«Я немало пожила на свете и видела всякое, — думала Агнес, шагая с астрами к оранжерее, — как бы то ни было, я вынесла все. Сейчас на меня опять надвигается беда, и я боюсь, что не справлюсь с ней».
— Ну что ж, я сберегу цветы до Рождества, — сказал садовник.
— Хорошо, — ответила Агнес, — только смотрите, не перепутайте их ненароком с другими.
— У меня такое чувство, что я иду к туннелю, — сказала я Конраду по пути от театра к нашей машине. — Туннель — это черная дыра, она поглотит меня. Я не знаю, что ожидает меня там, меня затягивает, и я не в силах этому противиться. Тебе тоже не удержать меня, я исчезну в туннеле.
— Это все пьеса, — сказал Конрад и успокаивающе сжал мою руку. — Она хорошо поставлена, но, должен заметить, мне действует на нервы такое смакование негативных тенденций и тем. Не поддавайся дурному настроению, Кристина.
— Я ведь и не собиралась вести тебя на комедию, — ввернула я. И попыталась не терять самообладания, хотя меня не оставляло чувство, что я иду к туннелю, рука об руку с мужем, который, ни о чем не подозревая, ведет меня туда.
— Слушай, почему ты так медленно идешь? — спросил Конрад. — Давай быстрее, боюсь, как бы не пошел снег.
Обычно мне ничего не стоит немного пройтись после театра пешком. В тот раз путь казался мне бесконечным, и все же я не могла двигаться быстрее. Я пыталась доискаться, откуда появился образ черной дыры, снова и снова возникающий перед моим мысленным взором. Может быть, его породила сцена с темными струящимися полотнищами, серыми тенями и серыми людьми, лишенными мужества жить, бродившими, спотыкаясь, по подмосткам, или он шел от вымученных, монотонных диалогов, в которых говорилось только о том, как бессмысленна жизнь любого, или это просто новая, необъяснимая и поэтому так пугающая меня навязчивая идея, неожиданно завладевшая моим сознанием.
— Мне не хочется идти дальше, — сказала я Конраду. — Я остаюсь здесь.
— Кристина, — он говорил терпеливым тоном, хотя это давалось ему с трудом, — ну иди же, нам ведь совсем близко до стоянки.
— Я остаюсь здесь, — повторила я.
Теперь Конрад пришел в ярость.
— Мне что, прикажешь нести тебя? — спросил он.
— Да, — ответила я, — понеси меня.
Как бы провоцируя его сделать это, я протянула руки ему навстречу, сумка соскользнула с моего плеча и упала на землю. Схватив меня за запястье, Конрад опустил мои руки вниз.
— Вон там кафе. Пошли!
Он потянул меня за собой. Я шла за ним, сначала сопротивляясь, потом все быстрее. Кафе, принявшее нас под свой кров, было прокуренным и убогим. Люди за столиками не принадлежали к нашему кругу. Они повернули к нам головы и, посмотрев на нас, тут же отвернулись. Видно было, что мы им помешали. И тем не менее мне стало лучше. Кофе был горячим и крепким, первые же глотки взбодрили меня. Я облегченно откинулась на спинку стула. На искусственном мраморе столика были видны желтовато-коричневые пятна, выжженные сигаретами. Конрад прикрыл их бумажной салфеткой. Мне стало смешно. Образ туннеля отдалился.
— Что это тебя так веселит? — спросил Конрад раздраженно.
Я кивнула в сторону салфетки и сказала, что на такое способен только он. Резко рванув к себе чашку с кофе, я расплескала половину, кофе пролился на потертую обивку сиденья; взяв бумажную салфетку, я вытерла его. Перед глазами Конрада снова замаячили ничем не прикрытые пятна от сигарет. Он отодвинул свой стул в сторону.
Вошел смуглый озябший человек с пачкой утренних газет. Конрад купил одну и, аккуратно согнув, положил ее возле себя. Я знала: ему хотелось только одного — вернуться домой и читать эту газету в постели. Его привычки были мне хорошо известны. Я и сама не могла объяснить, почему вдруг рассвирепела.
— Почитай ее, пожалуйста, здесь, — сказала я зло и рывком раскрыла газету. — Начинай же.
— Допивай, — сказал Конрад.
— Я присоединюсь к Peace-Women[12], — заявила я так громко, что на меня оглянулись посетители, сидящие за соседними столиками; говоря это, я показала на крупный заголовок: кампания за ядерное разоружение, против атомной смерти. — Ты же предложил мне чем-нибудь заняться. Я буду перелезать через стены и заграждения из колючей проволоки, спать под полиэтиленовыми навесами, в палатках, готовить чай на лагерном костре, штурмовать взлетно-посадочные полосы, препятствовать выгрузке ракет, часами стоять у бомбоубежищ, я буду делать все, что делают обычные мирные женщины. Ты ведь знаешь, что они даже оставляют своих мужей, чтобы полностью посвятить себя своему делу?
Я наклонила чашку и медленно вылила остатки кофе в блюдце. Я сама казалась себе донельзя отвратительной.
— Принесите счет, — потребовал Конрад.
На меня снова надвинулся туннель.
— Подожди, — сказала я нерешительно, когда Конрад спрятал свой бумажник, — подожди еще хоть минуту.
Конрад молча остался сидеть.
— Ты станешь бороться за меня, — спросила я, — если кто-нибудь или что-нибудь отнимет меня у тебя?
— Да, — сказал Конрад.
— Как? — спросила я.
— По-своему, — ответил Конрад.
Когда мы добрались до машины, действительно пошел снег. Первый снег в этом году, мокрый и быстро тающий. «Завтра, — подумала я, сидя рядом с Конрадом и старательно глядя через ветровое стекло, чтобы не видеть его лица, — завтра все будет казаться лучше».
Я узнала его уже издалека. Он стоял, прислонившись к дереву, и обстругивал маленькую обломившуюся ветку. Хотя он не поднимал глаз, но уже давно меня заметил.
— Привет, Руди, — сказала я. — Что за странное место вы выбрали для встречи?
— Вы же не захотели пойти со мной в кафе, — ответил он и отбросил ветку.
— Надеюсь, я не очень сильно опоздала? — спросила я.
Руди помотал головой.
— Пойдем к городу или в противоположную сторону? — спросил он и указал рукой сначала одно, а потом другое направление.
— В противоположную, — ответила я. Он пошел справа от меня.
— Лучше слева, пожалуйста, — сказала я. Он переместился влево.
Когда я сошла с трамвая, мне пришлось расспрашивать прохожих, чтобы добраться до этой аллеи: движение транспорта было здесь запрещено. Я злилась на себя, на Руди, на это странное свидание, которое казалось мне теперь бессмысленным.
Потом мы не спеша брели вперед, и Руди пытался завязать разговор, а я не торопилась помочь ему в этом; на аллее нам изредка встречались люди: матери с детскими колясками, старики, время от времени какой-нибудь мужчина с собакой; наши ноги скользили по мокрым, бурым листьям, и влажный воздух холодил лицо и руки; тогда я и подумала, что мое решение увидеть Руди Чапека было абсолютно правильным. Я созрела для перемен.
— Я живу здесь, недалеко, — объяснил Руди.
— Приятный район, — сказала я, стараясь не замечать труб близлежащих доходных домов. — Большая квартира?
— Собственный дом, — ответил Руди, буравя куртку кулаками и тихонько посвистывая. — В очень зеленом месте.
Он показал на холм справа, на вершине которого можно было различить черные силуэты голых деревьев. Это произвело на меня впечатление.
— Ты живешь один в доме? — спросила я осторожно.
— Не один, — Руди рассмеялся. — С отцом. Мой друг Бенедикт — вы с ним, вероятно, родственники — тоже живет там.
Это было для меня полной неожиданностью. Руди не должен был заметить моего удивления. Я стала расспрашивать его о работе, об увлечениях, о том, чем он интересуется. О своей профессии Руди рассказывал с жаром, об увлечениях — сдержанно, интересы и вовсе обошел молчанием.
— Вы же не ради меня пришли на свидание, — сказал он. — Вы ведь хотите, чтобы я рассказал о Бенедикте, прежде чем вы сами его увидите.
— Я не знаю даже, захочу ли я его увидеть, — возразила я равнодушным тоном, — прежде всего я была рада снова встретиться с вами.
— Действительно? — спросил Руди и остановился.
— Действительно, — сказала я.
— Почему? — спросил Руди, и румянец на его лице усилился.
— Потому что вы мне приятны, — сказала я, и это было правдой. — Да, да, вы мне приятны.
Руди подвигал плечами. Потом он вытащил из кармана брюк расческу и причесал волосы на затылке.
— У меня нет машины, — сказал Руди.
— У меня тоже, — сказала я.
— И мопеда тоже нет, — сказал Руди.
— У меня тоже, — сказала я.
— У нас тридцать два фруктовых дерева, — сказал Руди.
— Здорово, — сказала я, хотя уже одно представление об этом навевало на меня страх.
— Вы любите кроликов? — спросил Руди и повернулся ко мне.
— Очень, — вздохнула я и посмотрела ему в лицо. Когда он смеялся, его густые, темные брови углом сходились над переносицей. Мне необычайно понравился этот смех. Я засмеялась в ответ. Мы прошли еще немного молча. Была пятница, примерно четыре часа дня. Руди уже освободился. Я тоже была свободна. Свободна, как всегда, и все же иначе, чем всегда. Конрад сказал, что не знает, когда вернется домой. Я тоже не знала, когда вернусь домой.
— С ним тяжело, — сказал Руди. — Понимаете, это из-за бедра.
— У него это уже давно?
— Врожденное, — ответил Руди. — Это неизлечимо. Сейчас уже ничего нельзя сделать. Нужно только беречься, чтобы не было ухудшения. А он не бережется.
— Неужели действительно ничего нельзя сделать? — ввернула я.
— Может быть, он и не хочет ничего больше делать, — сказал Руди. — Честно говоря, я думаю, так оно и есть. Для него лучше, чтобы все оставалось как сейчас.
— Странно, — сказала я. — Что он делает? Учится?
— Не совсем, — ответил Руди. — Сейчас он работает. Но наверное, он снова вернется в университет. Он здорово соображает. Не то что я. Чего он только не читает!
— Вы наверняка тоже читаете, — сказала я.
Руди надул щеки и медленно выдохнул.
— Да, — сказал он нерешительно, — про историю.
— А ваша подруга, что она делает? — спросила я.
— В данный момент таковой не имеется, — сказал Руди. — Будущее покажет.