С проклятьем Руди опять выронил из рук дерево.
— Я и не подумаю менять что-нибудь в своей жизни только из-за того, что твои взгляды совершенно устарели, только из-за того, что тебе нравится меня тиранить. В скором времени я приглашу госпожу Гойценбах сюда, ты увидишь, я сделаю это, а ты можешь уйти, если захочешь. Я сейчас тоже уйду, сам занимайся этой мурой.
Широко ступая, Руди зашагал прочь.
— Вернись! — крикнул Венцель. Руди продолжал идти. — Госпожа Гойценбах не примет твое приглашение, — крикнул Венцель. Руди повернул назад.
— А теперь помоги мне еще утрамбовать землю, — потребовал Венцель, — нет, так неправильно, ты должен повернуться лицом к дереву. Почему она не придет? Потому что я просил ее об этом. Уже тогда, на празднике Николо. Так. Это я уже давно хотел сказать тебе. Теперь принеси перегноя с компостной кучи, он мне тоже нужен, чтобы закрыть землю. Иди же.
Двигаясь очень медленно, Руди вернулся с тачкой. Потом так же медленно опрокинул ее. Он смотрел, как отец граблями ворошит удобрение, как оно хлопьями ложится на землю. Венцель Чапек аккуратно распределил разложившиеся остатки гнилого дерева, листвы, лишней земли и других отходов сада над плотно закрытой ямой.
— Почему ты сказал ей, что она не должна приходить сюда? — спросил Руди. Он поставил одну ногу на тачку и смотрел на отца с отсутствующим выражением лица.
— Потому что ей нечего делать в этом деревянном доме и в этом поселке, потому что она — чужая нам и прежде всего тебе. Ей придется понять это. Но я хочу, чтобы ты понял это раньше, чем она. Подними лыко, помоги мне еще привязать ствол к колышку, и тогда можешь идти. Неправильно, неправильно, на колышке лыко должно крепиться ниже, чем на стволе, иначе дерево зависнет, когда земля просядет. Не так крепко, ты же перетянешь мне ствол.
Они закончили. Венцель испытующе смотрел в лицо своему сыну, который, закусив губу, вытряхивал остатки перегноя из тачки.
— Второе дерево мы посадим завтра, — сказал он. — Ничего нельзя добиться принуждением. Бенедикт тоже не останется у нас. С ним что-то происходит, поверь мне. Вчера он искал на чердаке свои чемодан.
На чердаке не было электричества. Керосиновая лампа в руках Руди осветила низкое помещение. Он не мог стоять здесь во весь рост; согнувшись, он брел вперед, голубовато-желтый свет лампы скользил по ящикам и коробкам, по уже отслужившей свое утвари. В глубине одного из углов, доступ к которому закрывала сломанная газонокосилка, истлевал старый половик из лоскутков. Руди с трудом пролез туда, сунул руку под половик. Чемодан, который он спрятал там, был еще на месте. Старый, коричневый фибровый чемодан, в котором Бенедикт когда-то привез к Чапекам весь свой скарб. Руди схватил косилку и швырнул ее на половик. Теснота ограничивала его движения. И все же косилка упала с громким стуком. Довольный, Руди выбрался назад. Когда он выпрямился, свет упал на пол, стали видны следы куницы.
Не попрощавшись с Венцелем и Бенедиктом, который к этому времени уже вернулся, Руди ушел из дома и направился к сараю, который предоставил в его распоряжение один коллега. Там он до поздней ночи ремонтировал старый мотоцикл с коляской марки Puch 250 SGS, совершенно заржавленный, который купил очень недорого. Руди вбил себе в голову, что будет чинить его до тех пор, пока тот снова не начнет ездить.
Конрад Гойценбах ушел. Феликс Хейниш сидел за письменным столом и еще раз просматривал документы, которые были нужны ему для завтрашнего трудного доклада в министерстве.
С тех пор как Кристина оставила его, Конрад время от времени без предупреждения забегал к родителям жены. Раньше такого никогда не случалось. Теперь же Конрад, казалось, был заинтересован в разговорах с родными. Когда ему доводилось остаться наедине с тестем, он начинал расспрашивать о Кристине и рассказывал, что ему самому удалось узнать о ней.
В этот раз у него не было особых новостей. Кристина живет гораздо однообразнее и бесцельнее, чем во время их совместной жизни, считал он. Он не понимает, чего она ждет. Этого Бенедикта Лётца, с которым она познакомилась при таких странных обстоятельствах, она тоже видит редко.
На прощание Конрад упомянул, что к опекуну Бенедикта неожиданно пришел Польдо Грабер. Он сообщил о смерти матери Бенедикта.
Неожиданное упоминание Польдо Грабера задело Феликса Хейниша. И не удивительно, ведь он никогда не забывал об этом человеке. Граберу теперь должно быть около семидесяти, прикинул Феликс. Когда они познакомились поздним летом 1937 года, Польдо был молодым человеком двадцати с небольшим лет. Феликс Хейниш размышлял, как мог выглядеть этот старик сейчас: вероятно, он был лишь печальной карикатурой на того источавшего силу парня, для которого толстый закомплексованный ребенок десяти лет неожиданно стал судьбой.
В комнату тихо вошла Элла Хейниш. Быстро оглядевшись, она убедилась, что сын один. Уселась с вязанием возле лампы и низко склонилась над работой. Ее зрение стало в последнее время сильно сдавать. Она не хотела признаться себе в этом и никому ничего не говорила.
Феликс Хейниш терпел присутствие своей матери даже тогда, когда она ему мешала. Он не пытался выразить недовольство. Никогда не задумывался о ее проблемах, при главенствующем положении матери и ее жесткости по отношению к себе самой в этом, казалось, не было необходимости. В последнее время ему стало бросаться в глаза, что она как-то физически ослабела, ее движения изменились, часто казались бесцельными и неуверенными. Участились приступы астмы.
— Как дела у Конрада? — спросила Элла.
— Ничего нового, — ответил Феликс. — Нужно выждать. Кстати, умерла дочь Клары.
— Так, — сказала Элла. Она в задумчивости отложила вязание. — Собственно говоря, эта смерть лишь официально подтверждает ее отсутствие, — заметила она затем. — Ее же никогда не существовало для семьи. И для собственного сына.
— Но для Польдо Грабера она существовала, — возразил Феликс. — Он же еще не умер.
— Вот как, значит, Польдо Грабер жив, — сказала Элла Хейниш. — Что за несправедливость! Клара, наверное, думала бы иначе. В том ослеплении, в котором она находилась. Я бы даже не обратила на него внимания, если бы встретила.
— Но ты ведь, кажется, с ним встречалась?
— Да. Когда привезла тебя к Кларе. Он не произвел на меня никакого впечатления.
— Когда я вошел, то заметил лишь Клару.
— Как всегда, — сказала Элла Хейниш горько. — Все всегда замечали лишь Клару.
Феликс Хейниш уложил материалы своего доклада в дипломат. Элла снова взялась за вязание. «Пластмассовые спицы, — подумал Феликс, — так не стучат. С самого детства, в течение десятилетий, я постоянно слышал стук спиц».
— Мама, — сказал он, — можно тебя спросить? Почему ты тогда отвезла меня к Кларе?
Его мать ответила не сразу. Она потянула за нитку, которая слишком натянулась, клубок, лежавший у нее на коленях, упал на пол, несколько раз неуклюже перевернулся и остановился. Элла нагнулась, чтобы поднять его.
— Подожди, — сказал сын, вскочил и подал ей клубок.
— Потому что я решила не оставлять твоего отца, — сказала наконец Элла.
Удивленный Феликс подался вперед.
— Решила не оставлять? Разве ты когда-нибудь предполагала сделать это? — спросил он растерянно.
— Предполагала? Это не то слово. Уже вскоре после свадьбы я почувствовала, что мне следовало бы это сделать, что это мой единственный шанс не испортить собственную жизнь. Но потом появился ты, и я смирилась. Я восставала и снова смирялась и постепенно убивала себя и становилась такой же, как он. В один прекрасный день, когда я поняла это, я решила уйти на какое-то время, чтобы проверить свою догадку. Когда стала думать, кому можно доверить тебя, то мне пришла в голову только кузина Клара. Много лет я не поддерживала с ней связи. Но на мой смущенный вопрос она не раздумывая ответила: «Ну конечно, дорогая Элла, привози своего Феликса, я уже давно хотела познакомиться с ним».
— Ну и что было дальше, куда ты отправилась, что делала? — спросил Феликс Хейниш, не отрывая глаз от старой женщины. Его представление о ней, существовавшее уже целую вечность, всегда неизменное представление, внезапно совершенно изменилось.
— Что я делала? Не так уж много. Несколько дней я путешествовала, недалеко и безо всякой цели. Это было прекрасно, и я наслаждалась новыми для себя ощущениями. Но мое подозрение, что я одна была уже ничем, я уже слишком потеряла себя, подтвердилось. Итак, мне не оставалось ничего другого, как быть такой же, как он, только так я могла встретиться с ним, могла вернуться к нему. Ведь мне хотелось вернуться к нему.
— Я ничего этого не заметил, — сказал ее сын, не в силах избавиться от своего изумления.
— С чего бы? — спросила Элла. — Ведь ничего не изменилось. Ни для твоего отца, ни для тебя и ни, в конце концов, для меня. Собственно, уже в тот миг, когда я оставляла тебя у кузины Клары, я знала, что будет именно так. Поэтому нет никакого смысла в том, что Кристина ушла от Конрада. Она ни в коем случае не должна была этого делать. Ни в коем случае.
Новое представление о матери, которое не нравилось Феликсу Хейнишу, постепенно снова начало сливаться со старым. Он был доволен, потому что хотел этого. Однако, как ни странно, он внезапно увидел поступки своей дочери Кристины в другом, более ясном свете.
— Я считаю, мама, — начал он задумчиво, — что в случае с Кристиной все обстоит иначе.
Элла подняла вязание, чтобы проверить ширину изделия.
— В любом случае за ту неделю у Клары ты многое узнал, — сказала она. — Я думаю, ты не все мне рассказал.
— Да, — ответил Феликс, — не все.
Комната была огромной. Гораздо больше, чем гостиная у них дома. Здесь были огромные стулья с огромными подушками, огромные вазы с огромными букетами цветов, а в углу — белый рояль. Перед ним стояла женщина, от которой он не мог оторвать глаз, хотя знал, что это неприлично. Но он еще ни разу не встречал таких женщин, как она. В свои десять лет он был еще слишком мал, чтобы понимать, почему она была не такой, как другие женщины, не такой, как его мать и тетя Елена, например. Он просто чувствовал это.