— Четыре года прошли быстро, но впустую.
— Медаль в кармане? — уточнил я.
— В кармане, — пощупал он.
— А если бы золотая была, надел бы?
Этот вопрос застал его врасплох. Он долго думал, потом увидел золото на груди Асланбека Хуштова:
— Да, надел бы. Золота стыдиться нечего.
Детский доктор Рошаль рассказал, что он вернулся из-за границы.
— Там прекрасные поля, лошади, коровы… Я подумал: может быть, Гордеев (министр сельского хозяйства России Алексей Гордеев. — А.К.) прав?! Они там пьют такое количество молока! И вы знаете, Владимир Владимирович, у них там очень много двойняшек рождается! И детей там в воду бросают прямо в одежде, и они так учатся плавать, а у нас — в трусиках бросают, поэтому смертность от утопления высокая (то есть наши люди не умеют плавать в одежде и автоматически утепляются. — А.К.). Вот я не люблю Америку!..
— Напрасно, — засмеялся господин Путин. — Они там за 300 лет многого добились.
— Да в гробу я видел их систему здравоохранения! — признался доктор Рошаль.
— В гробу — систему здравоохранения? — уточнил господин Путин. — Это сильно сказано.
После этого доктор Рошаль с той же силой обрушился на систему российского здравоохранения.
Мой товарищ Вячеслав Смагин на закрытии Туринской олимпиады подошел к пожилому негру в белых одеждах и зеленой, похожей на докторскую, шапочке.
— Давай поменяемся, — сказал он ему, конечно, на русском и подкрепил великий и могучий языком жестов. — Ты мне шапку, я тебе — Чебурашку. На безрыбье, как говорится…
— Я не могу… — лицо негра сморщилось от переполнившего его душу страдания или, может, искушения.
— Почему?! — удивленно спросил его Вячеслав Смагин.
— Это мое… — простонал негр.
— Слава, он же на русском говорит… — осознал я. — На чистом, можно сказать…
— А ты откуда? — спросил его господин Смагин.
— Из Воронежа… — ответил тот.
На спине у него было написано: «Зимбабве».
Никита Михалков снимал эпизод с прибытием гражданских на фронт. Гражданские сходили с поезда и попадали в руки военных, которыми командовал майор НКВД (то есть Сергей Маковецкий).
— Обыскивать надо их конкретней! — говорил в микрофон Никита Михалков, сидя под навесом в теплых сапогах с надписью «Rock» и в бейсболке с надписью на затылке «Nikita Mekhalkov». — Не просто мацать, а обыскивать! Вот так! Раз-два! Раз-два!
Он показывал, и получалось так убедительно и достоверно, что не оставалось никаких сомнений в том, что Никита Михалков и сам профессионал в этом деле.
— Не стойте на рельсах, как Анна Каренина! — кричал он военным.
— О, лошадка просится в кадр, — обрадовано сказал Никита Михалков. — Давайте поставим ее к паровозу.
Лошадку поставили. На ее фоне паровоз и правда стал смотреться выигрышней.
Перед приездом Владимира Путина в Московский физико-технический институт была замазана культовая надпись на стене одного из общежитий, мимо которой он мог пройти: «Коси и забивай!» (видимо, чтобы премьер не принял ее как руководство к действию). Рядом было достоверное изображение серпа и молота. Причем серп и молот остались (они уже давно никому ничем не угрожают), но картинка без надписи потеряла свой вторичный смысл (первичный смысл эта картинка утратила около 20 лет назад).
Остров свободы показался мне очень довольным своей жизнью. Набережная Малекон была заполнена людьми, танцующими и поющими не по случаю приезда господина Медведева, а по случаю выходного дня. Здесь пили ром и производные от него, то есть чаще всего мохито. Здесь любили русских — за небольшие деньги, да и просто так. Этим людям было хорошо на их острове, а те, кому было не очень хорошо, покинули его вплавь.
Кругом цветы, про деревья в Олимпийской деревне хочется сказать, что они колосятся — такая правильная, густая и возвышенная у них форма.
И отовсюду льется негромкая музыка. Я никак не мог понять откуда, потому что никаких репродукторов нет, ведь не из-под земли же, а потом, когда увидел одного спортсмена, занявшего необъяснимую на первый взгляд позицию: припал ухом к камню и потрясенно слушал, — я понял, что да, именно из камней, разбросанных по всей деревне, и льется песня.
Время от времени здесь начинают отчаянно стрекотать цикады, но потом, когда они как по команде затихают, понимаешь, что и это — фонограмма.
В небольшом зале на столе, крытом белыми скатертями, стояли металлические подстаканники с тонкими стаканами. Чай уже больше получаса эпически в них стыл.
Наконец в зал зашел Владимир Путин, который очень обрадовался стаканам в подстаканниках. Присутствующие тут же стали пить чай. Характерно, что ни один железнодорожник при этом не вынул ложку из стакана. Очевидно, в этом состоял какой-то генетический железнодорожный форс: безусловно, пить чай на ходу с ложкой, все время целящейся и стреляющей в глаз, — это профессиональный экстрим.
В ожидании Владимира Путина рабочие в цехе окончательной сборки АвтоВАЗа репетировали общение с ним. В составленном из стульев кружке они устроили полноценный тест-драйв разговора с премьером. В центре круга на месте господина Путина сидел один из рабочих. К нему и обращались другие работники и работницы.
Одна из них спросила:
— Владимир Владимирович! Очень много негативной информации про наш завод! В СМИ постоянно пишут, что у нас плохие машины… В каждом выпуске КВН — обязательно про нас… Если бы наши машины были такими плохими, их бы не покупали! Это заказное, Владимир Владимирович?! — в упор спросила эта женщина.
Ее коллега в центре круга нисколько не смутился:
— Любое упоминание в прессе — хорошо! Кроме, конечно, некролога, — по-путински пошутил он.
— Меня, Владимир Владимирович, конечно, не устроил ваш ответ, — вступила другая работница. — Скажите, планируется ли в будущем повысить благосостояние наших граждан?!
Она понимала, конечно, что в настоящем это уже не удалось.
— Так, дальше… Следующий вопрос, — властно сказал коллега в центре круга.
— Деньги, Владимир Владимирович, сожрала инфляция!..
Рабочие уже, кажется, не на шутку увлеклись, боль рвалась из их сердец. Они требовали от этого человека честных, правдивых и мгновенных ответов.
— Скушала… — укоризненно поправил он ее.
— Извините, скушала инфляция… — виновато поправилась она.
— Дальше, — качнул он головой.
На самом деле этот человек действительно еще ни разу не покривил душой.
— Есть ли будущее у нашей молодежи?! — выкрикивал кто-то с места…
— Дальше… — слышалось в ответ.
Тест-драйв на глазах превращался в краш-тест.
Вдруг к центру стадиона, где китайцы строили друг из друга всякие башни, ринулись китайские спортсмены, прокладывая себе дорогу с применением всех благоприобретенных навыков (лучше других продвигались мастера тэквондо и ушу). Оказалось, на сцену вышел Джеки Чан.
Нет ничего хуже давки с участием интеллигентов: здесь и на ноги друг другу наступают неслучайно, и извиняются неправдоподобно громко, словно наступая мысленно на ногу еще раз; здесь и тычок можно заслужить, зазевавшись в проходе; а то ведь и ущипнуть могут.
Самый выстраданный плакат, который кричал неутихающей болью, несла над головой немолодая женщина: «Капитализм лишил меня девственности!». В своем несчастье, связанном с действиями какого-то одного последовательного империалиста, эта женщина винила теперь всех глобалистов мира. Ее присутствие на площади было, по крайней мере, абсолютно объяснимо.
К полудню площадь перед биржей и Банком Англии была целиком заполнена антиглобалистами, полицейскими и журналистами. Последним на площадь клином вошел какой-то перспективный боевой отряд в черных масках. Они сразу направились прорывать оцепление, охранявшее банк. Нескольких из них через минуту уже закрывали в автозаки. Они, казалось, были удивлены.
— Как же так?! — кричал один. — Я даже не успел ничего сделать!
Тем, кто уже попал в каменную ловушку возле Банка Англии, было отсюда не выбраться. Полицейские не хотели, чтобы демонстранты расходились. Но антиглобалисты здесь уже и сами никуда не спешили: начались танцы и песни. Все это стало напоминать венецианский карнавал: здесь были люди в белых и красных перьях, в черных масках, а также в масках зверей и птиц (невинно и раньше времени загубленных, очевидно)…
Мне удалось выйти из оцепления только благодаря тому, что один полицейский очень удивился, что у русского журналиста может оказаться удостоверение на английском языке, восхищенно подмигнул мне и вывел из этого биеннале современного искусства уличного протеста.
Очереди англичан в районе трибуны Д, отданной на растерзание фанатам «Челси», за час до начала матча сосредоточились у ларьков, торгующих сосисками и шашлыками. Шашлыки жарил мрачный пожилой узбек. Англичане совали ему деньги. Русских денег там не было. А никакие другие ему были не нужны. На все их вопросы, мольбы, ругательства он раз в две минуты поднимал голову и говорил:
— Очередь там, чурка!
Тут же в очереди молодой парень продавал программки. Я думал, что, может, это русский, но тут, в районе трибуны Д, нас было до обидного мало. Здесь царило английское право. Но и узбекский шашлычник тоже. И шашлычник побеждал, потому что английское право работает по прецеденту, а такого прецедента, чтобы узбек продал шашлык английскому фанату, тут не было.
Они проиграли. И они страдали так, как только и может страдать человек, у которого отняли все, что у него только что было, кажется, уже в кармане. А из того, что там завалялось, смысл жизни был далеко не самой главной вещицей.