Твой Город за тобой пойдет. И будешь ты смотреть
на те же самые дома и медленно стареть
на тех же самых улицах, что прежде,
и тот же Город находить. В другой - оставь надежду -
нет ни дорог тебе, ни корабля.
Не уголок один потерян - вся земля,
коль жизнь свою потратил ты, с судьбой напрасно споря[79].
В «Итаке» он рисует другую, более благородную трагедию - трагедию человека, который но стремится к возвышенной цели и, в конце концов, обнаруживает, что эта цель была недостойна его усилий. Такой человек не должен жаловаться. На самом деле он не проиграл.
Итака тебя привела в движенье.
Не будь ее, ты б не пустился в путь.
Больше она дать ничего не может.
Даже самой убогой Итакою не обманут,
Умудренный опытом, многое повидавший,
ты легко догадаешься, что значат эти Итаки[80].
Эти примеры иллюстрируют одну из тональностей Кавафиса - необычайно субъективную; пейзажи, города и легенды по-новому воссоздаются в его сознании. Но есть у него и другая тональность: когда он стоит в стороне от изображаемого предмета и с беспристрастностью художника придает ему форму. Здесь на первый план выходит историк, и интересно отметить, насколько его история отличаются от истории англичанина. Оглядываясь в прошлое, даже Грецию он видит иначе. Афины и Спарта, которыми нас пичкали в школе, для него - лишь два маленьких задиристых рабовладельческих государства, эфемерных по сравнению с пришедшими им на смену эллинистическими царствами, которые, в свою очередь, столь же эфемерны на фоне вечной Византийской империи. Он восстает против тирании классицизма - всех этих скучных периклов, аспасий и фемистоклов. Александрия, его родной город, возникла именно тогда, когда пришла в упадок Греция, которую мы изучали в школе; цари, императоры, патриархи ступали по земле между его конторой и его домом. Если Кавафиса и можно назвать чьим-то литературным наследником - то только наследником Каллимаха. Его стихотворения носят названия «Недовольство Селевкида», «В месяце Атире», «Мануэль Комнин[81]» и предваряются эпиграфами из Филострата[82] или Лукиана[83].
Два стихотворения мы приведем здесь полностью, чтобы проиллюстрировать его метод[84]. В первом для достижения эффекта он выбирает точный, почти рубленый стиль хроники. Оно называется «Александрийские цари» и посвящено одному эпизоду правления Клеопатры и Антония.
Сошлись александрийцы посмотреть
на отпрысков прекрасной Клеопатры,
на старшего, Цезариона, и на младших,
на Александра и на Птолемея,
что выступят в Гимнасии впервые,
где их царями ныне назовут
перед блестящим воинским парадом.
Армян, индийцев и парфян владыкой
всесильным Александра нарекли.
Сирийским, киликийским, финикийским
владыкою был назван Птолемей.
Однако первым был Цезарион -
в одеждах нежно-розового шелка,
украшенный гирляндой гиацинтов,
с двойным узором аметистов и сапфиров
на поясе и с жемчугом на лентах,
увивших ноги стройные его.
Он вознесен был выше младших братьев,
провозглашен Царем среди Царей.
Разумные александрийцы знали,
Что это было только представленье.
Но день был теплым и дышал поэзией,
лазурью ясной небеса сияли,
Гимнасий Александрии по праву
венцом искусства вдохновенного считался,
Цезарион был так красив и так изящен
(сын Клеопатры, Лага славного потомок).
И торопились, и к Гимнасию сбегались,
и криками восторга одобряли
(на греческом, египетском, еврейском)
блестящий тот парад александрийцы,
а знали ведь, что ничего не стоят,
что звук пустой - цари и царства эти[85].
В этом стихотворении, даже в переводе, нельзя не заметить особую атмосферу. Это работа художника, которого не интересует поверхностная красота. Во втором стихотворении, несмотря на трагичность темы, Кавафис остается столь же отчужденным. Стихотворение разбито на полустишия; оно представляет собой эпитафию юноше, умершему в месяце Атире, ноябре древних египтян, и выражает ту неопределенность и муку, которые порой возникают из прошлого, переплетаясь в едином призраке:
На древнем камне надпись пытаюсь разобрать.
Прочел ГОСП(ОД)НЯ ВОЛЯ. Читаю имя ЛЕВКИ(Й)
и В МЕ(СЯ)ЦЕ АТИРЕ У(С)НУЛ ПОСЛЕДНИМ СНОМ.
ЛЕТ ОТ Р(ОЖ)ДЕНЬЯ вижу и XXVII, и значит,
он, этот самый Левкий, почил во цвете лет.
Больших усилий стоит прочесть АЛЕКСАНДРИЕЦ.
Три следующих строчки изрядно пострадали,
и все же разбираю Л(Ь)ЕМ СЛ(Е)ЗЫ... СКОРБЬ Д(Р)УЗЕЙ
и ниже снова СЛЕЗЫ и В ПАМЯ(Т)И ПРЕ(БУ)ДЕТ.
Знать, все его любили, души не чая в нем.
Он в месяце Атире уснул последним сном[86].
Такой поэт никогда не будет популярным. Он летает слишком неторопливо и слишком высоко. Субъективен он или объективен, он одинаково далек от сиюминутной суеты. Он никогда не напишет гимна - ни роялистам, ни сторонникам Венизелоса[87]. Он обладает силой (и, конечно, ограничениями) отшельника, который, хоть и не боится мира, тем не менее, всегда стоит несколько в стороне от него, пусть и может порой в разговоре уделить ему пару слов. Что лучше - мир или уединение? Кавафис, испытавший и то, и другое, не может ответить на этот вопрос. Очевидно одно: либо жизнь порождает отвагу, либо она перестает быть жизнью.
Заключение
Серьезная история Александрии еще не написана, и эти очерки, быть может, дадут понять, какой разнообразной и впечатляющей могла бы быть такая история. Как в карнавальном шествии, в ней проследовали бы друг за другом деяния двух тысяч пятидесяти лет. Но, в отличие от карнавала, шествие это завершилось бы безрадостно и уныло. Увы! Современный город не внушает ни малейшего энтузиазма. Его материальное благоденствие опасений не вызывает, но в отношении всего остального особого прогресса не наблюдается; что же до прошлого, то даже немногие дожившие до наших дней связи с ним без всякой причины обрываются: муниципалитет, к примеру, переименовал Рю Розетт в бессмысленную Рю Фуа Премьер и уничтожил прелестный крытый базар неподалеку от Рю де Франс. За городом, в Канопе, британская оккупационная армия тоже внесла свою лепту, разобрав для постройки дорог старые руины Птолемеев. Все проходит, или почти все. Только климат, только северный ветер и море остаются теми же, что и во времена, когда Менелай, первый гость на этой земле, высадился у мыса Рас эль-Тин и выбил из Протея обещание жизни вечной. Ему суждено было избежать смерти благодаря жене[88], и Гермес, сам обратившись тенью, не провожал его к асфоделям вместе с другими тенями. Бессмертному, но так или иначе своим бессмертием недовольному, Менелаю подобает пойти твердым шагом во главе этой процессии; торговцы хлопком завершат ее; между ними будут толпиться фантомы - беззвучные, бесплотные, бесчисленные, однако же и небезынтересные для историка.
ПРИЛОЖЕНИЕ I
Эдвард Морган Форстер -
Константинос Кавафис
ПИСЬМА 1917 -1932[89]
Клуб Султана Хусейна
Александрия, Египет
12.5.1917
Дорогой Каваффи [sic!][90],
надеюсь, что это письмо предвосхитит мое воскресение. Ждите меня через несколько дней. Долгие недели я был либо слишком глуп, либо слишком ленив, а порою и то, и другое сразу, чтобы зайти кВам. Но я часто думаю о Вас. Всего доброго,
всегда Ваш,
Э. М. Форстер
Санаторий Британского
Красного Креста № 7,
Монтаза, Александрия,
1 июля 1917 г.
Дорогой Каваффи [sic!],
сегодня днем заходил Валассопуло[91] и сказал, что с того момента, как мы с Вами не виделись, с Вами случилось что-то, сделавшее Вас очень несчастным; что, по Вашему мнению, художник должен быть порочным; и что Вы просили его сообщить вышеизложенное Вашим друзьям. В результате я решил немедленно написать Вам, хотя я не получил от него никаких разъяснений и, соответственно, не знаю, что сказать.
В последнее время я более счастлив, чем обычно, и я принял свою удачу с благодарностью и безо всяких условий. Однако мне кажется, что в глубине души мы жаждем не счастья, а покоя. Замечу, что я пришел к такому выводу именно в тот момент, когда моя жизнь протекает уверенно, как никогда, - я имею в виду, что ее течение не нарушается ни радостями, ни печалями. Я пишу это не для того, чтобы утешить Вас: утешение - довольно ничтожное занятие, которое годится только для людей, не вполне откровенных друг с другом. Но, по-моему, очень важно, если человек, пусть, быть может, и чувствует себя несчастным, но не от внешних причин, и если он спасается от своего несчастья не наслаждениями, а творчеством. Этот покой - покой в центре циклона. Другими словами, - совершенно другими! - я думаю, что Вы должны продолжать писать.
Мы с В[алассопуло] немного поговорили о порочности, но не пришли ни к каким выводам. Он склонен связывать ее со страстью, которая, на мой взгляд, совершенно ей противоположна. Я даже не уверен, что я бы связывал ее с любопытством, поскольку, если она и существует, то лишь как нечто холодное, - а потому не может быть особенно полезным инструментом для художника. Да, пожалуй, температура - это единственное, что я могу Вам сказать о порочности. Она не имеет ничего общего с фактической стороной дела. Ни действия, ни мысли не могут быть порочны сами по себе.
Я понимаю, что эти два абзаца весьма невнятны, и вряд ли проясню их, сказав, что в каждом из них я думал о Данте: во-первых, о его ангелах, которые обещают не счастье, но покой; во-вторых, о том, что в центре его Ада - лед, а не пламя.
Я приехал сюда[92] на пару дней, но, поскольку здесь есть работа, и старшая сестра настойчиво убеждает меня, то я остаюсь. Зайду к Вам, как только вернусь. Я не жду ответа на это письмо - ни сейчас, ни позднее. Я лишь хотел напомнить Вам, что среди многих Ваших друзей есть один, на которого вы всегда можете рассчитывать.