Алхаз переводил. Вождь слушал внимательно, с интересом.
— Печать, что ты носишь сейчас, принадлежала Омару Сару, купцу и торговцу. У нее есть вторая половинка, и, наблюдая за ней, как наблюдаем за всеми, мы увидели признаки смерти. Много лун тому назад Омар Сар отправился сюда с торговой экспедицией. Вместо того чтобы разрешить ему торговать с подданными твоего... королевства, ты счел за лучшее убить его и всех, кто был с ним, и захватить товары, что он привез с собой. Но ты не понял, что печать защищала Омара Сара. Ты не знал, что если его убьют, то и печать тоже умрет, а вместе с ней умрет и ее половинка. А еще ты не знал, что эта вторая половинка укажет того, кто убил его.
Медленно, преодолевая боль в коленях и бедрах, Эш поднялся с пола и встал перед вождем.
— Мое имя — Эш, — громко сказал он. — Я — рошун, что на моем родном языке означает «осенний лед», приходящий рано. Это значит, что я пришел из того места, откуда приходят все рошуны, потому что оно есть место, откуда мы несем месть.
Он выдержал паузу, дав слушающим возможность в полной мере оценить важность сказанного, и продолжил:
— Так что ты прав, жирная свинья, я пришел сюда, чтобы забрать у тебя кое-что. Я пришел отнять твою жизнь.
К концу перевода толмач заметно разнервничался. Вождь взвыл от ярости и, привстав, оттолкнул алхаза от трона. Старик, и без того едва державшийся на ногах, свалился на пол. Сверкая безумными глазами, вождь схватил служивший кубком череп и запустил им в наглеца чужестранца.
Эш лишь слегка отвел голову, и снаряд пролетел мимо.
— Улбашка! — проревел вождь, и жировые складки на его лице затряслись в такт слогам.
Стражники на мгновение замерли. Никому не хотелось приближаться к темнокожему незнакомцу, посмевшему грозить их повелителю.
— Ублашка нейа! — возопил разгневанный властитель, и воины набросились на Эша.
Дав волю гневу, вождь опустился на трон и разразился злобной тирадой. Распростертый на полу алхаз затараторил на торге, едва успевая за потоком сердитых слов.
— Знаешь ли ты, как я стал здесь правителем? Целую дакхусу я провел в запечатанной ледяной пещере с пятью другими мужчинами и без всякой еды. И только луной позже, когда солнце вернулось и растопило вход, я вышел из пещеры. Я, один! — Словно ставя точку, он ударил кулаком в грудь, произведя глухой, сочный звериный звук. — Грози сколько тебе угодно, старый дурак... — алхаз остановился, поскольку остановился вождь, и оба наполнили легкие воздухом, — потому что сегодня тебя ждет суровое наказание, а завтра, когда я проснусь, мы найдем тебе достойное применение.
Дрожащими руками стражники схватили Эша и стали срывать с него нижнее белье, пока он не предстал перед ними голый, трясущийся от холода.
— Пожалуйста, — прошептал лежавший на полу алхаз. — Смилуйся. Помоги мне.
Вождь коротко кивнул, и Эша выволокли из зала.
За пологом воины остановились, натянули меховые одежды и потащили пленника по коридору и дальше. Метель еще не стихла и по-прежнему рвала ночь. Сердце чуть не остановилось от холодного шока.
Безжалостный ветер толкал его едва ли не с такой же силой, как и стражники, выл, требуя его тепла, и хлестал обжигающей снежной плетью по голой коже. Боль вошла в кости, во внутренности, в сердце, прыгавшее и колотившееся, не веря в происходящее.
Еще немного, и он просто умрет.
Хмурые стражники тащили чужестранца к ближайшей из устроенных по кругу ледяных избушек. Самый высокий, пригнувшись, вошел, прочие остались с пленником, направив на него копья, готовые при необходимости ударить.
Эш обхватил себя руками и прыгал на месте, утаптывая снег. При этом он медленно поворачивался, подставляя ветру то один бок, то другой. Стражники смеялись.
Через какое-то время из избушки, неся с собой спальные меха, появились двое. Мрачно поглядывая на воинов, они тем не менее молча поплелись к соседнему жилищу. Следом за ними вышел высокий стражник с охапкой собранных с пола шкур. У порога он остановился и сорвал шкуры, закрывавшие узкий, похожий на туннель вход.
— Хун! — распорядился высокий, и стражники впихнули Эша в избу.
Внутри было темно, тихо и даже тепло после бушующего снаружи ветра. Эш понимал, однако, что без одежды он и здесь скоро замерзнет.
Между тем стражники уже замуровывали вход ледяными глыбами. Потом их полили водой и стали ждать, когда она застынет.
Услышав удаляющиеся шаги, Эш пнул ногой ледяную стену. С таким же успехом можно было бить камень.
Он вздохнул, покачнулся л едва не потерял сознание от усталости. Весь тяжкий груз прожитых шестидесяти двух лет обрушился вдруг на плечи, клоня к земле.
Он упал на колени, даже не заметив боли в голенях, ударившихся о жесткий, плотно спрессованный ледяной пол. Потребовалось полное напряжение воли, чтобы не прилечь свернувшись, закрыть глаза и уснуть. Уснуть означало умереть.
Холод. Эш подышал в сложенные чашкой руки, потер ладони и похлопал себя коченеющими ладонями. Потом, немного приободрившись, похлопал для верности по щекам. Лучше.
Заметив на голове рассечение, он приложил к ране снежный комочек и подержал, пока кровотечение не прекратилось. Через какое-то время глаза начали привыкать к темноте. Ледяные стены посветлели, словно их пронизывало бледное молочное сияние.
Эш глубоко вздохнул. Сложил перед собой руки. Закрыл рот, чтобы зубы не стучали. И начал молчаливую мантру.
Постепенно тепло от пульсирующего в груди сердца потекло в члены, пальцы рук и ног. От покрытой пупырышками кожи начал подниматься пар. Прекратилась дрожь.
Высоко над его лысой головой ветер прорвался через небольшое отверстие в куполообразном потолке, загудел, словно взывая к нему, и бросил вниз одинокую снежинку.
Он представил, что поставил прочную брезентовую палатку и лежит в ней, надежно защищенный от ветра, согреваясь у сделанной из меди походной масляной плиты. На огне закипает бульон, распространяя бодрящий, с дымком, запах. Воздух сырой и тяжелый от оттаивающей одежды. Снаружи тявкают прячущиеся от метели собаки.
Он не один в палатке. С ним Ошо.
— Плохо выглядишь, — говорит ему на родном хоншю старый учитель, и морщинки беспокойства проступают на старческой коже, такой же темной, как и у самого Эша.
Эш кивает:
— Похоже, я почти мертв.
— Удивлен? В твои-то годы?
— Нет, — признается Эш, хотя, удостоившись упрека от наставника, на мгновение и впрямь забывает о возрасте. — Бульона? — предлагает он, наливая собеседнику в чашку. Ошо жестом отказывается, и Эш пьет из своей. Тепло струйкой бежит в желудок. Откуда-то доносится сладострастный стон.
Учитель с любопытством наблюдает за ним.
— Как голова? Болит?
— Немного. Думаю, скоро может случиться еще один приступ.
— Я ведь предупреждал, что так и будет.
— Но я же еще не умер.
Ошо хмурится. Потирает руки. Согревает их дыханием.
— Ты должен наконец понять: время пришло.
Эш вздыхает, и огонек масляной плиты трепещет и шипит. Он смотрит на хлопающий клапан палатки, на поднимающийся от чашки дымок. Прислоненный к кожаному дорожному мешку меч напоминает могильный знак.
— Эта работа... кроме нее, у меня ничего нет. Неужели ты отнимешь ее у меня?
— Не я — твое здоровье. Даже если выживешь сегодня, на сколько тебя еще хватит?
— Я не намерен, когда ничего не останется, ложиться и ждать конца.
— А я и не прошу тебя об этом. Но тебе нужно быть здесь, с орденом, с товарищами. Ты заслужил отдых и, может быть, покой, если сумеешь его найти. Пока еще есть время.
— Нет, — с жаром возражает Эш и, отведя глаза, смотрит на огонь. — Так поступил мой отец, когда ухудшилось здоровье. Потеряв зрение, он предался отчаянию и до самого конца лежал в постели и плакал. Он стал тенью себя самого. Я не собираюсь так бессмысленно растрачивать оставшееся время. Умру на ногах.
На Ошо это заявление впечатления не произвело.
— Ты не в том состоянии, чтобы идти дальше. Приступы учащаются и обостряются. Из-за них ты почти слепнешь. Куда может идти слепец? Как ты будешь нести месть? Нет, этого я позволить не могу.
— Должен! — восклицает Эш.
Глава ордена моргает, но ничего не говорит.
Эш опускает голову и делает глубокий вдох. Успокаивается.
— Ошо, мы знакомы давным-давно. Мы больше чем друзья. Мы ближе, чем отец и сын, чем братья. Послушай меня. Мне это нужно.
Их взгляды смыкаются. Они в палатке, обдуваемой ветрами, посреди раскинувшейся на тысячи лаков ледяной пустыни, в воображаемой теплой камере, столь крохотной, что их дыхание смешивается.
— Хорошо, — негромко говорит Ошо, и Эш вздрагивает от удивления.
Он открывает рот, готовый произнести слова благодарности, но учитель останавливает его жестом.
— С одним условием, и оно обсуждению не подлежит.
— Продолжай.
— Ты возьмешь ученика.
Порыв ветра бьет по стенке палатки, прижимая брезент к его спине. Эш замирает.
— Ты просишь меня об этом?
— Да, — резко бросает Ошо. — Я прошу тебя об этом, как ты просил меня. Ты — лучшее, что у нас есть. Ты лучше, чем был я. Однако ты постоянно отказываешься взять ученика, передать ему свои знания, навыки, свою прозорливость.
— Тебе известно, что у меня были на то свои причины.
— Конечно, известно. Я знаю тебя лучше, чем кто-либо еще. Я сам был там, помнишь? Но в том сражении не ты один потерял сына, а другие — отца или брата.
Эш опускает голову:
— Да.
— Понимать ли тебя так, что ты сделаешь это, если выпутаешься из сегодняшнего переплета?
Он не может смотреть учителю в глаза и делает вид, что любуется танцующим пламенем масляной плиты. Старик и впрямь хорошо его знает. Для Эша он словно зеркало, живая, дышащая поверхность, отражающая все, что Эш может попытаться скрыть от себя самого.
— Хочешь умереть здесь, в одиночестве, в этой проклятой ледяной пустыне?
Эш отвечает молчанием.
— Тогда соглашайся на мое предложение. Согласишься — обещаю, что ты выберешься отсюда, что