Мехар и ее сестры в эту минуту сажают бодхи в загончике на задах фермы, в правом дальнем углу, у стены. Зачем они сажают это дерево с сердцеобразными листьями, Мехар не знает. Май приказала.
— Сажай, — говорит Гурлин, толкая к Мехар глиняный горшок, и нарочито неискренне добавляет: — Пожалуйста.
— Да что ж такое, неужели ты даже этого?..
Но к чему спорить? Если она вовремя покончит с работой, успеет поджарить еду для путешествия. Чтобы было что пожевать по дороге в Лахор им обоим. Поэтому она садится на корточки, Харбанс передает ей совок, и скоро ямка готова. Она вынимает малютку бодхи из глиняной ванночки и прочно сажает в торф, после чего поднимает глаза на сестер, щурясь от яркого солнца за их спинами.
— А вода?
Но воды ни одна из них не принесла, и обе стоят столбом, поэтому Мехар выпрямляется, всем своим видом выражая недовольство, и идет во двор. По дороге через амбар она замечает Сураджа, который без дела стоит у ворот, положив руки на стройные бедра. Она замедляет шаг и наблюдает. Чему он улыбается? О чем сейчас думает? Где его страх? Она опускает накидку и идет дальше, через двор к колонке, где стоит медный кувшин. Подходит Сурадж: сбоку на вуаль падает его тень.
— Давай я, — говорит он.
Мехар ставит кувшин на землю и отступает на шаг. Он низко наклоняется, так чтобы она увидела его из-под вуали, и проводит пальцами по краю кувшина.
— Готовься уйти через три дня. Я буду ждать тебя у хижины. На лошади. Только не смейся.
Она и не смеется. Ей не смешно ни капли.
— Что, если меня поймают…
— Никто не собирается нас ловить.
Он начинает качать воду в кувшин, как будто хочет смыть эту мысль, досадуя, что Мехар вообще об этом заикнулась.
— Нас не поймают.
Он вспоминает о звездах и об их с Мехар новой жизни.
— В мире достаточно смысла, чтобы позволить нам хотя бы это.
Она говорит, что ей пора, иначе сестры будут спрашивать, куда запропастилась, и он передает ей полный кувшин.
— Когда мы увидимся в следующий раз, я буду сидеть на коне!
Это что, шутка? Но вдруг у нее в уме громко звучит нота сомнения: или это всерьез? Или все же игра? Она поворачивается и идет назад через амбар, и в голове у нее слегка звенит и кружится. Она останавливается, отпивает воды и наконец выходит к сестрам, которые так и стоят вокруг саженца бодхи. Мехар поливает его с молитвой, и под ее бормотание почва темнеет и размокает.
39
Через три дня. Эти слова настигают ее всюду, куда бы она ни пошла, как недреманное солнце. У колонки, где она заворачивает две ложки для простокваши в край чунни. На крыше, где она сворачивает в один тугой комок свое белье и перевязывает шнурком. В амбаре, где она на коленях молит Бога. К вечеру последнего дня сумка набита и спрятана в поле. Мехар четко знает, где и когда должна быть. Но ей хочется забрать шаль, подаренную ей дома перед свадьбой, и она тайком забегает в комнату Май, достает джамавар из комода, заворачивает в старые шальвары и прячет в фарфоровой комнате.
Я выпрыгнул из тук-тука, не дожидаясь остановки, и поспешил в клинику. Я всю ночь думал о нас и наконец созрел, чтобы выразить Радхике свои чувства. Понимая, что она уже сама могла о них догадаться, я волновался: не считает ли она меня слишком молодым, слишком инфантильным, чтобы между нами возникли серьезные отношения? Мне хотелось усадить ее перед собой и спокойно объяснить, что это не так. Но когда я вошел, доктор Дуггал сообщил, что у Радхики обход.
— А толку-то, — усмехнулся он презрительно.
— Она скоро вернется?
Он пожал плечами.
— Похоже, ты выздоровел. Значит, это была денге. Как я и говорил.
Я ждал у киоска с напитками напротив клиники, пока меня не заметил Принц, который, оказывается, видел, как Радхика садилась в рейсовый автобус. Наверное, мое разочарование от него не укрылось, потому что он позвал меня в компанию друзей и приобщил к карточной игре бхабхи, в которую я играл первый раз в жизни тогда и умею играть до сих пор.
— Он живет на той самой ферме, — сказал Принц.
Остальные закивали — для них это явно не было новостью.
— В запертой комнате, — мрачно добавил он.
И хотя во мне проснулся интерес к жизни — впервые за бог знает сколько времени, — и особенно к истории той самой комнаты и Мехар, было ясно, что расспрашивать нужно не Принца. Я решил про себя, что снова подниму этот вопрос, когда мне попадется Танбир.
Я встал.
— Еще один круг? — предложил Принц, но я попрощался и двинулся в обратный путь, который казался мне таким долгим теперь, когда я упустил Радхику.
Утром я читал книгу на крыше, когда со двора донеслось шуршание велосипедных шин. У меня сердце подпрыгнуло: неужели кто-то рассказал Радхике, что я ее искал? Но, подойдя к лестнице, я увидел: это был всего-навсего мой дядя Джай. Он поддернул штанины и неуклюже слезал с седла. Только после того как я спустился, он наконец оторвал взгляд от дома.
— Прямо как новый, — сказал он. — Да и ты тоже.
— Мне помогали, — сказал я.
Он так осторожно кивнул, будто это слово не годилось для описания того, что здесь происходило.
— Прости, что не навещал тебя. Сначала работой завалили, потом у Соны был кашель.
Упоминание о кашле заставило его прочистить горло.
— Я заказал тебе обратный билет.
Он вынул мутно отпечатанные билеты на самолет, скрепленные сбоку, как лотерейная книжечка.
— Через неделю. Я работаю, но ты можешь вызвать такси до автобуса в город и… Да ты сам сообразишь, я уверен.
Он взял велосипед за руль, пнул подножку и взгромоздился на седло.
Я стал было его благодарить, но он сердито сказал:
— Не стоит развлекать в моем доме этого господина. Хорошенькая благодарность за гостеприимство.
И уехал. Я не выдержал, вышел за ворота и отправился, взбудораженный, по грунтовке в сторону Сунры, где жил Танбир.
Если в деревню я уже зачастил, поговорить с прохожими или купить еды на рынке, то в другую сторону еще не ходил. У ворот Сунры я выбрал дорожку, которая шла между двух строек, и оказался на каком-то холерном болоте, в котором увязли куски гофрированной жести и сидела по пояс гипсовая статуя четырехрукого Шивы. На дальнем краю печально хлебали воду коровы, вокруг них висели устрашающие тучи ос, и над всем этим стоячим водоемом поднималась вонь от навоза и газа. Я обошел болото, причем коровы перестали пить и следили за каждым моим шагом, и свернул на длинную извилистую тропу, которая представляла собой две бурые колеи и облезлую ленту желтой травы между ними — как будто взлетная полоса для птиц. Оказалось, тропа огибала деревню; слева тянулись дома с плоскими крышами, справа — обширное кукурузное поле. Поскольку Танбир меня не ждал, я не спешил и даже с удовольствием бродил наугад, поэтому вздрогнул от негодования, когда с ближней крыши донесся окрик:
— Заходи, заходи!
Какой-то знакомый старик, думал я, приближаясь к дому. Место было темное и тесное, вдоль пустого дверного проема шел сухой водосток, и мне пришлось подниматься по лестнице пригнувшись.
— Слыхал, ты в карты играешь.
Теперь я узнал его: это был Лакшман, только по пояс обмотанный простыней в качестве саронга и с голым торсом, ребристым, как аккордеон.
— Шулер твой Принц.
— Ему не дали визу. Придется что-то еще придумывать.
Я посочувствовал ему.
— Сейчас это не так легко.
— Да, для некоторых из нас нелегко.
Пристыженный, я посмотрел на кукурузное поле и спросил, не его ли это владения. Лакшман расхохотался от одной мысли об этом. Нет, поле не его, а вот попугаичья ферма принадлежала одной семье, которая давно эмигрировала в Канаду, в Суррей.
— А там есть попугаи? — спросил я, глядя в небо, как будто они могли появиться там как по волшебству.
— Чушь. У старого хрыча, который купил эту ферму, был огромный нос, вот и все.
Лакшман пожал плечами, как бы удивляясь глупости этого человека.
— Уже давно как помер, а название прилипло. Видишь, там хижина? Я вообще-то думал, ты туда идешь. Хижина Любовников.
Он протянул руку через мое плечо. Я увидел вдалеке лачугу из желтых кирпичей.
— Почему ее так называют?
Он помолчал.
— Не хотелось бы трепать имя твоих предков.
— Вы про Мехар Каур? Можете рассказать о ней что-нибудь? Мне интересно.
— Да это просто старая сплетня, — сказал он. — Она гуляла с братом мужа. Потом он ушел, а она осталась.
Лакшман аккуратно снял полотенце, сушившееся на стене, и сложил его.
— Хотя кто его знает.
— Он ее бросил?
— Так говорят. Пустился в путь и не вернулся. Хотя я слышал и другое, что он умер и мать похоронила его пепел под деревом бодхи.
Лакшман беззубо улыбнулся.
— Чего только не наплетут!
— И ее заперли в той комнатке?
— Да кто его знает, — снова сказал он. — Теперь уже некому рассказать, как все было.
Я молча кивнул, гадая, что из услышанного правда и можно ли вообще так рассуждать, и все равно чувствуя боль за ту женщину, свою прабабку, которую даже не знал.
— А все-таки, что тебя привело в нашу деревню? Маловата и скучновата для тебя, нет?
Я посмотрел на него.
— Где живет учитель? Танбир-джи?
Лакшман подвел меня к противоположному краю крыши и описал широкую дугу над домами, остановившись на большой черной спутниковой тарелке «Эйртел».
— Видишь красное здание рядом? Это родной дом твоей тети. За ним улочка, и там живет учитель.
Он сказал, что туда легче всего добраться, перепрыгивая с крыши на крышу и не выпуская из виду тарелку. Так я и сделал — проложил себе путь над крышами: прыгал, перелезал, подныривал под веревки с бельем, осторожно ступал на старые мостики, изогнувшиеся над мощеными улочками. По дороге несколько раз мне встретились хозяева, и я просил разрешения пройти, но, казалось, никому нет до меня дела. Тарелка, когда я до нее добрался, смотрелась так, будто была из другого мира, и я представил себе, что ее запрокинутое лицо ждет сигнала с небес.