Но Штейнер все-таки не сделал этого.
Клара в шелковом черном сарафане с красными маками и в накрахмаленной белой блузке из органди, шаловливая и веселая, с глазами, полными ожидания, с быстрыми движениями; она то и дело бросает отрывистые взволнованные фразы Артуру Гольдману и Юлиусу и изредка тихо спрашивает о чем-то своего мужа. Зал набит битком, здесь уже сейчас душно, хотя музыканты еще не начинали играть. Разгоряченные официантки, снующие с огромными подносами, заставленными вином и пивом; гимнасты Христианского союза, теперь в темно-синих куртках со значками их союза, сидящие за столом впереди, рядом с музыкантами; нетерпеливые выкрики, почему до сих пор не несут жаркое, шницель, колбасу, дым от сигарет и трубочного табака, запах пота и залежавшихся платьев; первые звуки деревенского вальса, Виктор Вассарей и Клара, то появляющаяся, то исчезающая в толпе танцующих, взгляды Юлиуса Лётца, которые подмечает Артур Гольдман, взгляды Артура Гольдмана, которые подмечает Юлиус Лётц, и разгадка тайны, которую невозможно утаить.
— Ты на меня не сердишься, сам знаешь почему? — спросила Клара, когда Юлиус танцевал с ней.
Юлиус отрицательно покачал головой. Он крепко сжимал Клару в объятиях, ощущая совсем рядом ее тело; именно об этом он и мечтал. Они танцевали друг с другом так, как будто делали это всегда, в одинаковом ритме, с одинаковыми движениями, они даже дышали в такт. Между этим вечером и прогулкой по берегу озера не было ничего общего.
В зале становилось все более шумно, теперь там стоял гул, в котором не чувствовалось веселости. Штейнер у стойки работал небрежно и рассеянно. Когда официантки забирали у него большие и маленькие кружки, шапок пены почти не было. Юлиус обратил внимание на то, что за столом гимнастов Христианского союза нет женщин.
После первого вальса с Кларой Виктор Вассарей заявил, что он сыт по горло этой суматохой. Он пододвинул свой стул поближе к раскрытой двери и молча следил за тем, как поднимается кверху дым его египетских сигарет. Юлиус и Артур Гольдман попеременно танцевали с Кларой. Она не хотела отдыхать. Ожидая своей очереди за столом, Юлиус даже не пытался заговорить с Виктором. Один раз муж Клары спросил его, делает ли он карьеру, Юлиус начал, по-детски впадая в крайность, утверждать, что даже не помышляет об этом.
Нападение, которого ждали и в которое все же не верили, было произведено с молниеносной быстротой, и в отличие от дневной попытки оно оказалось успешным. Два грузовика остановились на узкой Шоттерштрассе, улице, ведущей от рыночной площади к озеру, в стороне от здания танцевального зала. Никто не заметил, как спрыгнули с машины сорок гимнастов Немецкого союза и умело, демонстрируя военную выучку, подкрались к дверям зала. Когда первые из них ворвались туда, они сразу же обрушили жестокие удары резиновых дубинок на первых, подвернувшихся им под руку посетителей. Пока все, находившиеся в зале, поняли, что происходит, немецкие гимнасты, специально обученные для кулачных боев, начали, раздавая удары направо и налево, перепрыгивать через столы и стулья, сбивать с ног мужчин и женщин, сметать на пол тарелки и кружки. С лету они настигали коллег-конкурентов, которые успели опрокинуть свой стол и забаррикадироваться за толстой деревянной столешницей. Христианские гимнасты были безоружны, у них не было никаких шансов на победу. Под настоящее стаккато из ударов дубинками они опустились на колени, а когда подняли головы, то остатки разбитых пивных кружек глубоко впились им в лица. Тут же началось молниеносное отступление немецких гимнастов, коричневые рубашки яростно рвались через толпу, кулаки и дубинки молотили, расчищая дорогу к двери, машины ждали с заведенными моторами и, когда мужчины вскочили на них, умчались прочь.
После нападения в зале началось еще большее столпотворение, чем во время него. Похоже было, что возмущение и страх выльются в массовое побоище. Но до этого дело не дошло, каким-то образом все улеглось. Юлиус Лётц и Артур Гольдман, стоя справа и слева от Клары, защищали ее собственными телами. Ни у одного из них не было ни царапины. У стены стоял смертельно бледный Виктор Вассарей. Его лицо пересекала сочащаяся кровью ссадина.
Позже появились трое жандармов, составили протокол и записали скудные показания свидетелей. Почти каждый из местных жителей знал имена нападавших, но никто не назвал их. Это сделал лишь Штейнер, хозяин гостиницы.
— Вы не ошибаетесь? — спросил один из жандармов. — Если вы ошибаетесь, это может вам дорого обойтись.
Прежде чем пойти спать, Юлиус Лётц еще немного посидел с Артуром Гольдманом на скамейке у озера. Это был один из тех теплых вечеров, которые редко выпадают в этой местности. Вокруг них было тихо, рядом ни души. Люди обсуждали события этого дня дома или в какой-нибудь пивной. Хозяин «Звезды» закрыл свое заведение.
— Я не думаю, что стоит придавать всему этому слишком большое значение, — сказал Артур Гольдман. — Видите ли, поблизости от границы не составляет большого труда обучить там, у них, пару горячих голов из Австрии, а потом они начинают срывать злость из-за политических или экономических неурядиц или просто выражать свое тупое ожесточение в бессмысленном вандализме. Но всерьез изменить политическую ситуацию насилие отдельных групп не может. Власть национал-социалистов — это лишь краткий эпизод. По моему убеждению, господин Гитлер только временно и формально занимает место, на которое придет следующее правительство, оно снова будет демократическим. Все это не может продлиться долго.
— Вы уже слышали о сожжении книг? — осторожно спросил Юлиус Лётц.
— Да, слышал, — ответил Артур Гольдман, — я был ошеломлен. Прежде всего потому, что речь идет о произведениях писателей моей национальности. Не стоит однако забывать, что это было не официальное мероприятие, а самовольные действия немецких студентов, и я предполагаю, что фанатически настроенным молодым людям — а молодые всегда так или иначе настроены несколько фанатически — позволили выпустить пар. Нет, дорогой доктор Лётц, было бы трусостью, если бы мы испугались хулиганов, распоясавшихся там или тех, что распоясались сегодня здесь.
— Я испугался не сегодня, — ответил Юлиус. — То, что произошло сегодня, объяснило мне то, чего я до сих пор все время бессознательно боялся. И я не перестану бояться, у меня такое чувство, как будто во всей Австрии отравлен воздух.
— Пойдемте, выпьем коньяку, я приглашаю. Через несколько дней наш канцлер поедет к Муссолини. Тот гарантирует ему независимость Австрии. И воздух снова станет чистым.
— Я хочу, чтобы ты сегодня вечером поехал вместе с нами, — сказала Клара Юлиусу Лётцу.
Шофер Артура Гольдмана еще рано утром отвез Виктора Вассарея в Вену. Его мучают сильные головные боли, объяснила Клара, хотя вызванный из Зальцбурга врач обработал рану. Он не захотел ни одного лишнего часа оставаться в Каунсберге. От сопровождения Клары Виктор отказался, хотя она твердила, что хочет быть возле него. Он посчитал, что ей следует обязательно посмотреть фестивальную постановку «Фауста», о которой ходило очень много разговоров еще перед премьерой.
— Так что это будет последний день моего отдыха здесь, — сказала Клара. — Больше мы сюда не приедем. Жаль, — добавила она тихо. — Мне будет очень не хватать Каунсберга.
Потом, внезапно снова оживившись, она стала уговаривать Юлиуса.
— Но сегодня вечером мы еще повеселимся. Вовсю повеселимся. Артур, ты и я. Билет Виктора все равно пропадает, ты поедешь с нами на фестиваль. Они построили для «Фауста» в Фельзенрайтшуле целый город, это должно быть великолепно, а состав исполнителей, ты только послушай…
Юлиус Лётц не слушал. Он знал, что не поедет с Кларой. Он смотрел на нее, пока она с живостью старалась найти убедительные слова, рисовала ему все соблазны этого вечера и понимал, что в эти мгновения она желает только одного — его присутствия, и при этом совершенно искренне. Когда он сказал, что не принимает ее приглашение, не захотев и не сумев объяснить ей причину, она ничего не ответила. Постояла еще немного рядом с ним, потом слегка коснулась рукой его щеки и ушла.
Целый день он не видел ее и чувствовал себя потерянным и несчастным. Лишь вечером, когда Клара в вечернем туалете садилась с Артуром Гольдманом в автомобиль, вернувшийся из Вены, а официанты и гости глазели на нее, он поглядел на нее издалека.
Юлиус Лётц как раз упаковывал свой нехитрый багаж, как вдруг громкий, непривычный шум мотора заставил его подойти к окну. Два самолета резко взмывали в небо с небольшой высоты, оставляя за собой бесчисленное множество кружащихся в воздухе бумажных листков.
Юлиус Лётц выбежал из гостиницы. Площадь перед «Звездой» была засыпана бумагой. Юлиус поднял один листок. «Для национал-социалистов не существует австрийского государства, австрийцев», — прочитал он. Оглушенный увиденным, он побрел дальше, через луг к озеру. Под ногами была бумага. Он искал воду и не находил ее. В массе размокших, белых клочков, выгнув шеи, плавали лебеди.
— Подержите у себя мои астры, — сказала Агнес кладбищенскому садовнику и поставила горшки с цветами в оранжерее у входа. — Поухаживайте за ними до Рождества, на улице они замерзнут. В сочельник я снова поставлю их на могилу.
Садовник кивнул и унес растения. Он хорошо знал Агнес. Летом каждый день она приходила поливать цветы, он бесплатно давал ей пользоваться большими пластмассовыми лейками. И недорого брал с нее за цветы для могил. После Праздника всех святых ночи становились холоднее, тогда Агнес появлялась на кладбище только раз в неделю. У нее все время находилась какая-нибудь работа: выдергивать сорняки на могиле, чистить фонарь. Один раз садовник случайно увидел, как она моет надгробие, а потом досуха вытирает его тряпкой. Прошло немало времени, прежде чем он выяснил, что Агнес ухаживает еще и за другой могилой, правда, с гораздо меньшими стараниями.
— Тут похоронен мой муж, — заметила она равнодушно в ответ на его вопрос, не объяснив, почему память о Кларе Вассарей для нее гораздо дороже.