Официантка прошла мимо.
— Можно вас на минуточку? — спросила я смущенно. Она остановилась. — Вы не знаете, как погиб Руди Чапек? Я была с ним знакома.
Она испытующе посмотрела на меня.
— Руди? — переспросила она затем. — Он попал в аварию на своем мотоцикле с коляской в начале июня. По дороге в Италию.
— Ах вот как, — сказала я и сразу же расплатилась.
Только не надо больше никаких вопросов. Достаточно уже и того, что я узнала, это уже много. Достаточно уже и этого ужасного груза от упоминания мотоцикла, мотоцикла, рассчитанного на троих. Необъяснимо только, почему цель поездки — Италия? Но только не надо больше никаких вопросов, выяснится и это и станет ясно, что и в этом виновата ты. А теперь — уйти, чтобы никогда больше не возвращаться, но то, что произошло здесь, ты будешь нести с собой всю жизнь, имея лишь крошечную надежду, что однажды, когда-нибудь потом можно будет вспоминать о происшедшем без этой сумасшедшей боли, засевшей в горле, она не только сушит глаза, она сушит всего человека так, что неуверенно бредешь прочь на негнущихся ногах, будто чужая, которую еще нужно узнать поближе. Только не надо сейчас никаких вопросов, нет, пожалуйста, не надо, то, что ты хотела узнать, ты уже знаешь, ты знаешь даже больше, чем достаточно.
Я вернулась домой только с последним автобусом. Агнес уже легла, Бенедикт ждал меня.
— Что-то случилось, — понял он, увидев меня.
— Да, — ответила я и рассказала ему все.
— Он искал нас в Венеции, — объяснил Бенедикт, — он считал, что мы с тобой поехали туда.
— Понятно, — сказала я.
Смерть Руди изменила нашу жизнь. Для меня перемены наметились, собственно, уже с началом работы в керамической мастерской, для Бенедикта — только теперь. Он привел в порядок свои записи, стал читать не хаотично, как раньше, а целенаправленно; в один прекрасный день он сообщил мне, что у него собрано достаточно материала для просеминарской работы по истории искусств.
— Почему ты никогда не говорил мне об этом? — спросила я.
— Потому что не принимал своих занятий всерьез, — ответил он.
— А теперь? — спросила я.
— Я думаю, что должен чем-то заняться осенью, — был его ответ.
Мы переживали смерть Руди, но и брали от последних дней этого лета, еще принадлежавших нам, все, что могли. Мы все больше осваивались в окрестностях деревни, осматривали церкви и замки, совершали маленькие пешеходные прогулки и находили новые места, которые нам нравились. Случалось даже, что когда я приносила работу из мастерской, Бенедикт отправлялся гулять один. Тогда Агнес сходила с ума от беспокойства, но он достаточно трезво оценивал свои силы. Мне удалось научить его плавать. Пока, правда, он не мог долго держаться на воде, но уверял меня, что со временем у него все получится.
Обнаружили мы и маленькие кабачки, увитые яркими лентами соломенные венки приглашали в крытые внутренние дворики, вечерами от обмазанных известкой стен веяло на разгоряченных вином посетителей приятной прохладой. Иногда нам удавалось уговорить Агнес пойти вместе с нами. В таких случаях она всегда одевалась слишком парадно, казалась странно смущенной, робко, маленькими глоточками пила свое вино и бывала рада, когда мы отправлялись домой.
— Мне следовало получше узнать его, — сказала она о Руди. — Всегда слишком поздно понимаешь, кого потерял.
Бенедикт теперь лишь изредка вспоминал о матери.
В одно из воскресений в конце августа мы бродили по узким пыльным тропинкам вдоль убранных полей, было еще утро, но воздух уже сгущался в быстро восходящие кверху потоки сухой жары, на рябинах созревали ягоды, выделяясь оранжево-красными гроздьями на фоне резных темно-зеленых листьев. Возле разрушенной стены, едва видимой, скрытой за живой изгородью из кустов ежевики, был пятачок покрытой мхом земли, на который падала тень от бука. Усталые, с разгоряченными лицами, мы уселись на землю. Я прислонилась к стене там, где не было поросли, камни давно минувших времен холодили мне спину. Бенедикт улегся, положив голову на мои колени. Он закрыл глаза, наклонясь к нему, я удивительно четко видела его лицо. Я глядела на черты, знакомые мне так же хорошо или даже лучше, чем мои собственные, и замечала в них нечто новое, то, чего я до сих пор не находила, потому что оно проявилось только сейчас. Может быть, это новое и уложилось бы в иллюзорный мир моих представлений, но от собственнических притязаний моей любви оно ускользнет. Я старалась не двигаться, дышать потише, в зарослях ежевики жужжали насекомые, больше ничего не было слышно. Казалось, Бенедикт уснул, но он просто лежал спокойно, расслабившись. Но вот он повернул голову, зарылся лбом в мои колени и сказал:
— Мне кажется, многое стало понятным.
— Да, — ответила я, — я тоже так считаю.
Агнес вошла в дом, на улице как раз пошел дождь, она принесла корзину поздно созревших помидоров. Агнес была рада дождю, он пойдет на пользу высохшей земле, только что посаженным в зиму овощам. На скамейке в углу кухни лежали в беспорядке кипы эскизов и набросков Кристины; вздыхая, Агнес аккуратно сложила их. Потом она пошла в комнату и вытащила на улицу лоскутные половики, расстелив их на траве, — от дождевой воды краски становятся ярче. «Ни минуты покоя», — подумала Агнес, вернувшись в дом и принимаясь варить обед. Однако мысль о том, чтобы готовить только для себя одной, как приходилось делать многие годы, испугала ее, и она стала с удовлетворением размышлять о делах, которые надо еще переделать сегодня.
Появился Бенедикт, он был чем-то обеспокоен. Агнес чувствовала это, даже не глядя на него.
— Может быть, у тебя есть какой-нибудь чемодан? — спросил он.
— Зачем? — Агнес удивленно повернулась к нему от плиты.
— Мне никак не уложить все вещи, — сказал Бенедикт. — Я снова накупил книг. А у меня только полотняный мешок.
— Что все это значит? — Агнес стала вытирать руки передником, она с ожесточением терла их о грубую ткань, так что когда она отняла их, руки были густо-красными.
— Это значит, что я уезжаю. Сегодня. Двенадцатичасовым автобусом.
— А куда? — спросила Агнес. Она наклонилась и начала ломать хворост. Хотя он давно уже был подходящего размера.
— Сначала в Вену. Потом, наверное, куда-нибудь в другое место. Пока не знаю. В любом случае я здесь больше не останусь.
— Я опять что-нибудь сделала не так? — спросила Агнес.
Она медленно подошла к скамейке в углу и села.
— Агнес! — Бенедикт уселся напротив, он попытался взять ее за руки, но Агнес отняла их. — Ты всегда мне помогала. Я благодарен тебе за это. Ты помогла нам с Кристиной. То, что ты позволила нам ненадолго поселиться у тебя вместе, это было — я даже не знаю, как выразить, — это было просто-напросто очень важно для нас обоих. Но теперь я должен уехать.
— Что ты собираешься делать? Где ты будешь жить без денег?
— Кое-что у меня еще есть. Кое-что я еще получу. Достаточно, чтобы перебиться.
— Кристина знает, что ты уезжаешь?
— Да. Когда она вернется из мастерской, меня уже не будет.
Агнес встала. Она посмотрела через окно в сад, где дождевые капли, собираясь по краям грядок, превращались в маленькие ручейки.
— Обещай мне, что ты не будешь искать этого Польдо Грабера, — сказала она тихо.
— Обещаю, — ответил Бенедикт, — я не ищу того, чего мне хватает.
Он встал за спиной Агнес и положил ей руки на плечи, ему пришлось низко наклониться, чтобы дотронуться подбородком до ее волос.
— Когда-нибудь я вернусь, — сказал он.
Он все время тянул. «Сегодня я пойду. Нет, лучше завтра. Трус, соберись же, ты должен сделать это! Сейчас у меня есть время, сейчас он наверняка дома. Но вообще-то мне нужно еще…» Эта игра повторялась в течение нескольких дней, пока Бенедикт жил на молодежной туристской базе в Вене, чтобы уладить кое-какие необходимые дела. В последний вечер перед своим отъездом он наконец собрался в путь.
Здесь когда-то был его дом. Но ему казалось, что с тех пор прошли десятилетия. Пешеходная дорожка, ведущая наверх, в поселок, покрытая гравием тропинка между садами, деревянный дом. Деревянный дом… Он же не сумасшедший! Даже сумерки осеннего вечера не могли до неузнаваемости изменить знакомый силуэт. Но забор и калитка были прежними, он пришел куда надо. Бенедикт открыл калитку, сделал несколько шагов по направлению к дому и тут понял наконец, в чем дело. Веранды больше не было. Она исчезла. Просто снесена.
Новая дверь вела теперь прямо в маленький коридор, который находился между нижним этажом и мансардой. Там, где у Венцеля Чапека была спальня, горел свет. Бенедикт немного постоял перед дверью. Потом постучал.
— А, это ты, — сказал Венцель, — входи.
Спальня не была больше спальней. Она выглядела, как гостиная, мебели было немного: стол, кресло, маленький шкаф. У стены — диван-кровать. Ни единого предмета, знакомого Бенедикту. Швейной машинки тоже больше не было.
— Садись, — сказал Венцель. Потом он посмотрел Бенедикту прямо в лицо, освещенное лампой. — Ты уже знаешь, — констатировал он.
— Да, — сказал Бенедикт.
— Ты был в Италии, когда это произошло?
— Да, — сказал Бенедикт.
— В Венеции? С ней?
— Да, — сказал Бенедикт.
— Так я и думал, — сказал Венцель Чапек и кивнул. — Он все правильно спланировал. И твердо осуществлял свой план. Он даже итальянский учил. Итальянский! Ох уж этот Руди.
Взгляд Бенедикта упал на календарь автофирмы, который висел возле окна. Хотя был уже октябрь, на листке календаря стояло июньское число, самое начало месяца, над цифрой был изображен зеленеющий пейзаж, который пересекала белая лента дороги. Кто-то нарисовал на ней фломастером красный мотоцикл.
— Мотоцикл, — сказал Венцель, — он починил один. Без чьей-либо помощи. Мотоцикл был в полном порядке, в техническом отношении совершенно безупречен. Я бы никогда не поверил, что он на это способен. Наладить такую безнадежную колымагу.
Венцель зажег себе сигарету. Его руки не дрожали.