— Что все это значит, — крикнула я, — это же я, Кристина, впусти меня!
Я проскочила мимо нее, быстро пересекла маленькую кухню и вошла в комнату. За столом, на котором стояла тарелка с колбасой и сыром, сидел недавно поджидавший Агнес молодой человек, на этот раз я могла хорошо рассмотреть лицо.
Такого я никак не ожидала. Чаще всего в подобных ситуациях действуют, не раздумывая.
— Добрый вечер, — сказала я. — Мы уже встречались.
В тот же вечер Элла Хейниш узнала от своей внучки Кристины, что Агнес не сможет ухаживать за Юлиусом Лётцем. Приведенные Кристиной причины выглядели странными и непонятными, но важен был лишь сам факт, он означал, что проблему нужно решать как-то иначе. Элла смотрела на своего беспокойно спящего брата. Представив себе, что после его пробуждения ей придется не только сообщить ему об отказе Агнес, но и снова завести разговор об отправке в больницу, она решила, что будет сама ухаживать за ним. Элла позвонила сыну и попросила его принести ей завтра вещи, необходимые, чтобы пожить у Юлиуса. Потом она потребовала к телефону невестку и дала точные указания, как той следует заботиться о собственном муже. Временно Элла Хейниш устроилась в гостиной, спать она улеглась совершенно обессиленная, но довольная. Она была убеждена, что нашла задачу, ради которой стоит потрудиться, и намеревалась посвятить себя ей со всеми вытекающими отсюда последствиями.
На следующий день стояла ясная погода, комната больного была вся освещена солнцем, и казалось, что пациент смирился с присутствием сестры, во власти которой он очутился. Он потребовал завтрак и что-нибудь почитать. Когда пришел врач, он снова был в хорошем настроении и полон оптимизма. Его сестра получила точные рекомендации по уходу. Когда она ненадолго вышла из комнаты, Юлиус Лётц спросил, нельзя ли ему выпивать по рюмочке коньяку хотя бы один раз… Но врач не разрешил. Когда он уходил, Юлиус скорчил гримасу за его спиной.
— Послушай, — заявил он спустя некоторое время сестре, — мне не нужна диета, и вообще, мне можно все. Через несколько дней я, наверное, уже смогу вставать. Рад, что не доставлю тебе много хлопот. А теперь я бы выпил грамм сто вина с содовой.
Элла Хейниш посмотрела на него и покачала головой, решив, что не стоит сердиться.
— Иногда я просто не знаю, что мне с тобой делать, — сказала она. — Мне кажется, прожив жизнь, ты не стал умнее, не повзрослел. Порою ты напоминаешь мне двадцатипятилетнюю Кристину, такой же своенравный и эгоистичный, не желающий учиться у других и приспосабливаться к необходимости. Она похожа скорее на тебя, чем на Клару.
— Да, да, — ответил Юлиус и умиротворенно откинулся на подушку, — ты совершенно права, нас кое-что объединяет, то, чего вам, другим, не понять. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что она внезапно начала интересоваться кузиной Кларой.
— Мне тоже так показалось, — сказала Элла, — может быть, Конрад все же сообщил ей о том деле, которое случайно попало в его руки.
— Он же сам настаивал, чтобы мы ничего ей не говорили. Я, правда, плохо знаю доктора Гойценбаха, но убежден, что он не меняет своих решений. Даже тогда, когда это может ему повредить. Странный человек.
— Юлиус, Конрад — муж моей внучки, член нашей семьи, и я не хочу, чтобы ты говорил о нем без должного уважения. Может, он и не слишком к нам расположен, но он не странный, а порядочный человек.
— Этого достаточно для тебя, но не для меня, — закричал Юлиус и сдернул с себя одеяло, готовый вскочить с постели, чтобы убедить сестру в том, что он прав. — Я знавал порядочных людей, и мне все время представлялось, что в необычных ситуациях эта порядочность заставит их поступать неординарно. Но такого никогда не происходило. Никогда, слышишь. Я мог бы привести тебе не один пример.
Ему удалось приподняться и сесть на край кровати. Его тощие ноги болтались у самого пола, ночная рубашка задралась наверх, едва прикрывая бедра. Элла попыталась, не обращая внимания на эту непривычную, смущавшую ее наготу брата, уложить его обратно в постель. Несколько секунд он сопротивлялся, потом его опять одолела слабость, парализуя волю, лишая сил. В эти мгновения он ненавидел сестру, потому что она была сильнее, потому что она видела его слабость и желала этой слабости. Он лежал, скорчившись и повернувшись к ней спиной, его рука судорожно сжимала одеяло. Испарина, выступившая на теле, казалась ему очищением, он не думал о том, что теряет при этом остатки сил.
— Твой муж, — сказал Юлиус Лётц, не поворачиваясь к сестре, — тоже был порядочным человеком.
Элла молчала. Она изучала инструкцию, прилагавшуюся к лекарству, отмечая для себя, что болеть становится все сложнее; при чтении такой инструкции невозможно было избавиться от подозрения, что лекарство не облегчит состояние больного, а усугубит его или вызовет другие опасные заболевания. Она выяснила, что существуют противопоказания, побочные действия, меры предосторожности, рекомендации по приему, ограничения в применении; пробежала глазами сведения о превентивной терапии и терапии при обострениях, уже не понимая толком, что читает; наконец ровным, уверенным тоном она заметила:
— Я убеждена, что мой муж никогда меня не обманывал.
— Да, — ответил Юлиус Лётц, по-прежнему отвернувшись к стене. — Может быть, ты и права. Но неужели ты полагаешь, что он делал это ради тебя?
— Мы оба воспринимали наш брак как обязанность. Этого ты, при твоем образе жизни, понять не можешь. Вступать в связи, рвать связи, когда вздумается, при случае иметь несколько связей одновременно — это просто, для этого не требуется никаких усилий.
— Я не стану долго и нудно спорить с тобой. Хочу только заметить: во всех этих связях, как ты их называешь, я что-то и давал. И не всегда бывал победителем. У меня случались и поражения, и меня бросали, часто недостаточно ценили. Такие вещи неизбежны, и я принимал их как должное. Любовался прекрасным и забывал о плохом. За то, что я в конечном счете всегда выбирал свободу, я заплатил.
— Клара тоже заплатила за свою свободу. Наверное, было бы лучше, если бы Кристина ничего об этом не узнала.
Юлиус Лётц закрыл глаза. Он бы с удовольствием поспорил с сестрой. Но на него вдруг нашла непривычная для него сонливость. Он ответил коротко:
— Она все равно пойдет своим путем, удержать ее от этого вам не удастся.
Элла Хейниш взялась за свое вязание. Шерсть была разноцветной. Нить ярких, почти кричащих тонов с грубыми узлами скользила между пальцами. Давно уже она ничего не вязала для внучки, это будет кофта, модная, широкая, эту кофту Кристине придется носить, у нее не будет повода от нее отказаться. Элла Хейниш набирала петли, тихо считая их; она никогда не обсчитывалась; когда она заканчивала набирать, все всегда сходилось. Шум машин с улицы слышался теперь сильнее. Элла размышляла, не задернуть ли ей шторы, чтобы звуки не мешали Юлиусу, который снова задремал. Тогда ей пришлось бы перестать вязать. Некоторое время она медлила, потом встала и задернула портьеры. Приходя к выводу, что в комнате пахнет пылью, она решила вечером хорошенько проветрить ее. Юлиус откинул одеяло, она снова увидела его белые ноги и, подойдя к кровати, укрыла его. Он спал беспокойно, его руки вздрагивали во сне. Потом он пробормотал что-то, она не поняла, что именно.
Он видит сон — поняла она с удивлением, — он должно быть что-то переживает во сне, и это его волнует. Странно, такой пожилой человек, а все еще видит сны.
Элла пошла на кухню, чтобы приготовить еду. «Морковь, — размышляла она, — полезна, картофельное пюре полезно, мясо вредно для здоровья, я дам ему морковь и пюре».
Она порадовалась разумности своего решения.
В первой половине августа 1933 года стояла страшная жара. Она закончилась внезапно разразившимся ураганом. Ураган наделал много бед по всей Австрии, частично уничтожил зреющий урожай. Одиннадцать человек было убито молнией, двое из них в Вене.
Двадцатичетырехлетний Юлиус Лётц, защитивший год назад диссертацию по философии, а шесть месяцев назад благодаря некоторой протекции и счастливой случайности поступивший на службу в Министерство образования, получил дополнительно к праздничному дню Вознесения Марии еще два выходных, на которые он никак не рассчитывал. Все дело было в том, что начальник считал его дельным специалистом, а также занимательным собеседником и приятным человеком. Юлиус Лётц решил провести эти три дня в окрестностях Зальцбурга. И вот он сидел в скором поезде Вена — Зальцбург в купе второго класса, одетый по-спортивному, в новых бриджах и английском кепи. Над ним на багажной полке лежал светлый чемодан из свиной кожи, и когда он вспоминал о том, во что обошлась эта покупка, ему становилось стыдно. Юлиус взял с собой пару газет, но их содержание мало занимало его. Внутриполитические события по-прежнему определялись шумным самороспуском парламента весной; больше чем когда-либо ощущалась угроза уничтожения демократии, уже строился концентрационный лагерь по немецкому образцу для противников правительства. С тех пор, как НСДАП[11] была запрещена в Австрии, а некоторые видные нацистские лидеры высланы из страны, террор нацистов все больше усиливался; жалкие полумеры не могли изменить бедственного положения безработных; экономика, спотыкаясь, шла от кризиса к кризису. Юлиус с неприятным чувством отложил газеты на соседнее сиденье. Культурная жизнь Вены летом не радовала разнообразием, большинство театров было закрыто. На фестивале в Зальцбурге в тот день давали премьеру оперы Рихарда Штрауса. Юлиус с удовольствием послушал бы ее, но такие дорогостоящие предприятия были ему не по карману.
Он с облегчением думал о том, что в ближайшие три дня ему не придется носить значок той организации, в которой по инициативе канцлера должны были объединиться все граждане страны, поддерживающие правительство и выступающие за независимую Австрию. «Вы должны вступить, Лётц, — сказал ему начальник, — если вы хотите сделать карьеру». Он решительно возразил, объяснив, что не хочет ничего другого, кроме как видеть Австрию независимой, но не будет никуда вступать, нигде регистрироваться, это его принцип, которого он твердо придерживается. «Ладно, ладно», — ответил начальник и на следующий день положил на его письменный стол формуляр заявления о вступлении в организацию. Скрипя зубами, Юлиус Лётц подписал его. Значок, красно-бело-красную ленточку, он носил на лацкане пиджака лишь во время работы, а уходя из министерства, засовывал в карман.