— Немыслимо! Так это она, гадюка, снилась мне.
Берендей не слушал его. Торопился. Запах мяса и крови в
морозной тайге разносится быстро. Его вмиг почуют звери. Среди них могут оказаться рыси. А тут вокруг деревья. Не спасешься.
Выложив внутренности медведицы на траву, Берендей вскоре перетащил все мясо в будку. Лишь голову и сердце закопал под деревом, повинуясь услышанному когда-то поверью.
— Шкуру эту себе возьмешь, когда высохнет, — сказал Харе.
Тот не расслышал. Думал о своем.
— Почему она к нам в будку забралась? Что ей там нужно было?
— Оленьи потроха завонялись. Позабыли мы о них. А медведи на всякую вонь падкие. Вот и влезла с голодухи. Старая стала. Жратву тяжко ей было добыть. Даже берлогу не хватило сил выкопать. Припозднилась. А по холоду жрать сильней охота, вот и потеряла страх, — сказал фартовый.
Оленьи кишки закопали поселенцы подальше от жилья. И уже под утро, перемазанные кровью, усталые, сели передохнуть в зимовье.
— Мяса нам теперь на всю зиму хватит, — радовался Берендей.
— А может, отдадим половину в госпромхоз? — предложил Харя.
— Ты чего, звезданулся ненароком? — не поверил в услышанное фартовый.
— Нельзя ж все время только брать. Какой-то понт от нас уже нужен.
— Иди ты к хренам, сознательный фрайер. Пусть тогда Трофимыч и схватился бы с медведицей. Жаль, не дождался он ее, поглядел бы я, как она ему калган раскроила. Кстати, и ты этого едва миновал. Но, верно, успела тебе мозги в жопу вбить, коль такое понес.
— А куда ты ей попал, что пришил насмерть? — спохватился Харя.
— Я ж ей почти по жопу дробовик всунул через ухо. Ну, и не забывай, что патроны запыженные были, убойная сила большая. Дробь кучкой идет, не распыляется. Вот и пробил ей все мозги… Она хоть и зверь, но в отличье от тебя их имела. Этот первый выстрел из двух стволов и угробил ее. Вторым — правую переднюю лапу малость поцарапал. От этого она и не почесалась бы, — признался фартовый.
— И как это она тебя не тронула?
— Я ж рядом с дверью был. А смертельный — от входа сразу ей влепил. Она и слух, и нюх, и зенки вмиг потеряла. Кинулась в прыжке туда, где сразу меня увидела. И попала в дверь. Иначе от меня мокрое место осталось бы, — смеялся фартовый.
…Федька и не собирался отдавать мясо в госпромхоз. По- своему примитивно решил проверить фартового. Но нет, не собирается тот в бега, коль о харчах беспокоится. И Харя, довольный своей проверкой, разговорился:
— Я, конечно, с медведями никогда дела не имел. Это точно. Но мозги мне никто не вывернул. Не ударялся я в бега, не зная места, и хоть мозгов, как говоришь, мне не хватает, не кидался бы на скалы в кирзовых сапогах. Разулся бы, так сподручней. Не рисковал бы бежать ночью без ксив. Потому что ночные фрайера всегда подозрительны. И ушел бы ты не дальше первого встречного лягавого. Они тут всякий поезд сопровождают. Ну и еще, я видел как ты смывался. Один хотел, сам. Но ведь знал, что меня после твоего побега враз бы в зону вернули. Я б такого свинства тебе не подложил. Хоть понятно, не фартовый, не кент тебе, а все ж случалась минута — тоже выручал.
— Эх, Харя, что ты мне грехи поминаешь? Не святоша я. Лучше б концы отбросил, чем вот так здесь прозябать. Далеко вперед из земных лишь орел видит, потому что ближе всех к Богу живет. Мы ж — на земле, в потемках, в хазах, да тюрягах, потому ослепли сначала душой, после — глазами. Чужое от своего давно не отличаем. Что руки сграбастали — все мое. Скорей бери да беги. А нужно ли оно, унесешь ли, а главное — впрок ли взятое, то уж потом обмозговываем, если на это время сыщется. Вот так и я: пахнуло свободой — обалдел, о судьбе твоей не подумал. Да и своей шкурой, сам про то ботаешь, пренебрег.
— А на кой хрен тебе такая судьба? Зачем фартовые нужны, малина? Иль не можешь без них?
— На кой тебе чифир сдался, а? Иль себя не жаль? Да вот сосешь его! Не можешь обойтись. Чего ж меня за душу тянешь? Я не фрайер. Я вор. Да без нас ни одна цивилизация не обходилась. Только начальству удобнее нас к прошлому, к пережиткам его относить. А мы — нынешние. И жизнь так коротка! У фартового — особо… Тем, кто такие длинные сроки придумал, самим бы хоть месяц на своей шкуре узнать, каково без воли
жить. А в лагере еще и выжить надобно. Ты моложе меня, и срок твой не чета моему. Еще и поживешь как-то. А мне, если не слинять, отсюда уже стариком доведется выйти. Для меня это то же самое — что вперед ногами… Ну, отыграл ты мою шкуру у Медведя, так уже и поквитались на медведице. Я бы тебя и взял с собой, да знаю — не пойдешь. Вот и получается, что я при тебе навроде заложника. Останусь — ты на волю отсюда выйдешь. Сбегу — через возврат в зону свободу увидишь.
— Значит, снова в бега? — дрогнул голосом Федька.
— И чего ты прицепился? Ты что, прокурор иль кент? Дышишь и ладно. Не возникай на уши, — злился Берендей.
Поселенцы молча сидели у печки. Федька, закатив глаза к потолку, считал, сколько ему осталось до свободы. Берендей обдумывал, как по зиме, по снегу, на лыжах сбежит из Заброшенок при первом удобном случае.
Проверив в вороте рубахи, не завелись ли вши, Харя начал готовить завтрак.
Медвежатина уже сварилась, надо было пожарить к ней лук, сходить за хлебом в будку. Пока хлопотал, Берендей принес воду, подмел пол.
— Кажется, скоро мороз всерьез ударит, — вернулся Федька. И добавил — Носом чую. Первая пурга скоро будет.
Ф а ртов ы й повеселел:
— Что-что, а нюх у тебя — как у щипача отменного, не подводит.
— Это почему? — обиделся Харя.
— Медведицу через стенку застукал. Я и не услышал лярву, — признался Берендей.
— Так проохал, что она мне башку уже свернуть хотела. Думал, лиса иль кто помельче.
— Она только нарисовалась. Не успела оглядеться. А тут ты прихилял. Она и сграбастала, от тебя ж как от оленьих потрохов временами несет. Особо от копыт. Верно, вздумала их на десерт оста нить.
— Иди ты, — разобиделся Федька. Но решил для себя обязательно устроить к вечеру баньку в будке. Но Берендей категорически запретил ему натопить будку до тепла.
— Мясо до завтра пусть просолится. Опустим в ледник, потом хоть каждый день мойся, — сказал, будто отрезал, фартовый.
В этот день Федька решил в последний раз навестить свой шалаш. Знал, занесет его зимой по макушку. А Берендей не дает чифир варить. Вот и приходится делать его подальше от жилья, прячась да крадучись.
Харя шел меж облысевших берез. Белые-белые, они были похожи на безвременно состарившихся девчонок. Поредевшие их косы-ветки били худые плечи, зябли на холоде стволы-тела. И все ж смотрели березы на небо, закинув к нему головенки. У Бога, не у земных, прося понимания, поддержки и терпимости. Люди так не умеют… Люди, как сухая трава, в старости и в горе лишь под ногами видят.
Федька вытащил из шалаша жестяную банку из-под сгущенного молока, выколотил из нее старую заварку чая под березовый корень. Хоть это впрок пойдет. И, пошарив за пазухой, выволок оттуда трясущимися руками пачку чая. Глаза его лихорадочно загорелись. В горле пересохло.
Сбегав к ключу, Харя принес воду в банке, развел маленький костерок. Высыпал содержимое пачки в жестянку, залил воду так, что она едва покрыла чай, размешал для верности сухой веткой и поставил на огонь. От нетерпения крутился вокруг псом на привязи. Когда заварка стала подниматься вверх, размешал, поставил байку на угли: чтоб взяток был полным и первач полноценным. Чай медленно варился. Вот первые пузыри пробили варку, закрутили в банке черное месиво.
Подождав немного, Харя поставил банку на теплую золу, стал ждать, пока чифир настоится. Из-под закрытой крышки шел аромат чая. Чтоб ничего не пропало даром, прикрыл банку засаленной кепкой.
Федька был знатоком своего дела и для чифира брал лишь грузинский второсортный чай. Другие сорта для настоящего чифира не годились.
Едва пар перестал выходить из банки, Харя взял теплое черное пойло, сделал глоток.
Настоящие чифиристы не глушат варево залпом. Они цедят чифир через зубы, смакуя каждую каплю, чтоб получить полный кайф. И Федька тянул нестерпимую горечь, казавшуюся ему вкуснее и слаще меда.
Чифир получился отменный. Едва попав в горло, он ударил в кровь, в голову. Тело Хари расслабилось, глаза помутнели. Маленькая морщинистая мордашка стала похожа на увядшую свеклу. Рот открылся, обнажив коричневые пеньки от зубов. Из уголков рта побежали блаженные слюни.
Харя был в полубреду, в полусне. Маленьким, грязным комком он лежал возле остывающего костерка. И никто, никакие силы, не могли теперь вырвать его из одурманившего кайфа. Что грезилось Харе в это время? Пожалуй, хорошее. Вот как поплыли морщины с лица. Собранные еще недавно в жесткие пучки на лбу, висках, в уголках губ, они стекли к ушам, на шею.
Федька лежал, засунув грязную ладонь под щеку. Банку чифира он высосал лишь наполовину. Оставшееся выцедит позднее. Сразу все пить нельзя. Сердце не выдержит.
Вообще-то этой дозы с лихвой хватило бы на троих. Но Харя был старым чифиристом и малой дозы ему хватало ненадолго. Целая банка — это день кайфа. День забыться в своей, неразделенной ни с кем радости.
Как дорого ценился в зоне каждый глоток чифира, как нелегко он доставался! Зато теперь ни с кем не делит, ни у кого не выпрашивает. И появись сейчас хоть рысь, хоть медведь, Харя не узнал бы их. Горе тому, кто попытается вырвать чифириста из кайфа, разбудить, растолкать, вернуть к реальности.
Не человек, зверь получится из вставшего. Невидящие глаза нальются кровью. Коричневая слюна превратится в желтую пену, лицо станет белей березового ствола и тогда не сдобровать разбудившему. Будь это и родная мать.
Чифирист предпочтет смерть, чем неурочное пробуждение. Сам черт — ребенок перед разъяренным чифиристом. И хотя сам потом, придя в себя, будет горько каяться, жалеть о случившемся, с дурным гневом своим никогда не сможет совладеть.
Кайфует Харя. Перед глазами пляшет прозрачным видением тополиный пух над синей водой реки. А может, опадает черемуха. Что за диво это видение под тихую песню!