вов деревья мали, не каждая наша вендетта заканчивается успехом.
— Но мы всегда пытались. Именно это мы обещаем нашим клиентам.
— Обещаем, да, — согласился Ошо. — Но там, на родине, наши обещания всегда были конкретными. Сомневаюсь, что мы решились бы подвергнуть риску весь орден, как происходит сейчас.
Эш покачал головой:
— Может быть. Но здесь положение другое, и мы тоже другие. Орден всегда держался в стороне от политики и никогда не стремился к собственной выгоде. Мы лишь предлагаем справедливость тем, кто в ней нуждается. Если мы не готовы брать на себя риск, тогда все данные нами обещания — пустые слова, и мы сами ровным счетом ничего не значим, и все, ради чего мы жили, есть лишь обман и мошенничество.
Ошо задумался, но, похоже, не найдя в словах собеседника ничего такого, чему можно было бы возразить, промолчал.
— Вспомни, что ты сам всегда говорил, когда я сомневался в том или ном решении? — продолжал Эш.
— Я много чего говорил. В том числе и немало ерунды.
— Да, но что ты повторял чаще всего?
— А-а, — проворчал Ошо. — Улыбнись и бросай кости.
— Достойная позиция.
Генерал ордена шумно — но не раздраженно, а скорее с облегчением — вздохнул и еще глубже ушел в кресло. Взгляд его, казалось, привлекло что-то на резном столике. Может быть, игра солнечных лучей. Сам столик был изготовлен из дикого тика, которым обшивались корабли, тридцать лет назад перенесшие их сюда от берегов далекой родины.
Наблюдая за стариком, которого он знал едва ли не всю жизнь, Эш заметил, что тот, сам того не замечая, почесывает левую ногу. Говорить он ничего не стал и лишь улыбнулся про себя.
Исчерпав аргументы и достигнув, похоже, некоего согласия, оба погрузились в приятное молчание того рода, что может продолжаться часами без необходимости поддерживать разговор. Внизу, под полом, что-то звякнуло — то ли оброненное кем-то учебное оружие, то ли кухонная утварь. Скорее второе, подумал Эш, учитывая близость полуденной трапезы. Через открытое окно в комнату проникали ласкающие обоняние запахи свежеиспеченного киша и тушеных овощей.
Ошо зашевелился, глянул на руку, потирающую ногу, и усмехнулся:
— Двадцать лет вместо ноги деревяшка, а до сих пор ее чешу.
Эш не слышал. Голова разламывалась от тупой боли. Он потер ладонью лоб.
— Ты как, дружище? Все хорошо?
Ответа не последовало, и Ошо, поправив протез, поднялся и, прихрамывая, прошел через комнату к окну.
— Да, — ответил с опозданием Эш, но голос дрогнул, и он, пытаясь выдавить боль, сжал пальцами виски.
— Опять голова? — спросил Ошо, положив руку на плечо друга.
— Да.
— И с каждым разом все хуже?
Эш просунул руку под рясу, вытащил кожаный кисет и, развязав дрожащими пальцами шнурок, достал сушеный лист дульче.
— Иногда я совсем ничего не вижу. — Он положил лист в рот, к щеке.
Ошо потрепал его по плечу, что было весьма необычно — генерал ордена редко позволял себе утешительные жесты.
Эш достал и положил в рот второй лист.
— Я могу что-то сделать для тебя? Может быть, Ченг?
— Нет, мастер. Он мне не поможет.
— Перестань называть меня мастером. Ты уже давно не мой ученик.
Боль немного отступила. Эш нашел в себе силы улыбнуться, но отвел взгляд, заметив, как вдруг потемнели и повлажнели глаза его старого наставника.
— Просто мы стареем быстрее, чем думаем, — сказал он, пытаясь увести разговор от невеселой темы.
— Нет. — Ошо устало вернулся на место. — Это ты стареешь быстрее, чем думаешь. Я-то давно понимаю, что дряхл и немощен. Вот и подумываю уйти на покой, сохранив хотя бы видимость достоинства.
— Я думаю о том же, — признался Эш.
Устроившись на стуле, старый генерал пристально посмотрел на него из-под полуопущенных век.
— Когда у тебя появился ученик, я решил, что ты так и сделаешь. Почему же передумал?
— Не передумал. Несколько месяцев назад у меня был с тобой разговор. Мысленный.
— Это когда ты был во льдах?
Эш кивнул.
— Если так, то, может быть, не только у тебя со мной. Примерно в то же время мне приснился довольно странный сон. Помню, я даже замерз. Ты тогда не верил, что сможешь вернуться.
— Не верил. Но ты предложил сделку. Пообещал, что я доберусь до дому живым, если приму твое условие. Я согласился.
— Понятно. И в чем же суть сделки?
— Ты не отстранишь меня от работы, если я возьму ученика.
— Вон оно что, — хмыкнул Ошо. — Тогда понятно. Да, сделка честная, и я свое слово сдержу.
— Хорошо.
— А скажи-ка, как ты его выбрал?
Эш замялся, не зная, что ответить. Память вернула его в Бар-Хос, в душную комнату, где он дремал, пережидая самое жаркое время, когда забравшийся туда паренек попытался стащить его кошелек.
Ему снился тогда дом: небольшая деревушка Аса, уют но расположившаяся среди гор, над уходящими вниз рисовыми террасами и засеянным овсом полем, растянувшимся до бескрайнего синего моря.
Была там и его молодая жена, Бутаи. Она стояла у порога их скромного домика, с полной корзиной полевых трав. Обладая чудесным даром обращать цветы в тонкие, едва уловимые запахи, Бутаи частенько удивляла его новыми ароматами. Их сын, мальчишка четырнадцати лет, колол дрова — с легкостью и уверенностью, достигаемой лишь немалой практикой.
Эш помахал им, но они его не видели — смеялись над чем-то, что сказал сын. В такие моменты Бутаи становилась похожей на девчонку.
А потом он вдруг очнулся в незнакомой комнате, в незнакомом городе, в незнакомой стране и в какой-то незнакомой жизни, которая никак не могла быть его собственной... с влажными от горя глазами и ощущением потери внутри, таким острым, таким свежим, словно это произошло только вчера. Накатившая боль почти ослепила. Он попытался позвать кого-то, кто был рядом, приняв его на мгновение за своего сына, но зная — на каком-то другом уровне, — что это не сын и сыном быть не может... никогда. И в тот же миг пришло чувство одиночества, настолько всепоглощающее, что он не мог даже пошевелиться. «Я умру в одиночестве, — подумал он. — Умру вот так, слепым, и никого не будет рядом».
— Похоже, — услышал он собственный голос, — не я выбрал его, а он меня.
Если Ошо и не принял такое объяснение, то, по крайней мере, выражать несогласие не стал.
— А для чего? Об этом ты задумывался?
— Не знаю. Наверное, в каком-то смысле мы оба нуждались друг в друге.
Ошо понимающе кивнул, но мысли свои, если таковые и возникли, оставил при себе и заговорил о другом:
— Значит, о том, чтобы принять от меня бразды, ты не думал? Вообще-то я на это и рассчитывал, когда упомянул Бараху.
Смотреть в глаза старому наставнику Эш уже не мог.
— А какой смысл? Болезнь наступает, и срок мой, похоже, недолог. Ты знаешь, как было с моим отцом и с его отцом. Они оба ослепли, а дальше все пошло быстро к концу.
Ошо уже не улыбался.
— Этого я и боялся. — Он тяжело вздохнул. — Хотя и надеялся на лучшее. Мне очень жаль, Эш. Ты — настоящий друг, а таких осталось мало.
Во дворе запела лазурная птичка. Смущенный нетипичным для старого генерала проявлением эмоций, Эш отвернулся к окну.
В молодости Ошо никогда не был таким откровенным и ничего подобного себе бы не позволил — тот Ошо, каким он знал его на родине, был воспитан рошуном и выдержал испытание, из которого лишь немногие выходили живыми. Тот Ошо ушел из прежнего ордена, когда они встали на сторону богатых и всемогущих. Тот Ошо стал солдатом, дрался у Хакка и Агаса и даже выжил, чтобы с честью сражаться потом в долгой войне против богатых и всемогущих. Тот Ошо снискал себе славу и возглавил обреченную уже Народную армию. Представить себе, чтобы генерал так открыто печалился из-за судьбы товарища, было невозможно. Тем более потом, когда он увел их в ссылку, единственный генерал, сумевший вытащить своих людей из гибельной западни, в которой окончательно погибла Народная Революция.
В те дни Ошо был другим. Сухощавым, сильным, твердым. Только его крепкая рука и удержала их вместе во время долгого перехода в Мидерес, когда многие — да что там, большинство, — включая убитого горем Эша, желали только смерти — после поражения и потери любимых и близких. Когда же они добрались наконец до Мидереса и другие беженцы ушли служить наемниками, именно Ошо предложил и проложил иной, куда более рискованный путь. Путь рошанов.
И вот — иссохший старик на рассохшемся стуле, скрипящем при каждом неловком движении неуклюжего тела. Старик, увидевший конец и позволивший себе открыть сердце, чтобы излить сочувствие и сожаление.
Из окна высокой башни Эш видел рощицу деревьев мали в центре двора. На ветке одного из них и сидела певчая лазурная птичка, небесно-голубой хохолок которой ясно выделялся на фоне бронзовых листьев.
— Кого печалит уход, того печалит жизнь, — усмехнулся Эш.
— Знаю. — Генерал качнул головой.
Какое-то время они молча сидели в потоке солнечного света, в неторопливом кружении пылинок, два ветерана, слушающие короткую, бодрую песенку летней птахи. Призывает друга, подумал Эш. А тот уже не слышит.
— Мне бы только хотелось... — пробормотал наконец Ошо, но голос его дрогнул, и невысказанные слова как будто повисли в воздухе.
— Увидеть еще раз Алмазные горы, — закончил за него Эш цитатой из старинной поэмы. — И к милым прижаться губам.
— Да.
— Знаю, дружище.
Глава 13 СЕРЕЗЕ
С объявлением вендетты и отъездом трех рошунов жизнь в монастыре перешла в другое русло и будто обрела вдруг новый смысл, отсутствие которого замедляло ее прежнее течение. Даже братья постарше, предпочитавшие проводить больше времени на своих крохотных наделах, вытащили, образно выражаясь, заржавевшие клинки. Разговоры велись серьезным тоном, а смех звучал все реже.
Не затронули новые настроения разве что учеников. Большинство их просто не сознавали всей серьезности ситуации; к тому же при напряженном графике сил и времени хватало только на повседневные заботы.