Белое Эхо собрал в комок последние силы. Сдавил в руке финку, выручавшую не раз. Но Харя увидел. Бросился под ноги. Сшиб. Белое Эхо не смог остановить руку…
В следующую секунду беглец задыхался в руках Берендея.
— За что Харю, падла?
Руки Белого Эха хватались за Берендея, ловили малейшую опору.
— Дай его сюда! — услышал фартовый голос Подифора.
Берендей сунул полузадушенного беглеца в руки бригадира, склонился над Харей.
— Они меня долго мучили. Деньги, ксивы требовали. Думали, что у нас паспорта имеются. Когда увидели, что только справки об освобождении из зоны — били. Одежду всю взяли. Я не давал. Отняли все. Потом ты видел. Прикрытием взяли. Чтоб уйти целыми. Ты не злись, Берендей, не сумел я наше защитить. Их много, — захлебывался кровью Харя.
Фартовый поднял Федьку на руки. Тяжело переступая че- рез коряги, понес в зимовье.
— Оставь меня, Берендей. Не возись со мной. Я тут хочу, па воле. Будто совсем свободный. Зимовье — поселение. А тут я как человек отойду. Мне совсем не холодно и не больно. Только тебя жаль. Кто ж тебе стирать теперь будет и жратву варить? Баба тебе нужна. Ты не бойся человечьей жизни. Завяжи с фартовыми. Слышишь? Они — звери…
— Ты потерпи немного, Федь. Не гоже нам тут оставаться. Зимовье — не зона. Мы его сами строили. Как смогли. А в своей хате стены помогают. Глядишь, одыбаешься и в этот раз, — уговаривал Берендей.
Харя был легким, как сухое деревце. Теряя силы, он всхлипывал от страха. Сжимался в комок:
— Хотел сеструх увидеть. Материну могилу. Поклониться им. Да не вышло. Пусть простят.
— Не канючь. Уже дома, отлежишься и лафа.
— Ксивы возьми наши. И деньги. Они у пахана их него. Не забудь, — напомнил Харя. И тихо охнув, отвернулся от Берендея.
Фартовый осторожно положил его на лавку. Расстегнул рубашку.
Финка торчала из тела Хари. Ее Берендей опасался вытаскивать сам.
— Пить хочу, — просил Федька.
Фартовый, открыв дверь, позвал Подифора. Тот только что вернулся из распадка. И на зов Берендея бросился бегом.
— Федьке плохо, — указал на Харю фартовый.
Бригадир глянул на Харю. Потрогал лоб, пульс. Помыл руки. И, попросив чистое полотенце, стал перед лавкой на колени. Осторожно, медленно вытаскивал из тела поселенца финку.
— Спирт возьми в палатке. Мужики покажут, где стоит. Быстрее иди. И бинт прихвати, — сказал фартовому.
Когда Берендей вернулся, бригадир еще вытаскивал финку, тихо разговаривал с Харей.
— Повязали бандюг. Всех словили. Один уже дохлый был. Его Берендей убил. Старшего их него. А другие двое — связанные валяются за палаткой. Мы их завтра милиции сдадим. За ними утром вездеход приедет. А ночью мы их покараулим, чтобы не расползлись…
Федька лежал, уставив глаза в потолок. Молчал. Ничем не выдавал нестерпимой боли.
Берендей неуклюже топтался рядом. Он чувствовал себя беспомощным перед случившимся. Смотрел на финку, на пальцы Подифора. Еще немножко и…
Слышал фартовый, если из-под финача хлынет кровь — не жить фартовому, если нет — есть надежда.
Подифор не спешил. Лезвие почти вытащил, остался лишь обоюдоострый конец финача. Его жало. И промысловик, знавший многие тонкости, будто замер.
Федька почти не дышал.
— Потерпи малость, Федунька. Уже скоро, — обещал мужик и тихо, на шепоте вытащил финач из тела.
— Не выкидывай, — заткнул рану бинтовым тампоном. Из- под него хлынула кровь, но охотник быстро остановил ее.
— Теперь не шевелись. Я тебе принесу настой от боли. Уснешь быстренько. А гам, глядишь, рана затянется за тройку деньков. А ты, Берендей, укрой Федьку. Тепло и покой, вот что нынче ему нужно, — говорил Подифор.
Вскоре он принес настой. Напоив им Харю, обтер лицо поселенца. И вызвал Берендея наружу кивком головы.
— Плохи дела, фартовый! Хорошего человека теряешь. Он за тебя, поганца, жизнь положил. На что ты снюхался с ними? Они ж тебя уложили бы за милую душу. Их из Черной милиция выкурила. Выследили их ночью. Троих милиционеров ранили. Даром им не сойдет. Федьку жаль. Больной был. А сумел тебя прикрыть собою. Эх, мать твою… Ну почему страдают лучшие? Ладно б чуть левее финач прошел…
— Ты думаешь, что не оклемается? — не верилось Берендею.
— Мало надежды, — вздохнул бригадир.
— Дай последнюю разборку сделать, — попросил его Берендей.
— С кем? С бандюгами?
— С ними.
— Отпустишь их.
— Еще чего!
— Тогда иди. Но не убивай. Их судить будут. Пусть перед всеми за все ответят.
— Не трону. Слово даю! — пообещал Берендей.
Белое Эхо и Лунатик лежали рядом с мертвым Паном, связанные по рукам и ногам.
— Ну, фрайера, надергались? Паскуды вонючие. На кой хрен лезли сюда? Чего тут оставили? Мало намокрили по свету? Зачем ко мне наладились? Иль я звал вас, пидоров? На что моего кента ожмурили?
— Не хрен ему в дела фартовые соваться было. Отдал бы ксивы — никто б не тронул.
— Ты, вошь ползучая, пес мокрый, со мной о том ботал бы. Иль терпежу не стало дождаться тихо? Мои ксивы! Они тебе на что? Я пахан! А ты что есть?!
— Мне хрен с тобой! Ксивы-сам знаешь зачем. Мусора на хвост сели. Смываться надо было. Не могли ждать. А твой кент залупился. Сам и наглотался, — огрызался Лунатик.
— Ты нашего пахана угробил. Чего за фрайера пасть раскрываешь? Иль Пан не в счет? — скрипел зубами Белое Эхо.,
— Все в счет. Но какая лярва замокрила в порту бабу Дяди? Кроме вас, блядей, некому было, — спросил Берендей.
— Нашел о ком вспомнить. Она что, твоя подружка? Так этих в любом кабаке… Не Пан гробанул. В очко проиграл Лунатику девятого, кто по трапу сойдет. Она и оказалась невезучей. Откуда знали, что блатная? — зло хохотнул Белое Эхо. И добавил — Моя лучше была. И то не жива. Почему другие должны дышать?
— Захлебнись, курва! Дядя — медвежатник. Вор в законе! Настоящий, честный вор! Тебе ль о нем богать?
— А чем мы хуже? Если б не твой кент, не знали мы о нем, далеко бы теперь были. Он, падла, высветил, — охнул Лунатик.
— Пан вас высветил. На виду у всех меня звал в распадок! — взревел Берендей.
— Не темни! Пан показывал, что мы линяем. Чтоб ты усек, кто твои ксивы и подсос увел, — уточнил Белое Эхо.
— А я позволял? — вскипел Берендей.
— Кому твое слово нужно. Фрайер ты, а не фартовый! За тощий стольник твой кент обосрался, шухеру наделал. Вот и закрыли ему хлебало, — смеялся Белое Эхо.
— Ты что ж, козел, решил меня, пахана, обчистить?
— Невелик навар. С ним до Южного только и нырнуть, — осклабился Лунатик, плечом отталкиваясь от мертвого Пана.
— Чего дрыгаешься? Куда прешь? Умеешь мокрить, умей и дышать с ним в одну ноздрю, — Берендей подтолкнул голову мертвого пахана к Лунатику.
— Сука, не фартовый ты, Белое Эхо отдал мужикам! Какой ты вор! — завопил Лунатик, когда лицо мертвого пахана коснулось его щеки и навалилось на голову беглеца.
— Не дрыгайся! Далеко не слиняешь. И тебя, падлу, не минует, — злорадствовал Берендей.
— Остановись, если ты не вконец ссучился. Помоги нам. Навар будет. Дай слинять. Всего-то и делов разрезать веревки. Сам с нами смоешься, — тихо попросил Белое Эхо.
— Фалуешь на фарт, а сам меня на перо хотел? Иль у меня
параша вместо калгана? Кто ж в дело фрайеров берет? Да еще в бега с такой дешевкой? Хрен тебе. И навара не хочу. Кой навар, если меня обчистили?
— Притыренное имеем. Вот тебе слово, — подал голос Лунатик.
— Катись знаешь куда! Я с чужого общака не щипаю. Же- валки берегу. За долю дорого берете.
— А что тебе терять? Кентов новых найдешь, чего тут сохнешь? — уговаривал Лунатик.
— Западло мне с фрайеров навар брать, — усмехнулся Берендей.
— Хрен с тобой! Одно знай, выйдем на волю — свидемся. Из-под земли достанем, — пообещал Белое Эхо.
— Ты мне грозишь? — подошел к нему Берендей, схватил за горло.
Белое Эхо увидел на руке Берендея страшную татуировку, о которой слышал в Александровской тюрьме от старых зэков. Запомнил, что фартовых с таким знаком лучше не задевать, не перечить им. Эту особую татуировку ставят паханам, которым без слов повинуется любая «малина». Черный крест, обвитый змеей в пять колец, голова змеи отвернулась от креста и выставила вперед ядовитый зуб.
Такие татуировки ставили тем, кто прошел все северные зоны, держал в руках начальство и зэков. Кто паханил в больших «малинах» и не боялся ничего. Такие фартовые видали всякое. Их ничем нельзя было удивить, а тем более испугать, взять на «пушку».
Белое Эхо сжался в комок.
— Считай, пидор, что последний миг дышишь, — сдавил Берендей горло беглеца.
— Берендей, мы договаривались, что ты их не тронешь, — вырос за спиной Подифор, на всякий случай слушавший за палаткой каждое слово фартовой разборки. — Что ж ты с ними лясы точишь, когда у тебя в доме Федька помирает? Иди к нему, поимей сердце, с ними же будет кому потолковать.
Берендей сделал всего шаг, как странный полустой, полу крик, бросил его в дрожь. Фартовый оглянулся на Белое Эхо. Тот, застыв в испуге, смотрел на небо остекленевшими от страха глазами. Посиневшие губы были плотно сжаты.
— Понтуешь, падла? — не выдержал Берендей.
— Это не он, — вступил Подифор, поеживаясь.
— Что за дьявол? — выглядывали из палатки охотники.
Со всех ног Берендей бросился в зимовье.
Он подошел к Федьке. Тот лежал с открытыми глазами.
— Федь, Федя, ну как ты, кент?
Поселенец молчал. Он смотрел в вечность застывшим взглядом, далеким от суеты, от Заброшенок. В последний миг ему хотелось увидеть в дверном проеме Берендея. Зачем? Возможно, решил сказать что-то забытое, а может, проститься. Но тот опоздал…
Берендей снял шапку, зажег керосиновую лампу, поставил ее в изголовье Федьки.
— Прости меня, негодяя. Козел я, Федь! Паскуда дрянная…
Холодные руки фартового сплелись.
«А может, он спит? Харя умел спать с открытыми глазами», — Берендей этому не раз удивлялся. И тронул Федьку за руку. Фартовому не верилось: «Не может быть!»