У меня было полное физическое истощение. Но когда мне разрешили встать с постели, обнаружилось, что не устояла и моя психика. Если бы именно тогда притяжение стало спонтанным, как это случилось много лет спустя, если бы мне пришлось передвигаться по дому на четвереньках, я бы воспринял это как ответный вопль Вселенной на то, что ей пришлось пережить.
Но все оставалось на своих местах. Единственной вещественной уликой был манускрипт. Он аккуратно лежал в гостиной на кофейном столике, там, где еще недавно я во время кошмарного сна так неистово печатал. Мы с Элизой умудрились написать пособие по выращиванию детей.
Когда я стал работать детским врачом в Вермонте, я понял, что в пособии заложен огромный практический смысл. Поэтому я решил издать его под псевдонимом доктор Рэкмелл М.Д. Это была вольная композиция из моего и Элизиного имени. Издатель озаглавил книгу: «Итак, у вас появился ребенок».
Мы-то с Элизой дали манускрипту совсем другое название, иначе звучала и фамилия авторов Бетти и Бобби Брауны. «Плач Ночного козодоя».
26
После оргии взаимный ужас держал нас на расстоянии. Как сообщил мне посредник Норман Мушари младший, силы Элизы были подорваны больше моих.
«Чуть не пришлось снова упрятать ее в лечебницу, — сказал он, — на сей раз, навсегда».
В те времена древняя столица инков Мачу Пикчу, что располагалась в Перу на самой вершине Анд, постепенно превратилась в рай для богатых и их прихлебателей. Все эти люди бежали от социальных реформ и экономического упадка не только из Америки, но и со всего света. Были там даже нормального роста китайцы, которые не захотели наследников-пигмеев.
Вот и Элиза перебралась туда. Сделала она это, чтобы находиться как можно дальше от меня.
Мушари был настолько потрясен картиной нашего безумия, что отказался вести Элизины дела и передал их в руки моих и маминых адвокатов.
27
С тех пор я ни разу не видел Элизу. Ее голос я слышал два раза: первый раз, когда закончил медицинский институт, и второй раз, когда я уже был президентом Соединенных Штатов Америки, а Элиза много-много лет как умерла.
Так-то вот.
Мама решила устроить банкет по случаю моего окончания института. Местом для банкета был выбран отель «Рица» в Бостоне, расположенный напротив Общественных садов. Но ни мне, ни маме не могло и в голову прийти, что Элиза каким-то чудом прослышит о предстоящем банкете и приедет из далекого Перу.
Я веселился вовсю. Когда бал был в самом разгаре, ко мне подошел посыльный и сказал, что кто-то ждет меня снаружи, но не в вестибюле, а прямо среди терпкой, залитой лунным светом ночи.
Меньше всего я мог подумать об Элизе. Кроме того, подобострастный вид и форма моего гида ввели меня в полнейшее заблуждение. Да и голова шла кругом от выпитого шампанского. Ни минуты не колеблясь, я последовал за посыльным. Мы пересекли Арлингтонскую улицу и окунулись в колдовские заросли Общественных садов. Как вы догадались, мой гид не был посыльным.
До моего слуха доносилось какое-то неопределенное дребезжание. Меньше всего я мог сопоставить этот шум со звуком зависшего в воздухе вертолета. Но вот псевдопосыльный, который на самом деле был из племени инков и находился на службе у Элизы, пустил в воздух магниевую ракету. Последовала ослепительная вспышка. Яркий свет озарил окрестности. И все стало безжизненным, картинным и монументальным. Казалось, каждый предмет весит не меньше тонны.
Из темноты прямо над нашими головами материализовался вертолет. Будто аллегорический ангел, жуткий и механический, спускался он с небес в ореоле искусственного света.
На борту вертолета стояла Элиза с пастушьим рожком в руках.
В тот момент все казалось возможным, даже то, что она может меня пристрелить с высоты. Или сбросить пакет с экскрементами прямо на голову.
Но она проделала нелегкий путь из Перу только для того, чтобы донести до меня половину шекспировского сонета.
«Слушай! — сказала она. — Слушай! — сказала она. Потом повторила в третий раз: — Слушай!»
Где-то рядом тихо гасла сигнальная ракета.
Вот слова, которыми Элиза огласила ночь. Предназначались они исключительно для меня:
О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо?
Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого.
Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой стоишь только ты.
Разлука тяжела нам, как недуг, Но временами одинокий путь Счастливейшим мечтам дает досуг И позволяет время обмануть.
Разлука сердце делит пополам, Чтоб славить друга легче было нам.
Я взывал к ней сквозь сложенные рупором руки. «Элиза!» — кричал я. Слова, переполнившие меня, впервые в жизни вырвались наружу: «Элиза! Я люблю тебя!»
Все погрузилось во тьму.
«Ты слышишь, Элиза? — вопрошал я. — Я люблю тебя. Я правда, люблю тебя!»
«Слышу, — отозвалась она. — Пусть больше никто никогда никому не говорит этих слов!»
«Но я говорю правду», — сказал я.
«Что ж, тогда послушай мою правду, братик родной».
«Говори!» — сказал я.
И она сказала: «Да вселится Бог в деяния и помыслы доктора Уилбера Рокфеллера Свеина».
И вертолет растворился во тьме.
Так-то вот.
28
Я возвращался в «Рицу». Я плакал и смеялся. Представьте себе: красавец-неандерталец двухметрового роста в гофрированной рубахе и бархатном смокинге неподражаемо синего, как яйца малиновки, цвета.
У входа в отель толпились люди. Они что-то оживленно обсуждали. Только что они видели, как в восточной части неба явилось знамение и быстро исчезло. А голос с самых небес протрубил на всю округу о разлуке и любви.
Я устремился к маме. Мне не терпелось рассказать ей об Элизиной выходке. Но меня остановил незнакомый мужчина средних лет, который беседовал с мамой. Мужчина был одет в неброский серый костюм, точь-в-точь как детективы у дверей.
Мама представила мне своего собеседника, сказав, что это доктор Мотт. Да, это был тот самый доктор, который изо дня в день скрупулезно обследовал меня и Элизу, пока мы жили в Вермонте. Я вежливо поздоровался и поспешил к развлечениям.
Через каких-нибудь полчаса я снова оказался возле мамы. Доктора Мотта с ней уже не было. Мама вторично попыталась объяснить мне, кем был мужчина, с которым она только что беседовала. Я выразил вежливые и формальные сожаления, что не смог уделить ему больше внимания. Мама вручила мне записку, которую оставил доктор Мотт в качестве подарка по случаю моего окончания института. Записка была написана на писчебумажных принадлежностях отеля «Рица». В ней говорилось: «Если не можешь принести пользу, хотя бы не вреди. Гиппократ».
Да, вот и потом, много лет спустя, когда я переоборудовал Вермонтский замок под детскую поликлинику и небольшой госпиталь, а часть оставил для жилья, я приказал выбить эти слова в камне прямо над главным входом. Но, к сожалению, они производили слишком сильное впечатление на юных пациентов и их родителей. Так что мне пришлось отдать распоряжение, чтобы их убрали. Посетителям казалось, что этими словами я расписываюсь в полной своей беспомощности и нерешительности. Они так же усматривали в них намек на то, что лучше бы им оставаться дома и не дурить никому голову.
Однако, несмотря ни на что, эти слова навечно вписались в мой мозг. И я, действительно, причинил не так уж много вреда. А центром тяготения всей моей медицинской практики явился маленький томик, который я бережно замыкал в сейф каждый вечер, прежде чем отойти ко сну. Было это руководство по выращиванию детей, которое сотворили мы с Элизой во время знаменательной оргии на Бикон Хилл.
По сей день ума не приложу, как нам удалось втиснуть все необходимое в такую маленькую книжицу!
А годы шли своим чередом.
Где-то в водовороте лет затерялась моя женитьба. Жену я выбрал себе под стать. Она была очень богата и доводилась мне троюродной сестрой. В девичестве ее звали Роза Олдрич Форд. Жена была со мной несчастна, потому что я ее не любил и никуда вместе с ней не ходил. С любовью у меня всегда дело обстояло туго. У нас родился сын. Его назвали Картер Пэлей Свеин. Сына я тоже не любил. Картер был мальчиком во всех отношениях нормальным и был мне абсолютно безразличен. Он был чем-то вроде весенней поросли на виноградной лозе — бледной и водянистой, но постоянно увеличивающейся в размерах.
После развода мать и сын удалились туда же, куда и Элиза: в Мачу Пикчу, в Перу. Я не получил от них ни весточки, даже когда стал президентом Соединенных Штатов.
А время шло своим чередом.
В одно прекрасное утро я проснулся и обнаружил, что мне уже пятьдесят! Мама окончательно переселилась ко мне в Вермонт и свой дом в Заливе черепах продала. Она одряхлела и боялась всего на свете.
Она любила мне рассказывать про рай, каким она его себе представляла. В те дни я еще ничего о рае не знал. Я верил, что если человек умер, то навсегда.
«Я чувствую, твой папа ждет не дождется меня, — говорила мама. — И мои мамочка и папочка тоже ждут меня с распростертыми объятиями».
Позже я узнал, что мама не ошиблась. Ожидать новых и новых прибывающих — вот и все занятие тех, кто попал в рай.
29
До последнего дня мама не уставала повторять, как противно ей все ненатуральное: синтетические запахи, волокна, пластик и т.п. Любила она шелк, хлопок, лен, шерсть, кожу и глину, стекло и камень. Еще она любила лошадей и парусные корабли.
При моем госпитале было двадцать лошадей, а к ним — вагончики, тележки, повозки и сани. Была у меня и собственная лошадь — мощная кобыла клайдесдальской породы. Золотая грива свешивалась до самых ее копыт. Я дал ей кличку Бадвайзер.
Воображение мое стало куда богаче, стоило только заглохнуть технике и прекратиться общению с внешним миром.
Поэтому я ни капельки не удивился, когда однажды поздним вечером, по обыкновению укутав маму покрепче в одеяло, я со свечой в руках вошел в свою спальню и увидел мирно сидящего на каминной доске китайца. Ростом китаец был не больше моего указательного пальца. На нем была синяя стеганая куртка, шаровары и кепка.