- Кресла займут.
- Ну, займут и займут. Все на свете себе отсидела.
Я беру чемодан. Поскольку улетаю на самолете, мне дали самый современный - в клетку и на молниях.
В буфете сумрачно и старомодно от дубовых панелей и плюшевых занавесей. Мы отходим к мраморному столику на ножке.
- Растешь не по дням, а по часам. В отца, наверно, будешь моего.
В лопнувшей коробке из-под туфель я нашел карточку ее отца - в австро-венгерском френче, но уже с приколотым бантом. Цветной фотографии тогда в помине не было, но бант, несомненно, алый. Раз принял революцию, которая освободила его из лагеря военнопленных. Олеко Дундичем он, впрочем, не стал. Стал овцеводом в Приазовье.
- Он был высокий?
- Каланча. А может, просто так казалось. Я еще девочкой была, когда его забрали.
- За что?
- А ни за что. - Яйцо раскалывается о мрамор, ногти длинные и лакированные. - За то, что был культурный человек.
Шпионы тоже люди культурные.
- Может, он был шпион?
- У них тогда все шпионы были. - Она показывает мне сине-зеленый желток. - По-моему, несъедобное? А ладно, помру так помру. Ты почему не ешь свой коржик, деньги заплачены?
Коржиком этим гвозди заколачивать. Его даже не сломать.
- Надо было ему бежать.
- Куда?
- Например, в Австралию. Если он так любил овец.
- Вумный ты больно...
- Может быть, он и убежал. Живет-поживает себе в Вене, а мы ничего не знаем.
Ее глаза, как у змеи, голос снижается до шепота:
- В какой еще Вене?
- Ты рассказывала.
- Ничего тебе я не рассказывала.
- Что в Вену он обещал тебя увезти. Когда тебя дразнили "австриячкой".
- Знаешь? Тут не место предаваться воспоминаниям. - И в знак протеста мама громко произносит, что это не кофе с молоком, а какая-то бурда.
Буфетчице за выпуклой витриной наплевать.
- Нет, это не Ленинград, конечно... - Она вздыхает. - Куда, сынуля, нас с тобой забросила судьба?
Когда самолет набирает высоту, я выдвигаю пепельницу, чтобы очинить карандаш.
Среди заданий на летние каникулы есть такое - поговорить со взрослыми. Взрослые вам расскажут много нового и интересного, читал на прощанье вслух учитель последние страницы пройденного в 4-м классе учебника истории нашей родины. "Помните, что то счастливое время, в которое вы живете, не пришло само собой. Оно было завоевано вашими дедами и отцами в упорной борьбе".
Но что писать про вот такого деда? Был культурным человеком, но вместо того, чтобы вернуться из плена к себе в Европу, напялил красный бант, завел в Таганроге дочь, развел овец - и сгинул.
Нелепая судьба.
Маму, конечно, жалко, но какое отношение имеет все это ко мне, летящему на ТУ-104?
Седой старичок кричит мне издали:
- Добро пожаловать в Россию! Изгнанник наш!..
Бабушка стала еще толще, а дед мой исхудал, застиранную рубашку надувает пузырем. Пряча свой правый профиль, неловко, плоховыбрито целует в висок, сентиментально всхлипывает и все рвется отобрать мой чемодан, что заставляет сдержанно напомнить:
- Мне же одиннадцать?
При этом я не знаю, как его мне называть. Дед - слишком отчужденно, дедушка - по-детски...
В лицо бьет теплый ветер. Даже сюда, на героические Пулковы высоты, ветер доносит соль и сырость - Неву, Залив и Балтику.
С мамой отношения у них не лучшие, но, задерживаясь в аэропорту, они отправляют телеграмму о благополучном прибытии.
Бабушка говорит так, что я сдерживаю смех:
- Возьмем таксомотор.
Дед сзади подсказывает мне, усаженному перед лобовым стеклом:
- Московский проспект... Завод "Светлана" (и меня мимолетно охватывает тоска по однокласснице-смуглянке, у которой средний палец без фаланги). Поди забыл уж Град Петров?
Счетчик набивает почти двадцать пять рублей к Пяти Углам. Бабушка расщелкивает кошелечек.
- Оставьте себе на чай.
Как странно оказаться в центре Ленинграда!
Высоко надо мной мрачно-красивые дома. К нашей подворотне сбоку прирос какой-то каменный подосиновик. С вопросом в глазах я оборачиваюсь к деду, который отвечает:
- Коновязь!
Раньше вместо такси здесь стояли извозчики бабушкиного отца - твоего прадедушки. В Санкт-Петербурге он имел извоз. Ну, вроде таксопарк. А потом? Все потерял, кроме силищы. Приходя в гости к бабушке с дедушкой, тогда молодоженам, этот прадед раскачивался в дверном проеме между кухней и коридором. Вот так, раскачиваясь, он сверху остроумничал над островерхими буденовками, когда большевики пришли их уплотнять: "Кипит ваш разум возмущенный, а пар выходит через эти дырочки?"
Я в восторге от рассказа деда. Надо записать. Не знал я, что буденовки имели шпили с дырками.
Тоннель с облупленными стенами приводит меня во двор воспоминаний. Здесь появились мусорные баки из как бы заиндевелой жести. Они воняют сдержанно. По-ленинградски. Не как помойки там, где вынужденно пребываю я в изгнании.
Над парадной дверью рядом с неразбитой лампочкой эмалированная табличка под заглавием "Лестница №5". Номера квартир на ней начинаются с нашей: "69". Далее следует: "27. 30. 52. 46. 64. 54. 50. 57. 56. 66. 67". Этот странный ряд я, не сходя с места, переписываю в записную книжку. Когда-нибудь на досуге попытаюсь раскодировать эту шифровку.
Бабушка с дедушкой удивленно смотрят друг на друга, но терпеливо ждут. Все равно им нужно набраться сил перед подъемом на пятый наш этаж. Как будто и не высоко звучит, то начиная подниматься...
Оставляя их перед дверью, я как бы по инерции поднимаюсь на шестой последний. Чердак на замке. Я налегаю на перила, смотрю на них, недоуменных, опускаю глаза в пролет. Дно, как в колодце. Дед рассказывал, что после революции какой-то господин добежал до места, где я стою, после чего бросился в пролет. Матросы, не догнавшие его, вниз уже не спешили.
Деда с бабушкой уплотнили, откроив полквартиры и парадный вход, так что после Великой Октябрьской входят они к себе сквозь "черный". Это ход для прислуги. Как ни странно, она у них была. За первой дверью тамбур, где полки с консервами, запасы которых научила делать их Блокада. Вторая приоткрыта в ожидании меня. Я вижу, как тетя Маня, с головой уйдя в работу, раскатывает скалкой тесто.
Подкравшись сзади, закрываю ей глаза - лоб под косынкой потный. Обнимает она меня локтями:
- Ишь, вымахал... А я подумала, что новобрачные.
- Какие новобрачные?
- Не сказали тебе? Ты ведь на свадьбу подгадал. Инга пошла расписываться в Куйбышевский ЗАГС.
Дочь ее Инга - моя крестная мать. Что это бы ни означало, я обескуражен:
- Как так?
- А так. Техноложку еще свою не кончила. Возьми и приведи...
- Кого?
- Из Мурманска русский богатырь. Штангист!
И начинает беззвучно плакать, утираясь локтем, чтобы не капать в муку. Глаза у них в этом Ленинграде решительно на мокром месте. Дед тоже снова начинает, при этом пытаясь утешить свою сестру:
- Маня! Помни, что написано в "Гранатовом браслете" на том перстне... Маня? Все проходит!
В Большой комнате горит печка. Я сижу на прибитом листе железа и смотрю в огонь. Лицу, подпертому кулаками, опаленно жарко. Полено превращается в ничто, наглядно показывая мне, как "все проходит". Не я не верю, что "пройду". Мне, может быть, удастся не "пройти". Потому что я ближе к Будущему. В 2000 году, когда начнется Будущее, человечество, возможно, смерть победит. Конечно, до 2000-го года прожить мне надо ого-го. Но все равно лет мне будет меньше, чем сейчас деду.
Я вдруг понимаю, как долго они живут!
Дед хлопает по оттоманке. Я пересаживаюсь, он меня обнимает. Шкаф своим старым зеркалом снимает нас на память.
- Да-а... Все проходит. Все и вся! Ты Куприна читал?
- "Гуттаперчевый мальчик".
- А "Штабс-капитан Рыбников"?
- Еще бы!
- "Суламифь" тебе, пожалуй, рановато, о "Яме" уже не говорю, но "Юнкера"... Или читал?
- Нет. - Мало о чем мне это говорит. Другое дело - "юнкерсы".
- Твой дед был юнкер. Обязательно прочти. У меня в собрании есть все. Ты знаешь, он в Россию ведь вернулся? Куприн. Из эмиграции.
Я не особенно вникаю, но слушать деда мне приятно. И обонять махровый халат, пахнущий несильно, но по-мужски - табаком.
- Впрочем, он тут же умер. А вот Бунин Иван Александрович, тот не вернулся. Всех пережил...
Лепные листья огибают потолок.
В прошлый приезд на зимние каникулы потолок подпирали неструганые балки. После ремонта здесь, как в музейном зале. Постукивает маятник стенных часов. Римские их цифры я выучил раньше арабских. За остекленной дверцей часов есть тайничок, где после революции он прятал браунинг, который непростительно утопил потом в Фонтанке по нашу сторону от Аничкова моста. Обыска боялся. Как будто нельзя было найти другой тайник!
Обои новые, но все развешано, как было - фотографии моего отца в рамках, дедушкины акварели, картины маслом, за которые Русский музей предлагал ему тысячи, резное блюдо "Хлебъ да соль", а в правом углу иконостас. На мраморной доске буля, на этажерке, на буфете все те же коробочки, шкатулки, безделушки. Семь слоников, задравших хоботы - один другого больше. Барыня-крестьянка. Привезенные моим отцом овальные камни с черноморскими пейзажами конца 30-х: Новый Афон, Анапа, Геленджик. Отставившая ногу балерина Уланова. Навостривший уши - граница на замке! фарфоровый Джульбарс.
Люстра - сталактиты хрустальных висюлек.
Стол под ней раздвинут и накрыт.
Дед надевает сорочку, отороченную узором в красный крестик, берет из ракушки прорезиненные проволочные зажимы и накатывает до локтей. Любуясь в зеркало на свой неповрежденный профиль, он начинает кашлять и утирает слезы.
- Папироску выкурить... Тс-с! - открывает дверцу книжного шкафа и запускает руку за красные тома Лескова. - Умру, библиотека вся будет твоя. Для тебя и собираю, внучек... где же они? - Достает коробку "Три богатыря", а из нее папиросу, которую, подмигивая, осторожно скрывает в боковом кармане брюк: