— Придет время, и будет важно. Когда мы решим женить наших детей, будет важно. Люди захотят узнать, откуда мы и кто наши предки. Мир еще не настолько изменился.
— К тому времени мир будет совершенно другим, — горячо заявил Сурадж, обернувшись к ней. — Мы сделаем его другим.
Тоже одевшись, он помогает ей поднять корзину с красным чили.
— Еще одно, — говорит он, пока она устраивает корзину на головной подушечке. — Он так и не приходит к тебе?
— Да нет, — отвечает она, секунду помолчав.
Она не говорит, что его брат стал очень нежен с ней и, когда она жалуется на слабость, не настаивает и сам просит ее отдохнуть: дети подождут.
— Хорошо. Будь осторожна.
Она отворачивается и опускает вуаль, чтобы он не видел гнев на ее лице. «Будь осторожна». Как будто она может что-то сделать.
— Отчего же? — язвительно говорит она. — Ты что, не станешь растить чужого ребенка, такой современный-пресовременный?
— Не неси ерунду.
— А ты еще проводишь время с женой?
— Как можно меньше. Для видимости.
Он берет ее за руку.
— А ты бы хотела, чтобы она снова пожаловалась Май?
— По-моему, мы уже решили, что мои желания роли не играют.
Она просыпается раздраженная и хмурая, еще не вполне забыв об их размолвке. Может, потому она и проспала: чай уже готов, тесто замесили, сестер не видно. Она ложится снова и вздыхает. Закрывает глаза. По дороге проезжает телега, слышен стук копыт, потом какой-то человек умоляет сына убрать свою дурацкую рогатку и слушать, потому что работа часовщика требует внимательности. В Лахоре, думает Мехар, у нее будут часики, она будет ходить в них по городу, она будет ходить по городу свободно, не закрывая лица. Заслышав голоса во дворе, она встает и приникает к ставням. Это Гурлин, она расстроена, а Май ее успокаивает. Только делает это странным образом — слишком настойчиво, слишком долго сжимает ей то руку, то плечо. Гурлин колеблется и выглядит неуверенной. Мелькает воспоминание — твердые пальцы Май, объятие всхлипывающего Монти, — но тут же пропадает с появлением Гурлин.
— Что произошло? — спрашивает Мехар. — Чем ты так расстроена?
Гурлин вынимает тесто.
— Я спрашиваю, что произошло?
— Ничего. Ребенок. Пока ни намека, и я огорчаюсь.
Какое-то время Мехар смотрит на нее, потом решает, что это похоже на правду.
— Мы все чувствуем то же самое. Погоди, время придет.
28
Сураджу удается поступить подмастерьем к оформителю вывесок на базаре Миссии, на главной городской магистрали. Целый день он толкает арендованную двуколку с арендованными инструментами и материалами — стремянками, кистями, трафаретами, тяжелыми ведрами цветного порошка — с одного конца огромного рынка на другой. Когда пора сдавать снаряжение на склад, у него уже так ломит плечи, что сил остается только протянуть руку и забрать плату.
— А здесь что, работы мало? — спрашивает Май, наблюдая, как он отмывает зеленую краску с шеи и рук, с коричневых ног и выглядит в этот момент как осыпающееся дерево.
— Я хочу, чтобы мне платили за труд, — отвечает он.
Воду накачивает Мохан, потому что Сурадж не в состоянии, снова накачивает жизнь в плечи младшего брата. Мехар глядит на них из окна фарфоровой комнаты, сжимая в руке жемчуг, и ей вдруг делается странно оттого, что она оставит этот дом, так и не сказав ни слова среднему брату — мужу Харбанс, потому что заговорить друг с другом им всегда мешала излишняя формальность. Сурадж встает, и чудная мысль рассеивается, а когда он бредет через двор и скрывается в одной из внутренних комнат, Мехар нашаривает платок, завязывает в него жемчуг и прячет у груди под туникой.
На следующее утро Мехар оставляет ведра в косой тени и входит в хижину, где он уже ждет ее у окна.
— Ты что так долго?
— Молоко разносила.
Мехар умалчивает о том, что эту работу взвалила на нее Гурлин, — это только испортит им встречу.
Позже он ложится на живот и проводит большим пальцем по мелким ямочкам на ее талии — вмятинам от плотного пояса шальваров. Какие аккуратные, какие мягкие рубчики. Он проводит по ним языком.
Снаружи в пшенице какой-то шорох.
Мехар подходит к сброшенной тунике и достает из-под нее маленький сверток. На ладонь Сураджу скользят жемчужины.
— И что мне с ними делать? — спрашивает он. — Надеть на работу? Меня не поймут.
— Продай их, — говорит она, продевая голову в тунику и поправляя рукава. — Добавь деньги к своим накоплениям. Тогда мы быстрее окажемся в Лахоре.
— Я теперь работаю.
— Как будто никто не заметил! Ползешь на койку, охаешь — то болит, се болит. Продай и избавь нас от своих жалоб.
— А Май?
— Она еще ни разу меня о них не спрашивала. А мы скоро уйдем.
Она видит, что не убедила его, и продолжает:
— Они мне даже не нравятся. Белый не мой цвет.
— А какой твой? — спрашивает он, чтобы ее умаслить.
— Красный, — говорит она, подумав. — Может быть, розовый. Да, бледно-розовый. Купи мне в Лахоре розовых драгоценностей.
— У тебя уже есть одна дивная розовая драгоценность, — говорит он, и она возмущенно разворачивается к нему спиной.
29
Какую-нибудь одежду. Две пары хватит. Зеленый хлопок, а на случай холодов клетчатую саржу. И свадебную шаль. Ее она точно не оставит. Хотя много брать с собой не стоит. Они должны продвигаться быстро. Идти придется всю ночь. «Они сбегут прекрасной лунной ночью и исчезнут в серебряном чужом краю». Кто произнес эту фразу, Мехар не помнит. Наверное, кто-то из родных. Отец? Свечи. Да. Нож. Фрукты. Припрятать несколько роти от ужина. Завернуть в шаль. Так что да, шаль взять надо. Идти им далеко. Он тоже может закутаться в шаль. Или покрыть голову одеялом. Он замерзнет. Или нет? Масло, растереть ему ноги. Столько идти. Пока не окажемся там. Найдет ли он работу? Новая жизнь. С ним. Только с ним. Ну и характер у него. Но я знаю, терпеть не нужно. Нужно управлять. И он говорит такие прекрасные слова, что я готова умыть лицо пылью у его ног. Его прикосновение как молния. Розовая драгоценность! Свадебные драгоценности. Сундук Май. Если б только. Как бы они помогли в Лахоре. Как достать ключ, как достать… Небольшую сумку. Можно начать складывать все эти вещи в хижине (или поближе, в поле?), чтобы в нужный день были под рукой. Боже, господи, защити нас. Дай мне уйти отсюда незамеченной. Я завернусь в шаль, он — в одеяло, мы выйдем на дорогу и уйдем прочь из этой деревни. Прочь, прочь, прочь. Прошу, защити нас. Яви нам милость.
— Ты его сейчас угробишь, — говорит Гурлин, и Мехар с извинениями достает фитиль из растопленного жира. — Много мечтаешь последнее время.
— Я работаю. Не приставай ко мне.
— Работаешь? — ехидно переспрашивает Гурлин. — Теперь это так называется?
— Хватит уже! — вмешивается Харбанс и умоляюще продолжает: — Давайте просто заниматься делом. Пожалуйста!
Мехар снова опускает фитиль в жир. Но подумав, что скоро оставит сестер, а еще потому, что ее гложет чувство вины при виде Гурлин, она спрашивает:
— Ты сама-то как? Помочь чем-нибудь?
— Мерзкие твари, — отзывается Гурлин.
Она лежит на чарпое, приложив листья мяты к рукам, где осы ужалили сильнее всего.
— Как ты все время на них нарываешься?
— Чтоб они сдохли, — говорит Гурлин, рука у которой трясется, и смотрит, как Харбанс просеивает чечевицу.
Все стихло, и они лежат в кроватях, но дверь вдруг открывается почти без стука. Они разом садятся, а Гурлин встает, как будто ожидала визита Май в такой час. На стену кидаются тени: Май держит фонарь.
— Я узнала про ос, — говорит Май. — Как сейчас? Все по-прежнему?
— Да. По-прежнему.
— Ну, — говорит Май, поворачиваясь к выходу, — сама виновата.
30
Полуденная спячка прервана богатырскими ударами в ворота. Перед грубо разбуженной Май стоят пятеро вооруженных мужчин.
— Ну и? — невозмутимо произносит она.
— Я хочу говорить с хозяином.
— Так говорите.
Братья выносят стулья, стол, и главарь садится, широко расставив ноги и угнездив между них винтовку — ствол покоится у него на бедре. У главаря итальянские усы, загнутые и напомаженные до блеска, и легчайшая бородка, точно его голову поддерживает тоненький гамак. Глаза продолговатые и яркие, ресницы как у женщины. Изящное лицо. Только в руках есть что-то грубое: твердые желтые шишки на ладонях, под самыми пальцами. Винтовка действительно выглядит тяжелой. Зовут его, как известно всему штату, Тегх Сингх.
— У тебя наблюдательные сыновья, — говорит Тегх Сингх, ставя на стол чайный стаканчик.
— Берут пример с меня, — отвечает Май.
Она тоже сидит, расставив ноги, руки уперты в колени, локти в стороны, как ручки у чайника, и вертит в зубах соломинку.
— Наблюдательность — это хорошо. Следить, задавать вопросы. Так и развиваются идеи.
Он милостиво улыбается Сураджу.
— Именно идеи делают революции. И эту сделают идеи.
Сурадж переводит взгляд на ласковое небо. Он не хочет встречаться глазами с этим человеком и заводить с ним разговор. Эта борьба, эта битва не для него, ему нет до нее дела, ему всего двадцать лет, и он еще ни разу не сталкивался с белыми.
— Пурна сварадж, — продолжает Тегх Сингх. — На меньшее мы не согласны. Полное самоуправление. Потребует времени, но немного. Я уже слышу дыхание новой Индии. Я слышу, она ждет, чтобы мы подняли ее на плечи, высоко к свету. Мы пойдем на жертвы. Кто-то из нас погибнет в битве. Но все мы должны быть готовы нести свою ношу.
Хорошо затверженная речь, судя по всему. Джит показывает Мохану три пальца, тот быстро уходит, возвращается с маленьким коричневым свертком и передает его Май.
— Трое сыновей, — говорит Тегх Сингх. — Может, один пойдет вместе с нами? Вступит в борьбу? Мы готовим атаку, и, скажу тебе честно, мать, люди нам нужны больше, чем деньги.
— Я не собираюсь отдавать сыновей. По крайней мере сейчас, — говорит Май, с улыбкой глядя на своих мальчиков. — А от денег только дурак откажется. Ты же не таков? Пусть это поможет делу.