Уже потом, в Афганистане, Александр по солдатскому телеграфу узнал, что их бывшего командира уволили из армии. Сначала сделали психом, а затем уволили. Против этой войны могли выступать только психи – так ответил на вопрос солдат замполит их батальона. Но это было потом, много позже, а тогда, услышав горячащие молодую кровь слова – долг, присяга, интернациональная помощь и боевые традиции отцов и дедов, Александр почувствовал легкое головокружение, словно от глотка шампанского. Он подумал, как после первого своего боя где-нибудь на приступке окопа напишет письмо к своей Иринке. Напишет просто о том, что свистели пули и что от стрельбы раскалился автомат. Он представил, как вздрогнут ресницы Иринки, когда она прочтет эти строки, как забьется ее сердечко под тонким цветастым ситцем платьишка, как удивлением и неприкрытой болью замутятся ее глаза.
Все это Александр Трудненко чувствовал перед тем, как пересек границу, за которой стреляли, убивали, истязали, брали в плен. За которой были другой мир, другие проблемы, другой образ жизни. За которой даже время было другое: вместо двадцатого – четырнадцатый век.
И вот он возвращается домой. Еще вчера он смыл пыль своего последнего боевого рейда. Еще вчера он стоял в почетном карауле у цинкового гроба последнего погибшего у него на глазах солдата. Еще вчера он помогал санитарам грузить в вертолет носилки с еще живым человеческим обрубком. На той последней операции судьба-злодейка толкнула его лучшего друга Федьку Смирнова на замаскированную в траве мину с довеском. Самое обидное то, что они с Федькой должны были уехать в Союз еще недели две назад. Но предстояла трудная операция по уничтожению базы «духов», расположенной высоко в горах, по данным разведки, там были сосредоточены крупные запасы оружия и боеприпасов. Они, не сговариваясь, подошли к комбату и просто попросили взять их на операцию. Майор, хоть виду и не показал, был несказанно рад. Комбат назначил друзей в разведдозор. И вот, когда операция уже закончилась и колонна шла домой, случилось непоправимое. При выходе из ущелья в долину боевики обстреляли их из крупнокалиберного пулемета. В таких случаях броня боевых машин не очень надежное укрытие, и старшина Трудненко, минуя командира разведвзвода, молоденького лейтенанта, недавно прибывшего в часть, приказал всем оставить бронетранспортер. Десант не ожидал такого поворота дела, солдаты ждали команды лейтенанта, но тот словно язык проглотил. Тогда Федор с другом начали выпихивать солдат в боковые люки. Замешкались механик-водитель да лейтенант, и очередь, высекая искры, резанула по передку, прошив стальную коробку насквозь. Водителя – насмерть, лейтенанта посекло осколками латунной оболочки пуль. Только после этого лейтенант выскочил из боевой машины в верхний люк и принялся отдавать какие-то членораздельные команды. Шок прошел.
Трудненко с другом, используя овраги и жиденькие кустики, редко-редко прикрывающие выжженные склоны гор, пробирались к засаде. Судя по огню, «духов» было немного. Ухал крупнокалиберный ДШК, и в унисон ему строчили один или два автомата. Изрешетив переднюю машину, пулеметчик принялся за замыкающую, чтобы запереть выход в долину основных сил. К чести командира разведвзвода, тот успел дать команду, чтобы десант покинул машины, и теперь пулеметную дуэль вели наводчики, направляя всю мощь башенных установок на засаду. Бой вели три боевые машины, первая молчала. Вскоре замолчала и четвертая. Видимо, «духи» или убили, или ранили наводчика. Когда замолчала замыкающая машина, Трудненко со своим другом были где-то в сотне метров от засады. Они, сделав большой крюк, подошли сзади и теперь, вытащив гранаты, готовились к последнему прыжку. Они выжидали, когда «духи» откроют огонь, но уловив, что надолго замолчал один из башенных пулеметов, рванули к позиции «духов». Те заметили опасность, когда солдаты упали уже метрах в двадцати от засады. Толстомордый «дух» в белой чалме начал разворачивать ДШК в их сторону, но в окоп полетели одна за другой четыре гранаты. Мгновение было тихо. Александр увидел, как округлились глаза у пулеметчика, как приготовились выскакивать из окопа автоматчики, но в это же мгновение раздались разрывы гранат. С засадой было покончено. Сняв с треноги исковерканный взрывами ДШК, подняв залитые кровью автоматы и винтовку, Александр и Федор спускались в долину. Их грязные от глины и пороховой копоти лица выражали усталость, словно они огромное поле вспахали, руки тряслись мелкой дрожью. Хотелось одного – дойти до колонны, плюхнуться на заднее сиденье бэтээра и забыться. Они уже подходили к дороге, когда Федор заметил у себя на штанине потеки чужой крови, видно, замарал, когда перекатывал «духа», из-под тела которого торчал ствол автомата.
– Я пойду к ручью, отмоюсь, – сказал он устало.
Друг махнул рукой, мол, валяй. Уже когда подходил к своей машине, Трудненко увидел на плащ-палатке изуродованное пулями тело механика-водителя, над ним склонился взводный, отирая сгустки крови с лица. Трудненко, сбросив в пыль ДШК и трофейный автомат, наклонился над трупом, чтобы прикрыть брезентом развороченную крупнокалиберной пулей белобрысую макушку, и в это время раздался продолжительный взрыв, так, словно один за другим через чуть заметный промежуток времени разорвались снаряды. Александр, крикнув что было мочи: «Ложись, все ложись!», грохнулся в дорожную пыль. Прошло одно мгновение, два. Больше ни взрывов, ни стрельбы не последовало, и тогда возбужденный мозг, словно огнем, обожгло догадкой: «Федька напоролся на мину!». Трудненко вскочил и, обернувшись к тому месту, где несколько минут назад оставил друга, дико завыл.
Рядом с ручейком образовалась воронка, в которой еще клубился густой черный дым. Рядом дергалось в судорогах искромсанное тело друга. Он кинулся к нему, схватил Федора за руку, зачем-то потянул на себя, но не почувствовал тяжести его тела. Рука словно была сама по себе, а тело само по себе. Пальцы еще шевелились, судорожно сжимались и разжимались мышцы, но это была уже не рука Федора, а что-то живое и ужасное. Трудненко запоздало отдернул свою руку, но пальцы друга, схватив его ладонь, конвульсивно ее сжимали. Трудненко стало страшно, он что-то кричал, звал на помощь и в то же время другой рукой отдирал окровавленный кусок тела от себя.
Тело Федора продолжало содрогаться. Рот его раскрывался и закрывался, но не слышно было ни звука, а может быть, у меня уши заложило, подумал Александр и закричал, срывая голос:
– Носилки, носилки, мать вашу… сюда. – Только узрев, что к воронке кто-то подбежал, что Федора понесли к машинам, Трудненко расслабился и, упав возле ручья, окунул голову в желтоватую от мути воду. Он держал голову в холоде струи до тех пор, пока не ощутил, что задыхается. Встал, подобрал автомат и пошел к дороге.
Когда подоспел вертолет, Федор уже лежал на носилках спокойно. Брезент, которым его накрыли, почернел от крови, но он еще дышал.
Прежде чем лицо друга исчезло в чреве «вертушки», Трудненко прикоснулся к его покрытому росинками предсмертного пота лбу губами.
«Прими его душу, Боже», – подумал Александр, зная, что прощается с другом навеки. Ни в Союзе, ни здесь, в Афганистане, Трудненко в Бога не верил, но верил в судьбу. Сегодня она так горько подшутила над другом. «А меня, значит, пронесло? – задал себе вопрос. – Конечно, пронесло. Ведь завтра я буду в Союзе, Завтра буду на пути домой, и судьба-злодейка не посмеет и надо мной так же сердито пошутить. А впрочем, будь что будет, лучше не раздражать судьбу, ведь она так капризна».
И вот старшина Александр Трудненко – среднего роста, худощавый, жилистый, почерневший от загара парень – не идет, а летит по испещренной квадратами трещинок бетонке аэродрома. На лице умиротворение, в серых бездонных глазах полярной звездой искрится радость, барабанные перепонки вибрируют от марша «Прощание славянки», в груди сладостно замирает сердце.
Все, что было с ним вчера, позавчера, месяц, полтора года назад, он оставил где-то далеко-далеко, в потаенных уголках сознания. Пройдут годы, и он еще займется нелегкой переоценкой всего того, что прочувствовал, понял и лицезрел в ничем не героической, грязной и страшной войне. Ему еще предстоят ночи кошмаров, когда погибшие друзья вопрошают, почему ты остался жив, а их нет; когда, проходя все круги ада войны, ты чувствуешь, как тебя убивают, как ты убиваешь и режешь на куски кого-то. Ему еще придется не единожды услышать слова, брошенные бездушным чинушей: «Я тебя туда не посылал». Придется не раз биться головой о бюрократические стены только лишь для того, чтобы делать свое, необходимое обществу дело.
А пока старшина Александр Трудненко возвращался с войны домой. Его не омрачали предстоящие формальности. Да и что могло омрачать его первый день в Союзе? Этот его первый мирный день!
Назойливый таможенник вежливо попросил Александра открыть чемодан. Он открыл. Не заглядывая в него, знал, что сверху лежит дембельское обмундирование, тельник и нежно-голубой берет. Сам же был в полевой форме. Парадку решил надеть лишь по приезде домой. Под кителем лежали две пары джинсов «Ли», которые раздобыл незадолго до окончания срока службы через прапорщика. Правда, пришлось немного переплатить. Одни взял себе, другие хотел подарить Иринке. Давно мечтала о «фирме». Дальше лежал большой платок, расшитый серебром и золотом, это подарок для матери. На самое дно чемодана Трудненко уложил новенькие мягкокожие ичиги для отца. Сколько себя помнит, отец всегда носил только сапоги. Кирзачи – на работу, хромачи – в выходные дни да в праздники. Мать писала, что теперь у отца часто ноги распухают и трудно сапоги таскать, а к другой обуви не привык, мучается. Вот и подумал тогда Александр сделать отцу подарок. Ичиги из мягкой душистой кожи надевались на ногу, словно чулок, были удобными и легкими. Эти легкие сапожки выменял у одного духанщика за несколько пачек соли да блок столичных сигарет. И еще одна вещь была в чемодане Трудненко. О ней он старался не думать. Двухкассетный «Шарп» вместе с ич