И она передает ему банкноты.
— Все послужит делу, — произносит он слишком серьезно, и Сурадж подавляет смешок.
Они ожидали его прихода, как и все остальные. В деревне только и говорили, что о великом Тегхе Сингхе, который ходит по городу и вокруг и собирает средства для нападения на британцев. Средства и людей, судачили жители. Так что лучше готовьте деньги.
— И где эта новая Индия, про которую он рассказывал? За рекой? — спрашивает Мехар.
— Это просто очередная идея, — говорит Сурадж. — Лучше, когда тебя угнетают свои, чем британцы. Для нас это ничего не изменит.
Они лежат на боку, и Мехар прижимается к нему теснее, щекой между плеч.
— А где мы будем жить в Лахоре?
— Я найду где. Обещаю.
Пауза. Она представляет себе, как в хижину врывается вся деревня и застает их такими, как сейчас: она обнимает его сзади, он накрыл ее руки своими. Ей этого чуть ли не хочется.
— Вчера старая тетка Безант приходила, тебя искала, — говорит она. — Сказала, что очень необычно на тебя действует. И еще что в следующий раз тебя самого заставит сделать уколы в зад.
Он не смеется, только хмыкает, и в наступившей тишине перед ней проступают слова Тегха Сингха.
— Полное самоуправление, — шепчет она неслышно, как будто сама эта мысль — прекрасная ересь.
Внезапно раздается шорох, что-то движется в пшенице, и оба замирают. Сурадж бесшумно встает на колени, поднимается и идет вдоль стены к двери, явно готовый убить любого, кто бы за ней ни стоял. Но это всего лишь собака, тощая черная дворняга, которая скачет в золотистой пшенице. Сурадж смеется от облегчения, громко, не таясь.
— Ты только посмотри, — зовет он.
Они стоят в дверном проеме и глядят, как перед ними прыгает и гавкает радостная псина.
— А это что? — спрашивает Мехар, указывая на ленту вокруг собачьего горла.
Это полоска красной флажной ткани, видно, осталась от праздника. Сурадж снимает ее с прыгучего животного и оборачивает вокруг головы Мехар, как венец. Она тут же вплетает ее в волосы и все время трогает и гладит.
— Ну как? — спрашивает она, даже не глядя на него. Она все еще стоит в дверях, а он позади.
— Моя королева.
— Когда я буду свободна, буду заплетать так волосы каждый день. Вы согласны, господин? — спрашивает она, оглянувшись, и Сурадж низко кланяется, прижав руку к груди.
31
Постирочный день, а где эти две ходят, один бог знает. У Мехар ноет плечо под весом мокрой простыни. Она расправляет индиговую ткань и перебрасывает через веревку. Нагибаясь за второй простыней, она ловит себя на мысли о последних месячных — когда они были? Помнит она вообще или нет? В этот момент из фарфоровой комнаты слышится дребезг разбитой посуды. Мехар бросает простыню в корзину и поспешно идет туда. На одной из кроватей сидит Май. Поразительно, но у каменной плиты спиной к Мехар стоит Джит. У него трясутся плечи, а на полу валяются осколки свадебных тарелок Май. Мехар опускает вуаль.
— Они упали, — объясняет Май.
— Я приберу, — говорит Мехар, и Джит выходит из комнаты.
Мехар видит из-под вуали, что Май тоже идет к дверям, ступая прямо по осколкам.
32
Призыв к молитве застает Сураджа на стремянке, и тотчас булыжная мостовая скрывается из виду от наплыва людей: пятьдесят, сто, две сотни выходят из своих лавок, достают молельные шапочки и направляются к мечети. Белые шапочки покачиваются внизу, как шелковые буйки на бурлящей реке. Стремянку дважды задевают — и Сурадж хватается за крышу, крича, что надо быть осторожнее. Наконец улица пустеет, и он снова берется за кисть. От стояния на перекладинах у него болят ступни, и он становится немного боком, так что в поле зрения попадает самый высокий из минаретов с лежачим полумесяцем, похожим на улыбку. Сурадж замирает с кистью в руке. Внутри него что-то поднимается, какое-то душевное волнение: новая дорога зовет за собой. После этого заказа у него остается еще только один, еще пару недель работы, и он уйдет по этой новой дороге. Что странно, в первую минуту он видит себя одного. Потом вспоминает о ней. Порошок высох. Он снова прокручивает кисть в краске и, решительно сжав губы, принимается за работу.
Дома, умываясь над каменной ванной, он чувствует, как сзади подходит Май.
— На два слова, — говорит она.
Он не спеша снимает с веревки полотенце, дважды вытирает лицо и шею, намеренно оттягивая момент, и наконец заходит, пригнувшись, к ней в комнату. Она сидит на стуле с прямой спинкой и ждет его.
— Я надеялась, это уже в прошлом.
Он кивает: продолжай.
— Жена твоего брата.
Он слушает, не меняя выражения лица, ни на миг не выдавая своего страха. Сказать по правде, его и поражает не столько осведомленность Май, сколько то, что она это с ним обсуждает.
— Ты развлекся, — продолжает она. — Теперь хватит.
— А если нет?
— Если нет, раздену сучку догола и проведу по деревне.
Он вздыхает, сразу устав от нарочитого драматизма.
— Ты бы уже это сделала, если б хотела, сама знаешь. Это он тебе не дает? Что, слишком сильно любит?
— Я хотела дать тебе шанс. Незачем людям перемывать мне кости без особой причины.
— Как милосердно. Но мы уходим. Даже не пытайся остановить нас.
— Отличный способ защитить честь матери. Матери, которая дала тебе все.
— Ничего, бывает, — глухо смеется он.
Май в ярости встает.
— Завтра я подаю заявление в сельский суд. Выкроишь время, чтобы посетить публичное раздевание? Бритье головы? Мехар будет счастлива тебя видеть, уверена.
Сурадж смотрит на нее, взвешивая угрозу, и спрашивает:
— А он знает? Ты не ответила.
— Твой отец тоже никогда меня не защищал, — произносит она словно про себя, на миг поддавшись воспоминаниям, потом ее взгляд снова твердеет, лицо напрягается. — Когда вы уходите? Вы оба?
— Так он знает?
Она быстро просчитывает в уме ходы.
— Это бы его убило. Пощадим его.
— Хорошо. Ты же никогда не могла причинить ему боль, правда?
Они долго смотрят друг другу в глаза, оценивая меру обоюдной обиды, потом Май отводит взгляд, и Сурадж выходит.
33
— Как твое самочувствие? — спрашивает Джит у Мехар в темноте.
— По-прежнему. Прости. Не понимаю, в чем дело.
— Наверное, мне стоит отвести тебя к доктору.
— Как скажешь.
— Просто это так дорого.
Она невидимо кивает.
— Я благодарна тебе за терпение.
— Ты же моя жена.
Он смыкает пальцы на ее щиколотке и ведет их дальше, одним долгим движением, исполненным желания. Она отодвигается подальше и слышит сдавленное ворчание рассерженного зверя.
— Я хочу что-нибудь для тебя сделать, — говорит он и делает паузу, но она не отвечает. — Мне надо перекрасить дом. Пусть он будет твоего любимого цвета. Какой цвет у тебя любимый?
— Никакой.
— Красный? Зеленый?
Пауза.
— Розовый?
— Пожалуйста, выбери любой.
Он со вздохом уступает.
— Как хочешь.
На выходе его ловит Май, и он следует за ней в амбар, где их никто не услышит.
— Она была с тобой ласкова? — спрашивает Май.
— Ей еще нездоровится.
— Тьфу. Так она сначала твоему брату родит.
— Прекрати. Прошу.
Он ходит взад и вперед, уперев руки в бока, и Май дает ему немного повариться в обиде.
— И все же я думаю, суд должен знать, — запускает она пробный шар. — Пусть они решат это дело, почему нет?
— Нет.
Он подходит к ней вплотную, тыча ей в лицо пальцем.
— Даже не думай. Даже не пытайся.
— Твой брат не собирается ее бросать.
— Ты с ним говорила? Что он сказал?
— Что они вместе уходят, естественно.
И затем, выждав секунду:
— Говорит, она ему слишком нравится.
Именно это слово «нравится» заставляет его заклокотать.
— Плевать ему на нее.
— Ну-у. Кто знает?
Май оценивающе смотрит на сына: нужно ли его подхлестнуть?
— Ты знаешь, если я в чем и уверилась, так это в том, что на все случаи жизни есть свой мужчина. Может, в конце концов и ты будешь рад, что младший брат вставляет твоей жене.
— Она моя, — рычит он. — Моя и есть. Моя жена.
У него срывается голос. Уже шепотом, как кощунство, он произносит:
— Это он должен уйти.
Май ждала этого, но знает, что сам он не додумает мысль до конца: дальновидность не его качество.
— Ты имеешь в виду революционеров? Они еще набирают людей?
Он смотрит прищурившись, не понимая толком, от кого исходит предложение: от него самого или от нее.
— Хватит пары дней, чтобы их найти. Ты мог бы начать прямо утром. Я скажу, ты ушел смотреть за скотиной.
— Он же мой брат.
— Соображай, дубина. Он необязательно умрет, но путь будет свободен. Успеешь осеменить ее. Она снова будет твоей.
34
Пока Джит в отлучке и двор заполонили маляры, поглотив всеобщее внимание, — по крайней мере, так кажется любовникам, — они используют возможность встречаться спонтанно. Сурадж придумал укрытие — груду глазурованных кирпичей, которые он сложил в углу амбара, под навесом из пшеничных колосьев.
Когда они занимаются любовью и он просит ее сесть сверху, она бледнеет, а от настойчивых просьб ее робость перерастает в ужас.
— Пожалуйста, — повторяет он. — Мне будет очень приятно.
Она склонила голову и не видит его лица из-за плотной завесы своих волос. Ее руки вжаты в его худую грудь. Он оглядывает ее всю. Ее бедра обхватывают его собственные и обжигают кожу. Он проводит по ним руками, по талии, скользкой от пота, и маленькому кармашку живота. Под черным занавесом волос слышно ее прерывистое дыхание, и по всему его телу пробегает упоительная судорога. Она так опустошает его, что ему почти хочется плакать от мысли, что они навеки вместе.
— Я хочу уйти, — говорит Мехар, одевшись, и по движению его подбородка у себя на макушке понимает, что Сурадж несколько раз кивнул. — Почему еще не пора? И когда будет пора?