Выйдя наружу, я перетащил свой чарпоегамак со двора под крышу, у входа. Других вариантов не было. Спиртного мне хватило. Я неплохо устроился, хотя меня еще грызла совесть из-за маленького Соны. Как глупо. Эгоистично и глупо. Я лежал плашмя и чувствовал, как напрягается живот — эта боль была почти в удовольствие, потому что спазмы постепенно слабели. Может, мне даже удастся уснуть на новом месте. Но когда мои глаза уже закрывались, из одной комнаты вылетела стая летучих мышей; воздух наполнился мехом и хлопающими крылышками, а я закрыл лицо и ждал, пока взбудораженная колония пронесется надо мной. Дрожа, встал и глотнул еще виски, на сей раз прямо из бутылки. Спать у входа расхотелось. С полей донеслось урчание жабы. Интересно, есть ли хоть кто-нибудь между мной и деревней? А как долго туда идти — как дома от магазина до центра города? Не так уж и далеко, но достаточно, чтобы прочувствовать свое одиночество и утвердиться в иллюзии, что на свете нет и никогда не будет ничего, кроме вот этого мира вокруг. Я обдумал варианты. Амбар провонял торфом и серой. Оставалась только комнатка с зарешеченным окном, которая прилегала к основному дому, но не была его частью. Дверь туда держали три ржавых засова, приколоченные сверху, снизу и посередине, и как я ни старался, открыть ее не смог. Зато позади этой комнаты обнаружилась лестница на крышу. Я втащил туда чарпой и бутылку и стоял один на крыше безымянной фермы за окраиной деревни, которая сама лежала в двенадцати часах езды от ближайшего хоть кому-нибудь, хоть понаслышке известного города.
Сначала мне все-таки удалось заснуть в ту ночь, хотя не знаю, надолго ли, потому что мобильник разрядился. После этого возобновились судороги, ложные рвотные позывы и боли в ногах. Они уже не лишали меня сил и вообще не так уж были мучительны, если сравнивать с недавним моим состоянием, но отдохнуть все равно уже не давали. Я буквально за шкирку поднял себя с промокшей кровати и рывком встал на землю, сохранившую дневное тепло. Эти ночи нужно просто пережить. Много их не будет, должно же мое тело оставить меня в покое. От нечего делать я растянулся у самого края чарпоя, балансируя своим длинным худым телом на деревянной раме, оперся на вытянутую руку и начал считать. В эту игру я играл во время прошлых поездок в Индию, когда полуденная жара загоняла всех в дом. Тогда мне случалось продержаться до ста и больше, но в этот раз я не дошел и до двузначных чисел: силы оставили меня, локоть подломился, я рухнул, и кровать тоже. Смеясь, я подошел к низкому парапету крыши. Что я здесь делаю? Тишина такая, что с ума сойти можно. Сердитая, жаркая, параноидальная, зловещая тишина, полная воображаемых звуков и шума пустоты: что там, скрип дерева или глухое рычание тигра? Бульканье воды в баке или трещотка подползающей змеи?
Ночь начала отступать и оставила свинцово-серую взвесь на ничем не огороженных полях. Далеко среди пшеницы виднелись зеленые пятна — я знал, что это квадраты падди[18] и местного риса, но с моей точки обзора они казались такими же плоскими и зелеными, как любое поле в Англии. Я буквально видел, как бегу через эти поля, двенадцатилетний, видел зеленые заросли перед своим домом и как я бегу к дому друга, весь дрожа от радостного возбуждения. На мне лиловая рубашка в клетку, концы которой я выдернул из-за пояса, как только выбежал за порог нашего магазина. В руке у меня конверт, куда вложена открытка на день рождения и десять фунтов. Около паба я повернул на главную дорогу и побежал дальше, по крутому холму. Эту дорогу я ужасно не любил, да и все остальные дороги в округе тоже. На меня вечно таращились, мое присутствие отмечали и обсуждали: в городке такие, как я, были редкостью. Я шел, опустив голову и упорно глядя в землю. Помню, что даже ребенком, если я поднимал глаза, сразу чувствовал, что не имею на это права и лучше смотреть в сторону. Еще один поворот направо, по переулку, и через минуту я уже шел по бетонной дорожке и стучал в боковую дверь из волнистого пластика, потому что передними дверьми никто не пользуется. Я проверил воротничок — выгляди опрятно, выгляди опрятно, — и увидел, как с другой стороны приближается большая расплывчатая фигура, похожая на медведя, а потом дверь открылась. На пороге стоял папа Спенсера. Я еще не был с ним знаком, но потом узнал, что он бывший шахтер, а теперь расставляет товар по полкам в «Моррисонс»[19]. Но только по ночам, потому что не вынесет публичного позора — опуститься до такой работы. Каждую вторую субботу он отказывался от обеда и ужина, чтобы иметь возможность сводить сыновей на футбол. Человек, исполненный гордости и поставленный на колени. Через пятнадцать лет, оглушенный деменцией, он не сможет говорить ни о чем, кроме своих ребят в шахте. Но ничто из этого не имело значения для двенадцатилетнего мальчика, который с ужасом узнал перемену в лице взрослого, едва тот на него посмотрел.
— Здравствуйте, — сказал я, и до сих пор помню, с какой силой и страхом у меня колотилось сердце. — День рождения Спенсера?
Дверь вела прямо на кухню, и за спиной Спенсерова папы сидели вместе со своими родителями мои одноклассники, завившие волосы по случаю праздника, болтали и пили газировку.
— Впусти его, дорогой, — сказала одна из женщин, мама Спенсера, с легкой дрожью в голосе.
— Извини, — обратился папа Спенсера ко мне. — Нет.
На кухне все умолкли. Мама Спенсера издала смешок.
— Ты же не можешь прогнать его.
— Я могу сделать все что хочу, дорогая. Это мой дом.
И снова мне:
— Не стоит сюда приходить.
Он так кивнул, что я тоже кивнул, как будто мы были заговорщики, а потом он закрыл дверь. Я шел по дорожке, сконфуженный, горя от стыда, когда за спиной раздались торопливые шаги. Мама — у нее было мягкое безвольное лицо и высветленные волосы со старой химией.
— Пожалуйста, не бери в голову. Он взрослый и должен был вести себя иначе.
Она протянула мне маленький яркий красный мешочек с блестящими звездами.
— Здесь торт.
А я протянул ей конверт с открыткой и десятью фунтами. Не знаю зачем. Возможно, хотелось обменяться по-честному. Но теперь, оглядываясь назад, я думаю, что сделал это в благодарность, ведь она дала мне понять, что моей вины в случившемся нет и я такого не заслужил, когда мне казалось, что есть и заслужил.
Четыре года спустя, как-то в полночь, забив себе мозги героином, я запущу им в окно большой обломок кирпича. Но это потом, а тогда я отправился в Рингвуд-парк, по другую сторону главной дороги. Покачался на качелях, закрутил их так, что цепи скрежетали друг о друга, съел торт. По треку для великов BMX дошел до лесенки, которая вела в поле, а оттуда — до прекрасного, большого, грязного озера. Медленно обогнул его, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться пятнистыми желтыми рыбами, и в эти минуты забывал о Спенсере и его празднике, а сделав два круга, вернулся домой и вошел в магазин, где за прилавком стоял отец.
— Всё? Весело было?
К надежде в его голосе примешивалась нотка беспокойства, но он успокоился, когда я сказал:
— Супер. Надо было зажать тебе кусочек торта.
Я приподнял откидную доску, прошел за прилавок, и мы дали друг другу пять. У нас в семье было так принято: когда бы и откуда бы я ни вернулся домой — например, из школы или с доставки газет, да откуда угодно, — первым делом обнимал родителей в знак приветствия. Только если в магазине был покупатель, мы ограничивались рукопожатием. В семьях моих дядьев и теток, в Дерби, Бирмингеме, Саутолле, ничего подобного я не видел. Повзрослев, я предположил, что у родителей это был способ показать, что теперь я дома, с ними, в безопасности, ну более-менее, потому что трудно расслабиться там, где открыто проявляют насилие на расстоянии разве что звонка в дверь.
— Его первый раз пригласили в гости к другу, — объяснял папа, когда я прошел через магазин в дом и уже поднимался по лестнице.
Я смотрел, как мальчик на далеком поле поднимается по лестнице к себе в комнату, по дороге обнимает маму, которой тоже не терпится узнать, как прошел праздник, а потом со вздохом опустил глаза и вдруг увидел позади фермы маленький бурый пустырь. Обнесенный стеной прямоугольник, покрытый грязью и заброшенный. На дальней стене выпирало несколько кирпичей — удобно ставить ногу, чтобы взобраться, — а в дальнем правом углу росло одинокое деревце бодхи, тощее, долговязое и несчастное. Что это за место — старый загон для животных? Я взвалил на спину чарпой и понес вниз по лестнице, то и дело ругаясь. Потом привел себя в порядок, умыл лицо у колонки, почистил зубы, стоя посреди двора, и наполнился внезапным утренним чувством свободы, надежды, оттого что оказался полновластным хозяином фермы в такой канареечно-яркий день и могу делать что хочу. Я помочился в уборной, переоделся, передвинул чарпой в пятно тени у амбара и задремал. Через несколько часов я проснулся оттого, что в меня полетели мелкие камешки, и кое-как сообразил, что летят они со стороны ограды.
— Да чтоб тебя! — крикнул я по-английски, вставая. — Что случилось?
— Ничего не случилось! — ответил пронзительный голос. — Я Лакшман. Принес тебе перекусить и эти… подтирочные салфетки.
Я забрался на каменную ванну и выглянул наружу. Он улыбнулся. Большие глаза и примерно три зуба. И это был не мальчик, как выразился Джай, а босоногий седобородый мужчина в широких оливковых штанах и черной футболке с принтом из «Охотников за привидениями», явно с чужого плеча; я представил, как он церемонно принимает ее в дар от родственника из Калифорнии. Он передал мне еду и рулон туалетной бумаги, фонарик и кусок мыла, и я уже задумался, должен ли оставить ему чаевые и обидится ли он, если я сэкономлю деньги и не заплачу, когда он сказал, что работа не займет много времени. Наверное, на моем лице отразилось недоумение, потому что он указал на корзину с инструментами, стоявшую у ворот.
— Мне нужно разбить цепь и поставить новый замок. Вообще, ворота неплохо бы заменить полностью. Сейчас можно хорошие поставить, и в одну створку, и в две, с боковиной, стальные трубы, сварочное железо, кованый орнамент. У Шанкара и сыновей в городе широкий выбор.