беспокоится.
Мехар подает ей полотенце вытереть руки.
— Я так и подозревала. Бедная. Они никогда о нас не думают.
— А к тебе прошлой ночью приходил муж? — спрашивает Харбанс, принимая вымытую миску.
— Ко мне? Да. А что?
— Так просто. Ничего. У Гурлин бывают заскоки, сама знаешь. Но вчера она подслушала разговор двух мужчин.
— О чем?
— Не знаю. Потом один взял велосипед и уехал.
— Они приходят и уходят когда хотят. Что с того?
Мехар полощет последнюю тарелку, встает и видит, что щеки у Харбанс мокры от слез.
— Что случилось?
— Ничего. Жалко ее, вот и все.
Она притягивает Мехар к себе и обнимает так крепко, будто боится больше никогда не увидеть.
— Наверняка все уладится.
17
К тому времени — в разгар лета 1929 года — по штату распространились слухи о том, что по деревням и фермам ходят повстанцы и собирают ценные вещи, а если им не дают добровольно, отнимают силой. Одни говорили, что их раздают людям, разорившимся в результате британской внешней политики. Другие — что на них покупают боеприпасы для движения «Свободная Индия». Так или иначе, Май решила совершить ежегодное паломничество в Амритсар, пока еще была возможность, пока дороги не перегородили люди на верблюдах и путешествия не стали опасной затеей. Она собиралась взять с собой Джита и отсутствовать шесть дней.
И вот каждую ночь Мехар сбегает в поле, где уже высоко поднялась пшеница и где ее ждет Сурадж. Это его идея — встречаться не на ферме, а под открытым небом.
Однажды она приносит с собой низку жемчужин и высоко поднимает на фоне ночного неба, как будто венчая ими луну. Какое все маленькое, думает она. В какие узоры мы сплетаем свою жизнь.
— Зачем ты их принесла? — спрашивает Сурадж.
— Не знаю. Наверное, по привычке. Ты же мне их достал.
Он выпускает ее из объятий и откидывается на спину.
— Все это чушь дремучая. Убери их.
Она лежит тихо, не соглашаясь с ним, и любуется рисунком ночного неба. Потом отряхивает и надевает шальвары.
— Не уходи, — говорит он.
— О нет, мне пора.
Это уже третья такая ночь подряд, и Мехар знает, что ей простятся любые речи. И еще знает, что ей нравится тоже немножко властвовать над мужем.
— Еще разок? — спрашивает он.
— Завтра, — смеется она.
— Завтра, — повторяет он со вздохом.
— Как нам повезло, что мы можем побыть вместе.
Мехар хочется сказать еще что-нибудь. Что-нибудь из ее собственного мира, поделиться своими ежедневными заботами.
— Не все так счастливы. Моя бедная сестра очень расстроена.
— Кто?
— Гурлин.
Мехар колеблется — продолжать или нет? Не сочтет ли он ее скучной?
— Твой брат уже много дней не звал ее к себе. Может, он ходит куда-то еще. В городе.
Сурадж кивает. Тьма. Во тьме носятся летучие мыши. Целый широкий и темный мир.
— Скорее всего, Гурлин поговорит об этом с Май, когда она вернется.
Пусть этот день не наступит никогда, думает он. А вслух произносит:
— Когда там она возвращается?
Он говорит о Май с такой явной неприязнью, что Мехар улыбается. Иногда он брюзжит, как старуха.
— Дня через два-три? Ей ведь нужно посетить шесть храмов?
— Кто ее знает.
— Наверное, Он будет слушать ее молитвы о рождении внуков.
А дальше:
— Я хочу детей, но не слишком скоро. А ты?
Он не знает. И вообще не хочет ни о чем ни говорить, ни думать. Только провести оставшиеся дни в удовольствии вместе с ней. Потом он признается ей. Как-нибудь.
— А который из твоих братьев ее муж?
Ей кажется, что теперь можно задать этот неслыханный вопрос. Он не рассердится, он знает, что никакого женского коварства за этим нет. Но он сердится:
— Какое твое право думать о других мужчинах?
Он говорит с такой злостью, что в ней поднимается обида от несправедливости. Она вскакивает, но он уже стоит на коленях, обнимая ее за талию, и уговаривает сесть обратно. Он сам не ожидал, что настолько выйдет из себя.
— Значит, завтра? — снова спрашивает он.
Она сидит, упорно закусив губу, пробор в черных волосах блестит в лунном свете. Даже уши у нее прекрасны. Как уши могут быть прекрасны? Она создана для него, чтобы он обладал ею, в этом нет никаких сомнений, как и в том, что он ляжет костьми, лишь бы заполучить ее.
— Я хотела бы.
Простота ее слов, помноженная на выражение честных глаз, вызывает у него стыд, который опять разжигает влечение и заставляет сердце биться чаще, как будто готовя почву для нового чувства.
Она не опустила вуаль, и всю дорогу домой они тихо переговариваются и пересмеиваются. Потом она проходит в дом, а Сурадж еще задерживается у ворот.
— Сестры! — шепчет Мехар, проскользнув в фарфоровую комнату. — Вы спите?
— Проходи уже, — отвечает Харбанс.
Мехар укладывается на чарпой и шарит рукой под подушкой: громкие колокольчики, которые она сняла с ноги перед вылазкой, лежат на месте.
18
В какой-то момент Мехар едва не проговорилась Харбанс, что брат, который сидит на стуле, — ее муж. Но не успела она открыть рот, как Харбанс зажала уши и сказала, что не хочет знать и ей все равно.
— Значит, своего ты знаешь? — спросила Мехар.
— Ну пожалуйста, хватит. Все будет в порядке.
Мехар кивнула и в смущении оглянулась на зарешеченное окно. Возможно, у Харбанс проблемы с мужем, но и Гурлин немедленно отвернулась, когда Мехар попыталась заговорить с ней на ту же тему.
— Не говори со мной о мужчинах, — отрезала Гурлин и умчалась с охапкой хвороста. Покачав головой, Мехар пошла следом, неся буйволиные лепешки, и они вместе разожгли глинобитную печь, потому что Май должна была вернуться из паломничества и надо было срочно приготовить все свежее.
— Ты ведь поговоришь с ней насчет мужа? — робко спрашивает Мехар, а не дождавшись ответа, утешительно касается руки Гурлин.
Вечером, когда Май и Джит уже дома и младшие братья коснулись ног матери, когда все насытились и ушли со двора, Гурлин подходит к свекрови и просит ее уединиться на два слова. Через ставни Мехар видит, как Май неохотно встает с чарпоя и ведет Гурлин в свою комнату. Ей остался только пустой двор и неровно мерцающая под светом луны земля, точно чешуя призрачной рыбы. Ее мучает недоумение. Она никогда не думала, что у Гурлин или Харбанс достанет смелости противостоять Май и критиковать ее в лицо. И сейчас она нервничает, потому что именно это Гурлин и делает. Как будто нарушает правила устоявшегося мира.
— Как она отреагировала? Скажет ему, чтобы обращался с тобой лучше? — спрашивает Мехар, когда Гурлин возвращается.
Но та опять молчит. В последние дни обе сестры ведут себя странно, нет никаких сомнений. И настроение в их комнате изменилось, этот обмен испуганными взглядами… Мехар успокаивает себя объяснениями: холодностью мужей, желанием зачать ребенка — и буквально приказывает себе перестать об этом думать.
Уже далеко за полночь Мехар будят крики ярости. Подойдя к окну и приоткрыв одну планку, она видит, как один из братьев появляется на пороге комнаты Май и начинает бить рукой по стене, еще и еще. Муж Гурлин, неприязненно думает Мехар. Получил-таки взбучку от матери.
19
Сурадж не сумел признаться Мехар накануне возвращения Май. Когда Мехар стряхнула грязь с тапочек и поднялась, чтобы уйти, он тоже встал, внезапно наполнившись энергией и не зная, куда ее девать. Она смотрела удивленно.
— Ты что-то скрываешь?
— Нет, просто думаю.
Ему пришло в голову, что если он признается сейчас, это будет конец: раненая честь и ярость камня на камне не оставят от ее чувства к нему; но если она узнает обо всем дома, в окружении членов семьи, ей придется подавить гнев, и то, что вырастет на его месте, возможно, будет в его пользу.
— Когда ты придешь опять? — спросил он безнадежно.
Она улыбнулась с нежным и оттого почти материнским удивлением.
— Теперь как раньше.
Он кивнул и по дороге домой говорил мало. Да, пусть лучше она все узнает сама, но не осмеливался спросить себя, для кого лучше. А ему остается только ждать. Ночами он лежит на чарпое и ждет. Как только ей скажут, что муж хочет провести с ней ночь, все будет кончено. Вот она лежит в дальней комнате, и входит Джит. Поймет ли она с первого прикосновения, что это другой человек, ведь она уже привыкла к его собственному? Что будет — она оттолкнет его и потребует, чтобы ушел? Кричать она не станет, в этом он уверен. Не станет привлекать внимание к этой стороне своей жизни. Он молится, чтобы она ради собственного блага не сказала ничего, что раскрыло бы их секрет. Невыносимо даже думать об этом. Поэтому ночь за ночью он лежит без сна, в тихом и страшном ожидании: чарпой брата совсем рядом, нельзя не услышать, если он встанет и пойдет через двор. Но ничего такого не происходит. Брат спит, сгорбившись, лицом к стене. Только дважды он поднимался, две ночи подряд, и каждый раз Сурадж лежал неподвижно, уставившись на отсыревший потолок, с ноющим животом и пересохшим горлом, и старался не заплакать. Но Джит доходил до колонки, пил воду и возвращался в кровать, а Сурадж начинал ненавидеть брата, который никак не прервет его терзаний. Поэтому он почти испытывает облегчение, услышав однажды утром, что его зовет Май, которая сидит на кровати в тени широкого крыльца и обмахивается веером. Сурадж играл на дхоле в амбаре — он снимает инструмент с шеи и выходит во двор.
— Я?
— Мой любимец, — говорит она, маня его рукой, и он пересекает пыльный двор, пока не останавливается в полуметре от нее. — Сядь. Посиди со старой матерью.
Он осторожно садится. Что-то она от него хочет. Он опускает голову и кладет локти на худые колени, так что сплетенные тонкие пальцы образуют между них мостик.
— О чем мальчик так грустит в последнее время? Разве пристало грустить члену нашей семьи?
— Лучше напиться, проиграть половину земель и повеситься?