кте - чтобы не бросали окурки. На рукавах у них были красные повязки. Второй мальчик в патруле был в протертых на коленях лыжных шароварах, несмотря на месяц май. Александр предоставлял Скопцовой Насте (все можно вспомнить!) право преграждать дорогу нарушителям, она умела и любила пристыживать людей, игнорирующих урны.
Второй раз, в двенадцать лет, он сюда явился добровольно. Отстояв очередь, которая начиналась на этой вот улице. На Всесоюзную передвижную выставку останков американского самолета-шпиона "У-2". Поднимаясь сейчас по лестнице, он проходит мимо входа в то фойе актового зала, где, кроме рваного и гнутого дюралюминия, оставшегося от "Локхида", было множество интересных вещей made in USA, но все ребята в городе, а может быть во всем Союзе, тогда мечтали выкрасть из-под стекла одну-единственную - газовый пистолетик Гарри Пауэрса. Распорядители в штатском не давали задерживаться посетителям, которые двигались витринами и бордовыми бархатными канатами на латунных стояках, но ребята, выйдя, занимали очередь по-новой, чтобы увидеть личное оружие пилота, несерьезное, но крайне притягательное. Мессер был раз пять, благо бесплатно. Но даже ему не удалось.
Бюро на последнем этаже. Решимости хватает только на то, чтобы войти в приемную, но государство приходит ему на помощь:
- Вам что, молодой человек? Работу ищете?
Он кивает.
- Что ж, безработных у нас нет. Документы с собой?
Он хватается за внутренний карман пальто, где документы застегнуты на пуговку.
- Свидетельство о квалификации, так... "Присвоена профессия машинистки-стенографистки". Шутка, что ли?
Александр чувствует, что краснеет. Вступает служащая из-за другого стола:
- Если у парня профессия такая. Как сказать иначе? Машинист?
Они смеются.
- Секретарши, конечно, требуются, но какой начальник станет себе парня брать?
- Может, начальницу ему найти?
Глазам жарко от пылающего лица. Между лопатками зудит. Он стоит столбом. Пошутив, государство открывает большую толстую тетрадь.
- Серьезных работ хоть отбавляй. Землеройных, дорожных, погрузочно-разгрузочных...
Он кивает.
- А на стройку?
- Пойду.
- Есть еще трамвайное депо? Или лучше на автобазу?
С направлением на базу и в депо он выходит в беспросветные будни. В правом кармане пятнадцать копеек, которыми он манипулирует, пока не соображает, что можно выпить кофе в "Лакомке". Стоя за мраморным столиком ко всему спиной.
Первым посетителем он заходит в книжный магазин. Лет в 12-13, наведываясь сюда, он был неизмеримо богаче. Что называется, пауперизация пауперов...
Потом в другой. В третьем свободный доступ к стеллажам. В глубине, где никому не нужная "Философия", вынимает новинку "Современный экзистенциализм" - серую и с черным корешком. Книга, конечно, против, но в ней цитаты. От одной возникает надежда, будто похлопали по плечу:
Даже в тоталитарной массовидности бытия можно найти лазейку...
Рубль 88.
Он озирается, втягивает живот. Сует книгу под ремень, застегивает пальто - выходит. Сердце отчаянно колотится.
Никто не преследует.
В сквер у стадиона "Динамо", где он сидит над украденной книгой, вторгается грохот сапог. В это удаленное место армейские грузовики доставили музкоманду. Репетировать парад.
- Под малые барабаны шагом... арш!
Наступательная музыка, медь, чекан подкованной кирзы.
Его начинает бить озноб. Начало простуды? Страх и трепет экзистанса?
Книгу под ремень, и ходу.
Массовидность налицо.
Где же лазейка? Хоть какая-нибудь щель?
Узкой улицей Комсомольской, идущей от проспекта, он спускается до кинотеатра "Победа", а потом еще глубже, где домишки становятся старыми, а под асфальтом, куда загнали реку, недобро упомянутую в "Слове о полку Игореве", город вообще проваливается в глубь времен: "У Немиги кровавые берега не добром посеяны - посеяны костьми русских сынов". Двадцать пять лет назад, когда немцы взяли город, сюда добавились кости евреев. На показательный расстрел сорока тысяч прилетал из Берлина Гиммлер. Ни о расстреле, ни о том, что здесь было еврейское гетто, ничто не говорит на этих узких улочках с перекошенными домами в два-три этажа. Никто ни о чем не знает. Существование продолжается. На ходу он трогает размокшую известку стен, заглядывает в окна с кактусами и завязанными марлей банками с целебными "грибами", которые пьют в надежде избежать онкологических заболеваний. В десятилетнем возрасте мама привозила его в Киев, где у нее жила подруга, он видел сверху Бабий Яр - овраг, заросший мрачной зеленью. Но там никто не жил и даже голос понижали, подходя.
Возвращаясь в верхний город, он сворачивает на массовидный бульвар, застроенный сталинским ампиром. Справа над витринными стеклами вывеска "Потсдам".
Небанальное название, хотя на первом плане возникает не полузабытая Постдамская конференция по денацификации с ее героем в мундире генералиссимуса, а фонетическая двусмысленность этого "поц". Заведение, открытое в честь дружбы с ГДР, задумывалось как бар с немецким пивом, но деградировало до уровня забегаловки с обычным пивом. Здесь, вспоминает он, работала его первочитательница. Всматриваясь мимоходом в стекла, он видит знакомое лицо. Но это не проститутка Вера, а Стенич. Он прибавляет шагу, но поздно. Заметив его, Стенич привстает. Призывно машет - несмотря на то, что разделяет столик с яркой девушкой. Вдали от своего театрального училища.
Александр поворачивает назад, толкает дверь "Потсдама".
- Мон шер, какими судьбами?
- Так... Околачиваюсь. Занимаюсь городской феноменологией.
- Как интересно! Идем, расскажешь! Выпьешь с нами "Бархатного"? Сейчас мы его по-мопассановски... Гарсон! Гарсон, кружку пива! Мы здесь укрылись от вездесущих глаз в попытке сплести, ха-ха... заговор обреченных, да, Нора? Мой бывший одноклассник. Нынешняя моя сокурсница и мастер пантомимы. Город Новогрудок. Представь, что есть такой, и даже очень просвещенный...
Нора большерото улыбается, потом ее губы, морщинки на которых выявляют необычайность оранжевой помады, сходятся вокруг темной дырочки, медленно отпускающей струйку дыма. Глаза широко расставлены. В пальцах сигаретка с белым фильтром, на котором отпечаток этой губной помады.
- Вижу, что сражен. Но ничего поделать не смогу: не любит Нора юношей... Нора, а бородатых? Богемных и мятежных? А ля Адам Мицкевич? Сородич ее, кстати...
- Правда?
Нора из Новогрудка в ответ подмигивает.
- Я думал, он родился в Польше.
- Продолжайте думать, - кивает Нора. - Польша и была.
- Господа, ни слова об аннексиях и контрибуциях... - Стенич хватается за книгу, которую Александр положил на свободный стул и вниз обложкой. Что читаем? О, Ясперс, Жэ-Пэ Сартр... L'Etre et Le Neant. Браво, что не сдаешь позиций. Вот тебе твое "Бархатное". Давайте выпьем за безумство храбрых. Первый, Нора, был в нашей школе интеллектуал. Но не физик! Менестрель и трубадур. Даже по телевизору его показывали.
- А тебя?
- Представь себе, что нет. В нашей школе он единственный, кто сделал попытку вырваться из этого болота. И не куда-нибудь, а в МГУ.
Девушка смотрит испытующе:
- И как?
- Мордой об стену, - ухмыляется от пива Александр. - Об массовидность бытия.
- Саша, но что теперь? Ты ведь мне так и не сказал...
- А ничего.
- Совсем ничего?
- Le Neant.
Стенич пугается:
- Что, в армию?
- Нет. Le sursise.
- Как, как? Этого слова мы еще не проходили...
- Отсрочка. До войны...
- Везунчик!
- Но с работой не везет.
- С какой работой?
- Должен. Я же ведь заочник.
- Ах, да! Ведь обмывали... - Стенич смеется. - Не могу не вспомнить по этому поводу Фому Кемпийского... Sic transit gloria mundi.
- Воистину.
- Не принимай, как говорится, персонально... - Стенич успешно подавляет смех. - А куда?
- Экзистенциальный выбор. По-твоему, что лучше, автобаза или трамвайное депо?
- Фуй... Чума на оба дома. Не хочешь за кулисы?
- Я за кулисами и так.
- Осветителем? В крайнем случае, рабочим, но сцены? Сцены, Александр? Могу оказать.
- Серьезно?
- Друзья, - поясняет Нора. - Влиятельные гомосексуалы.
Стенич изображает, что скандализован:
- Элеонора! От сапфистки слышу!
Веселым смехом девушка отвечает на осторожный взгляд Александра.
- Эспри у нее, понимаешь, маль турне. Слегка набекрень - по-нашему. Не слушай ты ее. Не автобаза все же. Будешь при искусстве. Нет, я серьезно? Ты подумай.
- Ладно...
Александр допивает, забирает книжку и встает - излишне резко.
- Уже? А френомено... Хренология твоя? Обещал рассказать?
- В другой раз. Приятно было познакомиться...
Девушка небрежно вскидывает руку с сигаретой.
- Ах, Нора, Нора, яблоко раздора... Тогда оревуар?
Влезая за портьерой в рукава пальто, он слышит, как Стенич пытается обуздать свой голос:
- Дело не в том, что шокинг, просто они - другие. В зажимах, в комплексах... Оставим, ладно. Возвращаясь! Так вот эта сука мне и говорит...
* * *
После ужина отчим набивает трубочку. С лукавым прищуром предлагает перечислить царей в хронологическом порядке.
- Да ну...
- А все же? Просто интересно, как вам преподавали в школе русскую историю.
Когда он и всемирную считает историей, которую рассказывает идиот: много шума и ярости, но немного смысла - если вообще.
- Ну, Грозный. Иван. Который убивает сына.
- Кошмар, - поддерживает мама.
- Верно. Первый и великий.
- Бояр любил в кругу семьи вешать. Над обеденным столом вниз головой.
- Ужас...
- Опричнина, - списывает отчим. - Ты не отвлекайся. Дальше что?
- Романовы.
- Кто первый?
- Михаил Федорович.
- Век?
- Шекспира, - говорит он не вдаваясь, тем более, что мама снова возвышает голос над мытьем посуды: