чтобы собрать информационный материал, уложившего дорожную сумку Бенедикта и с большой неохотой согласившегося взять часть денег у Агнес. Руди, бродившего потом по Венеции, как по пустыне, отпускавшего по любому поводу плоские шутки и с насмешкой называвшего стремление Бенедикта приобщить его к своему восторгу интеллигентским заскоком. И в то же время почти робко предлагавшего помощь всякий раз, когда Бенедикт особенно остро ощущал свой физический недостаток.
В деревянном доме слышен был каждый шорох. Из спальни раздался хриплый кашель Венцеля Чапека. Потом все стихло. Бенедикт решил не засыпать, пока вконец замерзший Руди не вернется на веранду. В ожидании друга он тщетно пытался высчитать, что еще осталось от его наследства, ответ, который он получил недавно в конторе юридического консультанта своего опекуна, был весьма неопределенным. Ему объяснили, что не могут дать пока окончательных сведений. Сам консультант отсутствовал. Опекун совсем недавно поручил ему вести свои дела.
— Как прекрасно путешествовать, — подумал Бенедикт. — Несколько месяцев проводить у Чапеков, а несколько — в разъездах, осматривая памятники всемирной истории. Вот к чему мне следовало бы стремиться.
Ему пришло в Голову, что и у его матери было стремление все время находиться в пути, стремление, которое она осуществила. Он не хотел быть похожим на нее. Поэтому решил отложить на будущее осуществление своего намерения.
Назавтра Бенедикт приступил к работе в библиотеке. Эти первые полдня были трудными, они порядком измотали его, хотя он быстро понял, в чем заключаются его обязанности. Бенедикт утешал себя мыслью, что привычка и опыт вскоре возьмут свое. Из стопки книг, которую он хотел взять домой, большую часть ему пришлось оставить. «Чтобы иметь право на привилегии, нужно сначала какое-то время поработать здесь», — сказал ему заведующий библиотекой.
Когда Агнес Амон открыла почтовый ящик и из него неожиданно выпали две открытки, она обрадовалась. Обычно Агнес получала только рекламу, которую она после тщательного прочтения и разглядывания, аккуратно сложив, выбрасывала в мусорное ведро. На этот раз она знала, что открытки предназначались лично ей, их прислали два близких Агнес человека, которые по случайному совпадению в одно и то же время уехали из Вены. Она решила, что прочитает обе открытки только после того, как поднимется наверх, в свою квартиру, уютно расположившись за столом и надев очки. Пока она поднималась на третий этаж, началась вечная игра бесшумного приоткрывания дверей и подглядывания в смотровые глазки; общий для всех сдающих в наем домов запах, которого она уже не замечала, въедался в ткань ее пальто; она решила, что потом засунет обе открытки за раму зеркала, как непреложное доказательство того, что существуют люди, думающие о ней.
Она выложила открытки на стол, рядом друг с другом. Кристина выбрала для Агнес изображение черных, остроносых гондол, выстроившихся в ряд на фоне церкви San Giorgio, и писала своим быстрым почерком о дожде, холоде и наводнении. Текст открытки как-то не вязался с Кристиной, Агнес интуитивно уловила это. Господин доктор тоже подписался, будто между ними и не было ссоры. Агнес просматривала текст и переворачивала открытку несколько раз, чтобы оттянуть удовольствие от чтения весточки Бенедикта. Ей так не терпелось узнать, куда он отправился со своим приятелем Руди, что эта оттяжка давалась ей с трудом. Она глупо вела себя с Бенедиктом, поэтому даже не осмелилась спросить у него, куда он едет.
«Какие красивые дамы, — подумала Агнес, когда взяла наконец в руки открытку Бенедикта и углубилась в рассматривание картинки. — Так одевались очень давно, что за длинные, узкие платья, огромные шляпы с цветами, ботинки на шнуровке. Как эти дамы закидывают ногу на ногу, как благородно, наша сестра так наверняка не умеет. А скатерть на длинном столе — коврик из бархата, — размышляла она дальше, — со сложной вышивкой, с золотыми нитями, может быть, это даже выткано, точно не рассмотреть».
В очках и без них пыталась Агнес раскрыть тайну узора на коврике и наконец пришла к убеждению, что на открытке изображена картина. Значит, Бенедикт снова побывал в каком-то музее. Она быстро пробежала глазами текст: «Дорогая Агнес, у нас все хорошо — в отличие от Кристины он, слава богу, не испытывал разочарования, — жаль, что мы не может остаться подольше, — она все же должна была дать ему побольше денег и ему не следовало устраиваться на эту работу, — с наилучшими пожеланиями, Бенедикт». Рядом имя Руди Чапека, написанное с наклоном вправо, с витиеватым росчерком. Наверху Агнес прочла напечатанную маленькими буквами надпись «Palazzo Fortuny», подумала, еще ничего не подозревая: «Значит, они тоже были в Италии», и стала читать дальше, чтобы узнать название города. Там было еще Campo San Beneto, а потом — Venezia. Агнес раз за разом перечитывала это последнее слово, потому что оно никак не укладывалось у нее в голове. Когда она поняла, что ошибка невозможна, то задрожала. Она быстро положила открытку Бенедикта под покрывало постели, на которой никто не спал, чтобы она находилась как можно дальше от открытки Кристины. Потом Агнес начала ходить взад и вперед между Психеей и столом, тихо повторяя: «Даже если они и встретились, они же не знают друг друга». Потом, все еще дрожа, она вытащила из бельевого шкафа бутылку сливовицы, которую спрятала за стопкой простыней, еще когда был жив ее муж. Налила половину стакана и с отвращением выпила залпом. Затем долго сидела на стуле, сгорбленная, закрыв глаза, со сложенными на коленях руками.
Ветер дул ей в спину. Она спускалась с горы по круто уходящей вниз дороге, судорожно сжимая в правой руке ручку полупустого, истрепанного фибрового чемодана, подаренного ей женой учителя. По ее щекам текли слезы, у нее не было носового платка, и она вытирала их ладонью. Сколько раз ходила она по этой дороге, от их обветшавшего домишки вниз, в деревню, восемь лет в школу, последний год, чтобы сделать небольшие покупки или выполнить какое-нибудь поручение, по воскресеньям — к мессе. Она бы с удовольствием научилась шить, в деревне жила портниха, готовая взять ее в ученицы. Но родители считали, этим денег не заработаешь, она, хоть и маленькая, но цепкая и выносливая, так что из нее можно выжать и побольше. После окончания восьмилетней народной школы она, спускаясь в деревню, каждый раз проходила мимо дома портнихи и смотрела, как ученицы за стеклами окон работают иглой, она могла бы быть сейчас на их месте. Заставляя себя идти дальше, она ощущала в желудке пустоту, а рот переполнялся слюной, хотя есть совсем не хотелось. Цепкость и выносливость не принесли ей ничего, кроме работы батрачки, вместе с родителями она ходила помогать богатым крестьянам убирать урожай. Платили ей гораздо меньше, чем родителям, а вина, разбавленного водой, она не любила. В их маленьком домике, с примыкавшим к нему каменистым картофельным полем, с немногочисленным тощим скотом, для нее не было работы, которая могла бы дать заработок. Младшие братья не нуждались больше в ее присмотре и тяготились им. Хотя никто не говорил об этом вслух, но Агнес знала: все ждут, когда она наконец уйдет из дома, найдет себе место и не будет каждый день садиться за стол вместе с остальными. Место объявилось совершенно неожиданно. Знакомый торговец прочел в местной газете, что для ведения хозяйства на одной венской вилле требуется честная, здоровая деревенская девушка, годится и не имеющая опыта работы. На запрос Агнес, написанный каллиграфическим почерком, был получен положительный ответ, ей прислали деньги на дорогу, предложили неплохое жалованье. Выходной — каждое второе воскресенье месяца.
Мать сказала, что не стоит сразу же снова приезжать, чтобы навестить их, это себя не окупит, а тоска по дому скоро пройдет.
На краю луга цвел темно-фиолетовый клевер, в этот июльский день пшеница, уже довольно высокая и прямая, почти не гнулась под ветром. Агнес не шла, а, скорее, ковыляла в непривычных, тоже отданных ей из милости высоких ботинках со шнуровкой, по пути она впервые осознанно смотрела на то, что она сейчас покидала. Она впитывала в себя краски и запахи, любовалась небесным простором, ей открылась вдруг вся мощь деревенского лета. Остановившись, она наблюдала — такого с ней раньше никогда не бывало — причудливые прыжки саранчи, крутое пикирование стрижа. Она слышала сухой шорох, с которым корова терлась об изгородь, глухие звуки, сопровождавшие сбор репы на ближнем подворье. Испугавшись, что может упустить крестьянина, обещавшего взять ее с собой на вокзал, она побежала и тут же снова замедлила шаг, сделать это заставила ее неведомая ранее грусть. Чтобы развеселиться, она стала помахивать чемоданом, напевая при этом. На беду непривычный для нее чемодан запутался в ногах, Агнес упала. Она не ощутила боли, только царапающее касание мелких камешков у щеки, но, несмотря на это, не сразу встала на ноги. Короткая трава, щекочущая нос, пыль, забравшаяся под ногти, жесткая выпуклость дороги с глубокими колеями пробудили в ней желание просто остаться лежать здесь, чтобы заснуть и проснуться снова на соломенном матраце своей узкой кровати. Когда же она все-таки пошла дальше, с серыми пятнами на темной юбке, неведомые ей ранее чувства отступили на задний план. С выражением упрямства и смутной гордости от сознания того, что скоро она не будет больше бесполезным едоком, Агнес вытащила из жакета ломоть хлеба с желтоватым шпиком, который мать дала ей с собой в дорогу, и откусила кусок. Когда она села на телегу крестьянина, в кармане у нее лежали только деньги на билет и несколько колосков, машинально сорванных по пути. Агнес предстояло вернуться сюда лишь для того, чтобы увидеть смерть своих родителей и одного из братьев. Запах же колосьев, которые она потихонечку растирала между пальцами во время поездки на поезде, не оставит ее до конца дней.
Привратник Алоиз Брамбергер встречал Агнес на вокзале. Он стоял, худой и высокий, как знамя, водруженное на платформе, держа в руке кусок оберточной бумаги с фамилией Агнес. Когда она подошла к нему и робко представилась, он оглядел ее с ног до головы и сказал: