползает вниз.
— Ты можешь упасть. Дай я.
Она начинает спускаться и успевает закрыть лицо вуалью, прежде чем коснуться земли. Сердце наливается тяжестью. Она делает шаг в сторону, чтобы пропустить его к кирпичной лесенке, но ему и не нужно: он зигзагами, подтягиваясь то на одной руке, то на другой, проворно взбирается по стене. Сев на нее верхом, как принц на коня, он пинками сбрасывает лепешки: одна, две, три хлопаются на землю.
— Еще?
— Если не трудно.
— Тогда скажи сколько, будь милосердна.
«Будь милосердна». Мехар-бани кар ке.
Дразнит? Неужели это он? В голове мутится от радости.
— Ну же, — мягко говорит он.
— Пожалуйста, еще только две.
Лепешки глухо шлепаются к ее ногам, и тут же рядом приземляется он сам. Она в ужасе садится на корточки, чтобы подобрать лепешки, и вдруг его лицо оказывается у нее перед глазами, и это он, ее муж, он пришел ей помочь, и ужас сменяется восторгом. Долго ли он следил за ней из амбара, прежде чем подойти? Она представляет, как он стоит, прислонившись к двери и сложив руки на груди, жует соломинку и смотрит за ее действиями. Какая приятная мысль. Он поднимается, и ей снова видны только его ступни.
— Куда их отнести?
И оттого, что он ей муж, и оттого, что они одни, она поднимает и сворачивает на темени вуаль. Ей кажется, что глаза у нее расширились на пол-лица. «Ее взгляд яснее слов; у нее взгляд распутницы», — думает он, его грудь вздымается, и нет никаких сомнений — он все верно понял. Ток медленно течет между ними, и вспыхивает разряд. Интересно, о чем он думает. Все, чего хочет она, — встретиться ночью. Может быть, стоит сказать это прямо? Почему бы и нет, она уже достаточно далеко зашла. Он кивком велит следовать за ним, назад, к амбару. Дверь освещена солнцем, но внутрь оно не проникает. Он опускает лепешки на пол и проходит наискось в ту часть, где темнее всего. Не очень понимая, чего он теперь от нее хочет, она стоит посередине амбара. Взять лепешки и уйти? Она надеется, что ему не стыдно за нее, за ее неподобающее поведение. Что она ему после этого не противна. Она готова заступиться за себя, ведь ничего непростительного в ее поступке нет. Но пока она собирается с духом, вопросы отпадают сами собой, потому что он не обращает к ней ни слова, ни взгляда: он расчищает место на полу. От волнения ей сжимает горло и удается выдавить всего пару слов:
— Как твоя голова?
— Что? Ах, ты видела.
Он явно смущен тем, что она подсмотрела его избиение. Не стоило напоминать об этом, но раз уж она это сделала:
— Мне не положено критиковать твою мать, и, наверное, я выхожу за границы дозволенного, но это было очень жестоко.
Он кивает, не вставая с земли. Холодные белки его глаз в полумраке кажутся огромными.
— Когда все вернутся?
— До вечерней молитвы, а может, первых звезд. Им еще нужно завернуть на поле Калиана, где тыквы. Для сага.
Видишь, как бы говорит она, я тоже кое-что знаю.
Он протягивает к ней руку, сложив ладонь чашечкой, манит к себе. Мехар приближается, колокольчики на щиколотке предостерегающе звякают. Взяв ее запястье, он тянет ее вниз, на пол. Задирает ее тунику, снимает через голову. Она вздрагивает: грудь подставлена воздуху и ветерку, соски сжались. Она не в силах протестовать, даже если хочет. Он ее муж, он тоже снимает тунику, прижимается к ней, и тогда она обвивает его шею руками и склоняется на землю.
Долго ли Сурадж следил за Мехар? Достаточно, чтобы солнце сдвинулось на градус по своей дуге. Чтобы трава подросла на толщину ногтя. Чтобы стая скворцов кругами набрала высоту и унеслась к горизонту, как будто птицы хотели немедленно донести о том, чему свидетельствовали. Он следил. Он увидел ее в первый раз и следил за ней. Про скрещенные на груди руки и соломинку она не угадала, и даже к двери он не прислонился. Он сидел на корточках у самого выхода из амбара, твердо упираясь босыми ногами в неровный пол, и тень скрывала его лицо. Так вот жена его старшего брата, почтенная невестка, с которой, лишь только она родит сына, он должен будет обходиться с глубочайшим уважением и учтивостью. Почитать как вторую мать. И которая сможет просить его, младшего деверя, о чем захочет, дать любую работу. На его губах появляется игривая улыбочка.